Выбор Донбасса

Александр Сурнин (Краматорск — Луганск)

Памяти Геннадия Жукова

Соберутся друзья — грянет пир на весь мир! —

Зашуршат бубенцы да воспляшет смычок

Да завалятся в Богом забытый трактир,

Где в подвале бутылки оплёл паучок

Невесомой вуалью; спугнут паучка,

Все припасы немедля воздвигнут на стол

И по первой нальют, как всегда, для рывка,

А потом — по второй, да вдогонку — по сто,

И гитара, как девка, пойдёт по рукам,

И от песен лихих содрогнётся кабак,

Обратится пирушка в обычный бедлам —

Наливай, мол, да пей! Ни за что! Просто так!

Пей, пока твои руки удержат стакан!

Кто свалился под лавку — того выноси!

Если помнишь хоть что-то — то, значит, не пьян!

Разве могут иначе гулять на Руси?

В придорожной харчевне возникнет кагал.

Все, не слыша друг друга, базарить начнут,

И на радость себе, на погибель врагам

Запоют, да заплачут, да водки нальют,

Чтоб наутро, не помня вчерашний бардак,

Вновь пуститься со змием в лихие бои...

Но — к рассвету какой-то залётный чудак

Прочитает — стихи — и не чьи-то — мои.

И — возникнет божественный свет тишины.

И — лучи упадут сквозь кривое стекло.

И — хмельные друзья, изумленья полны,

Вдруг поймут, что ночное безумье — ушло.

И гитара, как баба, вздохнёт в уголке,

Вспоминая тепло моих ласковых рук,

И по деке скользнёт, как слеза по щеке,

Непонятно откуда явившийся звук...

— Где же автор? — промолвит, намеренно груб,

Чей-то голос. — Налейте ж ему, вашу мать!..

Но за этим столом, словно выдранный зуб,

Будет место моё пустотою зиять.

Оторвись от забот и послушай — оплавились свечи!

И до звона вглядись — до малиновых колоколов —

И увидишь, как фатума тень опуская на плечи,

Отражается время в зрачках пистолетных стволов

И седой дуэлянт вдруг воскликнет бессмертное «Мама!..»

И безусый юнец, став убийцей, заплачет навзрыд,

Но слезой не поможешь... Толпа недоумков упрямо

Восклицает: «Vivat! Ave, Caesar! Пожалуй на щит!»

Но за дверь щитовой мёртвой хваткой, как Цербер железный,

Ухватился замок. Не пройти. Замыкающий строй

Обернётся назад — никого. Догонять — бесполезно.

Позади — всё прошло. Впереди — вологодский конвой.

И работа. И пьянка. И мерзость. И свечи оплыли.

Но они возгорятся и высушат слёзы юнца!

Оторвись — и припомни — кем слыли, что пили, как жили,

Как любили и — были?.. Нельзя разгадать до конца

Мир немого абсурда, который не вылечишь смехом,

Пред которым, бывает, и сильные падают ниц;

Чтоб понять хоть немного, порой приходилось мне ехать

Volens nolens за тысячу вёрст и десяток границ

И назад возвращаться — уставшим, измученным, пыльным,

Матерясь, спотыкаясь, в грязи и засохшей крови,

Чтоб потом — не случайно, не вдруг — ощутить себя сильным...

Так поведал Фонарщик. Послушай. И с этим живи.

Nathalie, Nathalie... Тонкой жилкой у горла

Твоё имя пульсирует. Более нет

Ничего. Чьи-то руки подняли проворно,

К экипажу несут... Окровавленный след

Оборвался — поехали. Медленно, право,

Сквозь метель мы ползём, не касаясь земли...

Всё — метель, всё — туман, дым, поэзия, слава —

Всё сместилось, осталось одно — Nathalie.

Ах, как глупо — с размаха под пулю, как в воду!

Что же далее — нежить, забвение, тлен?!

Отчего, Nathalie, воспевал я свободу?

Несвобода милей — обольстительный плен

Твоих рук, твоих уст, поцелуев, объятий

И сладчайшие пытки семейных утех,

Что порою, бывало, казались проклятьем...

Я оковы пытался разгрызть, как орех

И, стряхнув их, бежать... Но — куда? Для чего же?

Nathalie, Nathalie, mon l’amoure, bel ami,

Как я был неразумен, родная... О Боже!

Хоть пред смертью меня Ты прости и пойми

И, поняв, окажи мне последнюю благость —

С высоты, о которой и думать не сметь,

Ты прочти моих мыслей презренную пакость

И позволь у неё на руках умереть,

А когда я усну и от мира отрину

И взлечу, растворяясь в блаженной дали,

Ты не дай позабыть мне единое Имя —

Жизнь мою, боль мою, Nathalie, Natha...

...Так долго были вместе, что успело

Смениться лето осенью. Зима

Сама пришла потом. Не в этом дело.

Направо — Брест, налево — Колыма,

А между ними — мы, чуть ближе к Бресту;

Везде желанны и везде не к месту,

Поскольку неуместность — Божий знак,

Присущий лишь блаженным и влюблённым.

Мы не были нигде определённо,

А просто были рядышком. Вот так.

Так долго были вместе, что закаты

Пред нами отгорели сотню раз

Иль около того. Мы тем богаты,

Что дорого ценили каждый час,

Боясь его растратить на безделье.

Часы слагались в дни, а дни — в недели

И, неделимы, шли мы дням вослед

И в этих днях нам вместе было сладко.

Всё просто, словно детская загадка.

И тривиально — как её ответ.

Упаси меня, Господь,

От поступков своевольных,

От ферментов алкогольных,

Что впитались в кровь и плоть,

От влиятельных врагов,

От общественного строя,

Вологодского конвоя

И «испанских сапогов»,

От предательства друзей

Да от женщин ненадёжных

Да от песенок острожных,

Что поются для князей,

От неверности судьбе,

От шлеи да от уздечки

Да от крепкого словечка,

Что скажу не по злобе,

От воды и от огня.

А чтоб жизнь не утомила,

Сохрани моих любимых

Даже прежде, чем меня.

Поставьте свечу. Передышка всегда коротка.

Поставьте, поставьте!.. Сиянье в слепом изголовьи —

Ты слышишь, браток? — шевельнётся стволом у виска —

Ты слышишь, любимая? — буйной, безумною кровью

Навек освятится — и грянет прелюдией дня,

Зажжённого с вечера чьей-то умелой рукою

Под вопли суфлёра и шёпот: «Огня мне, огня!..»

Бумажный солдатик... Я знаю, что это такое.

Да-да, я опять говорю и смеюсь и шучу

И жизни обрывок по жизни нелепо влачу

И буду влачить до конца. Но — поставьте свечу!

Не в храме, не в доме, не в ризнице — это не суть —

А просто в глуши, у дороги, хотя б где-нибудь,

Чтоб были блаженны несущие собственный путь,

Чтоб смог я уснуть, безмятежно, навеки уснуть

И видеть во сне хоровод безнадежно любимых

И встретить тебя — порожденье Любви и Огня.

Так будет, я знаю, ты только молись за меня

И свечку зажги, чтоб, тобою и Богом хранимый,

Сумел я вернуться к тебе до скончания дня.

Как же это случилось? Мой город оглох.

Чуткий к сплетням и слухам, он крика не слышит.

Кто-то в нём голосит, кто-то ест, кто-то... дышит.

Город соткан из теней несказанных слов.

Я сюда не вернусь. Только что тебе в том?

Сиротливо вздохнёт остывающий чайник

И вослед мне посмотрит с улыбкой печальной

Мой неведомо кем переполненный дом.

Как же это случилось, кто может сказать?

Я, конечно, люблю. Только что тебе в этом?

Все слова были сказаны будущим летом,

А любовь — выше слова. Её не объять.

За спиною мой город во сне захрапел.

Он лежит, раскорячившись в сонной истоме.

Нету смысла стучаться, кричать... Что же кроме?

Лишь молиться. А я никогда не умел...

А хочешь, придумаем песню,

В которой не будет ни слова,

В которой рассвет-кудесник

Умчит нас от мира земного

Туда, где на звёздных качелях

Качаются спящие дети,

Где нет суеты и смерти,

А только любовь и веселье.

А хочешь, придумаем сказку,

В которой не будет сюжета,

В которой с тобой без опаски

Пойдём босиком на край света,

Со всеми невзгодами сладим,

Отыщем от счастья ключи,

А после, как водится, свадьба

И при на весь мир прозвучит.

А хочешь, придумаем пьесу,

В которой лишь мы — и ветер.

Под птичью хоральную мессу

Рванёмся сквозь степь на рассвете,

Качнувшись верёвкой на рее,

Нам вцепится а плечи ковыль...

А хочешь, придумаем быль?

Но это гораздо сложнее...

Очень забавно среди бардака

Жить с репутацией авантюриста,

предполагая, что лет через триста

Кто-нибудь вспомнит тебя, чудака.

Юноша, прозу читая тайком,

Ахнет — и водки стакан оглоушит,

А над стихами средь мокрых подушек

Дева младая вздохнёт шепотком.

Только к чему мне посмертный почёт?

Если в глазах Твоих что-нибудь значу,

Дай мне сейчас хоть немного удачи.

Ну и любви... А чего же ещё?