Выбор Донбасса

Иван Донецкий (Донецк)

Погибшим женщинам и детям Донбасса

1

И всё-таки их убили! Я боялся этого последние полгода. С тех пор, как появились первые видео погибших. С их стороны это скотство... накрыть их в нашей спальне... а меня оставить... Зачем? Чтобы отомстил? Толку-то?.. Надо было раньше мочить всех, кто припёрся к нам... Всех подряд. Может, я и завалил бы того ублюдка, который убил их...

2

Жил, словно черновик писал, а потом снаряд пробил стену и поставил кровавую точку в моих отношениях с нею. И то, что казалось мне черновиком, который можно ещё сто раз переписать, превратилось в чистовик, в котором уже ничего нельзя исправить. Для неё мой черновик стал чистовиком, который Она унесла с собой. А я сижу, перебираю воспоминания и жалею о том, что там мог сказать, а здесь сделать, чтоб показать как я люблю её. Мог, и не сказал, не сделал... А теперь вою, как та собака между рельсами с отрезанной трамваем задней ногой...

Они взорвали мою жизнь, разрушили вместе с нашим домом, сожгли с нашим имуществом. У меня не осталось её вещей. Я мог бы прижать их к лицу и, закрыв глаза, вдыхать родной запах. Всё теперь воняет гарью, запах которой преследует меня, особенно, когда засыпаю...

3

Я увидел её на почте. В шортах. Она наклонилась к окошку, держа за руку дочь. Я с удовольствием скользнул взглядом по упруго вздувшимся под тонкой красной тканью округлостям. Она была хозяйкой моих любимых женских форм, вид которых действовал на меня как наркотик.

Стоило мне увидеть «мои» формы женского тела, как крышу у меня срывало, и я следовал за ними как заколдованный. Сексуальных маньяков я понимал нутром. До встречи с нею я был их адаптированной, легитимной версией. Психическую и физическую зависимость от женского тела я изучил на себе. Не всех форм, а строго определённых. Огромное количество женских тел для меня словно бы и не существовало. Ощущения при виде «моего» женского тела, походили на ощущения, возникавшие при виде произведений искусства, но от женского тела «приход» был острее и приятнее. Наркогенность женского тела была для меня выше, чем алкоголя и наркотиков. И гораздо выше, чем произведений искусства. Слова «холодно цветам ночами в хрустале» грели меня, но это тепло было едва уловимым. Требовало особых, социальных условий. «Приход», возникающий во мне при виде округлых, упругих женских ягодиц, был биологическим, первичным. Я был изначально «заточен» под него. Вид женской плоти запускал во мне предчувствие наслаждения, которое я должен был получить. Кому-то нужны власть, деньги, наркотики, а мне женские ручки, ножки, шейки, аккуратно закрученные ушки и всё остальное, тщательно вымытое, подстриженное, выбритое, надушенное и подкрашенное. Вид живого, тёплого, мыслящего, разговаривающего, смеющегося, самодвижущегося женского великолепия восторгал меня. Что разгоралось из моего желания обладать женским телом, зависело от хозяек его. Они могли перевести мой восторг в мимолётный секс, освобождающий меня от приятно-тягостного напряжения или вырастить из него любовную страсть, о существовании которой я не догадывался, и которая ломала мне шею и крылья. Часто «мои ягодицы» доставались, бог знает кому. Очаровательная хозяйка поворачивалась, и подъём настроения и оживление сменялись разочарованием. Я тогда походил на алкаша, хлебнувшего воду из горла купленной им бутылки водки.

Она облагородила и обуздала мою похоть, направила её на себя. Как-то незаметно все «мои» формы женского тела перестали привлекать меня, стали чужими. Они вдруг обмельчали, и я уже не мог нырнуть в них с головой. Они стали красивым хрустальным флаконом без духов. Она показала мне разницу между любимыми и не любимыми женскими телами. Её тело было родным, близким, моим, лучшей частью моего тела... Она меня вылечила, закодировала.

Когда б вы знали, из какого сора растёт любовь, не ведая стыда. Из сора моих половых желаний выросло чувство, которое дороже всех святынь...

Как же мне её не хватает! Я не могу говорить о ней в прошлом! Я могу болтать на отвлечённые темы, но не о том, что они с ней сделали за полчаса моего отсутствия.

Легко советовать: «Притворись и говори так, словно ты рассказываешь чужую историю, словно ты сценарий пишешь или фильм снимаешь».

Может, найти литературного раба?

4

Они идут по набережной сентябрьской Ялты мимо памятника Анне Сергеевне и Гурову. Бронзовая собачка бегает у их ног. Мамы с плачущими детишками рассосались. Огороженное ажурной оградой море не заметило этого. Оно дышит мокрой грудью и шлёпает солёными губами по бетонным плитам. Справа тянутся лавочки, в которых торгуют сувенирами. Она подходит, выбирает дочке магнит с видом Ялты и от нечего делать принимается мерить тюбетейки, бескозырки, косынки. Её красивая голова украшает то один, то другой головной убор. Проходящие мимо женщины, останавливаются, с улыбкой принимаются примерять косынки, бескозырки. После одной, двух примерок разочарованно смотрят в зеркало и обиженно уходят, недоумевающе оглядываясь. Белая, ажурная татарская тюбетейка, надетая на два чёрных крыла её волос, аккуратно сложенных на голове, снова притягивает взгляды, проходящих мимо.

— Супер! — говорит Он. — Берём. Ты будешь моей королевой.

Она не спеша рассматривает своё отражение в единственном зеркале после того, как рой завистниц, оттеснивших её, поредел. Поворачивает красивую голову то вправо, то влево.

— Дорого. И к чему я буду её носить? — размышляет вслух.

— Какая разница? Ты в ней восхитительна.

— Для тебя, я и без неё должна быть восхитительна, — назидательно говорит Она.

— Без неё и особенно без... ты мне нравишься ещё больше.

Она наизусть знает его пошлые шутки, периодически делает замечания, но сейчас едва заметно краснеет. Её взгляд на мгновение останавливается, дыхание замирает... Глубоко вздохнув, Она встряхивает головой и освобождается от неуместных любовных воспоминаний. Трезвым, отстранённым взглядом снова смотрит на своё отражение в зеркале и вертит головой.

— Носить всё-таки потом будет некуда, — говорит Она.

— Потом меня не интересует. Сегодня ты будешь восточной принцессой, которую я украду.

— Ты меня украл ещё три года назад.

— Ещё раз украду. Берём, — говорит Он продавщице и достаёт из кармана деньги.

5

Они поднимаются на гору мимо виноградников. По пыльной, глинистой тропинке. Слева Чёрное в серебряных переливах море. Справа пологая гора. Вверху сентябрьское солнце, которое Она любит. Перед ним крепкие, чуть коротковатые, бритые ноги, с ухоженными, но уже запылёнными пяточками, упругие, круглые ягодицы, тонко изгибающаяся на каждом шагу талия. Всё это богатство, его телесное счастье красиво и ладно движется впереди.

«Спина тренированная», — довольно думает Он, наблюдая, как под золотистой кожей то на левой, то на правой половине поясницы, попеременно вздуваются вертикальные валики мышц. Их хочется погладить, поцеловать, струсить прилипшие песчинки. «Красивое всё-таки животное — человек», — думает Он, по-хозяйски рассматривая её тело и вслух говоря:

— Куда идём — не знаю.

— Куда-нибудь да придём, — весело, бездумно отвечает Она.

— Тяжело? — интересуется Он, слыша её дыхание.

— Пока нет.

— Скажи, когда устанешь.

— Угу...

На море штиль, над головой слепящее солнце. Из серебристого самолётика, рисующего высоко вверху белую полосу их не видно. Для пассажиров и экипажа их на Земле нет.

6

Обедают они в дешёвом кафе, на террасе, которая нависает над набережной. Садятся за ближайший к морю столик, спиной к залу. Перед ними море до самого горизонта. Заказывают два супа и сто пятьдесят грамм водки, которую пьют маленькими глотками. Пока опустошают пузатенький, прозрачный графинчик, чокаются раз сто, говоря друг другу самые красивые слова, которые знают. Со стороны всё звучит банально, но для них слова, море, солнце, чайки наполнены особым, только им открытым смыслом. Когда же ничтожность шёпотом усиленных слов становится кричащей, они замолкают, смотрят, не отрываясь, друг на друга и, словно совершая таинство, медленно пьют огненную воду.

— За тебя, — шепчет Она.

— За нас, — отвечает Он.

Большая грязно-белая чайка, словно циничная и неопрятная крымская хозяйка ходит по краю террасы. Она их не знает, и знать ничего не хочет, кроме чаевых. Как не знает их никто из живущих и отдыхающих на этой кромке моря. Они же, не замечая никого, гуляют в вымышленном ими раю, держась за руки, как дети. Иногда Он, словно просыпаясь, смотрит на себя со стороны и подсмеивается, но, даже проснувшись, чувствует непреодолимое желание касаться её постоянно.

Он бы с радостью уменьшил её до размера мизинца, чтобы постоянно носить в кармане, поглаживая пальцами. Или за щекой. Маленькую как вишнёвую косточку. Чтобы чувствовать во рту вкус её тела, вдыхать запах, осторожно держать губами, медленно поворачивая кончиком языка, пожимать зубами и снова, привычным движением, прятать за щёку...

7

Они берут напрокат лодку и плывут в открытое море, «в Турцию». Он на вёслах. Она на сиденье перед ним. Плечи её видны сквозь лёгкое парео. Она откровенно любуется им. Он, замечая её взгляд, гребёт, ещё усерднее напрягая мышцы. Море спокойно. Лучи солнца блестящими лентами уходят в голубовато-прозрачную толщу воды, стекающую с ободранных вёсел. Он гребёт и с каждой секундой они приближаются к своему донецкому будущему, в котором с трагической и ясной очевидностью проявится их характер, силу которого они пока ещё не знают сами. Не ведают, что о Донбассе будут писать книги, снимать фильмы... Пройдут их путь, пытаясь понять и вжиться, стараясь воссоздать...

8

— А поцеловаться...

Она любит целоваться, а Он полюбил всё то, что любит Она. Это его удивляет и забавляет. Они целуются не спеша. Когда её губы распухают, Он целует её лицо, шею, уши... очень осторожно веки... Кончиком языка проводит по краешку покрасневших, распухших губ... Вдруг Она резко отводит лицо, открывает глаза и начинает сосредоточенно потирать зубами верхнюю губу и облизывать её языком. Он выжидающе смотрит, догадываясь о её ощущениях.

— Зацепил на губе какую-то точку. Как током ударило, — извиняясь, объясняет Она. — Сейчас проходит и даже хорошо.

— Ещё поискать?

— Не–е. На сегодня хватит. У меня и так уже голова кружится.

9

Он уже не помнит, как начались их интимные отношения. Конечно, с прикосновений, с поглаживаний... Первый раз Он зашёл к ней на Восьмое марта, с самым банальным набором: шампанское, конфеты, цветы. Он приходил с аналогичным набором к другим. И не раз. Это была цена разового абонемента. Пришёл в тренажёрный зал с лёгким замиранием сердца, предвкушая удовольствие от серии восхитительных упражнений на любимом, но ещё неизведанном тренажёре. Это был его любимый вид спорта, в котором Он считал себя (с учётом международных встреч) мастером спорта международного класса. «Два-три подхода и домой», — цинично думал Он, — «до двенадцати успею». Она уложила дочь, и они впервые по-настоящему поцеловались...

Тайсон говорил: «У каждого есть план на бой, до тех пор, пока в него не попадут».

У него тоже был план на вечер... и даже на жизнь...

10

Боже мой, как Она пахла! Какие у неё были губы! Как я любил звук её голоса! Все чудеса света в ней одной. Какое счастье было знать её! Кроме этого мне в жизни ничего и не надо было. Она была моим лучшим достижением, главной наградой. Всё остальное такая ерунда! Тараканьи бега. Паучья суета. Крысиные заботы. И я потерял её! Так глупо, преждевременно и необязательно... Кто-то наверху дёргает ниточки, наслаждается деньгами и властью, а внизу гибнут женщины и дети, разрушаются миры и жизни...

Они любили меня. Я любил их. А украинский солдат их уничтожил. Убил как животных на живодёрне. Оставил на кровати её окровавленное тело без ног, засыпанное штукатуркой и обломками кирпича... Рядом, в проходе, между стеной и кроватью, под выбитой оконной рамой — тело дочери с оторванной правой рукой и кровавым месивом вместо лица и головы...

Я видел это. И пережил. Не повесился, не застрелился, не сошёл с ума...

Теперь живу ради зарубок. Мне нравится гладить их пальцами. Я украшу ими весь приклад. Уверен, что они видят меня и одобряют.

11

Я вспоминаю тысячу пустяков и каждая мелочь, связанная с нею, кажется мне бесценной. Шутя, Она говорила: «Если бы у меня были такие красивые ноги и ягодицы, как у тебя, то я бы на тебя и не посмотрела». Я радовался тому, что Она считала свои ноги короткими и толстыми, ягодицы жирными, нос длинным и не принимала мои возражения. Говорила, что я необъективный судья. Я же не сильно спорил, думая, чем больше у неё будет мнимых дефектов, тем надёжнее Она будет только моей. У меня-то от её коротких ног и толстых ягодиц в зобу дыхание спирало. Я её подушками любовался в любых наволочках и без. Живя с ней, я понял, насколько придирчиво и критично Она относилась к своей внешности. Излишняя придирчивость прекрасно уживалась в ней с самолюбованием. Она по-детски считала, что меха, бриллианты и дорогие машины украшают её. Мы оба любили дорогие духи и одеколоны. Подолгу выбирали их в магазинах, нюхая зёрна кофе, даже когда ничего не собирались покупать. Хотя в магазинах я обычно скучал и любовался её оживлением. По моим (до встречи с ней) меркам Она была плохо образованна. Редко читала книги, не слушала классическую музыку, не разбиралась в живописи. Я только сейчас понял, что женщинам и произведениям искусства это не нужно...

Джоконда не разбиралась в живописи, а Она любила футбол, семечки, таранку с пивом, хождения по магазинам и дурацкие передачи, типа «Рассмеши комика»...

12

Не помню, когда я обнаружил, что совершенно не брезгую её телом. Помню удивление от этого. Я не люблю, когда люди прикасаются к моему телу. Иногда, после рукопожатия иду мыть руки. А тут... Я даже дочерью её не брезговал. Доедал после неё и сок допивал. Я не любил, когда мать целовала меня в щёку. Всегда вытирал её слюни. После брата с сестрой никогда не доедал. Брат пользовался этим в детских корыстных целях. Обычно он, лизнув свои пальцы, дотрагивался до моих яблок и конфет и спокойно забирал их себе, а я, чувствуя себя ограбленным, убегал плакать. Она же кусала моё яблоко, совала мне в рот своё, и я не чувствовал отвращения. Я стал с нею одним телом и эта новая часть моего тела (в отличие от старой) была весёлой, жизнерадостной, терпеливой к боли и не брезгливой. Она ходила со мной в тренажёрный зал, даже истекая кровью. Как-то, не поверив ей, я увидел в душе ниточку. Меня же смертельно ранила любая простуда, во время которой Она терпеливо выхаживала меня. Теперь лучшую, любимейшую часть моего тела оторвали от меня осколками...

13

Мы любили телесную возню, самые невероятные переплетения тел.

Я затрудняюсь описать то, что доставляло мне такое удовольствие потому, что для описания индивидуального (мои чувства) сочетанием общего (слова) нужен талант. При отсутствии его со словами, путешествующими из головы на бумагу, происходит ряд волшебных изменений. Выходя из моей головы красивыми, возвышенными, одухотворёнными слова зачем-то заезжают в дешёвую, прокуренную гостиницу «на пару часов» и ночуют на запятнанных, заплёванных простынях. Утром, не умывшись, не почистив зубы, они продолжают путь к бумаге. Попав на неё, они уже выглядят заезженными, затёртыми, изношенными и звучат пошло. Даже слабых следов былой красоты, возвышенности и одухотворённости на них нет.

Я не могу сложить мозаику из слов, которая бы отражала то, что я чувствовал и переживал. Не могу описать мои ощущения, не могу передать моё настроение, почти молитвенное... Я просто Герасим, не способный рассказать о своём счастье и горе.

Как Она была красива! Я не становился перед нею на колени и не молился только потому, что не молился вообще.

Обычно мы начинали целоваться ещё одетыми и не спешили. Разбрасывания одежды, соития в коридоре или лифте, как в фильмах голливудских режиссёров, страдающих импотенцией, у нас не было. Даже после долгой разлуки. Выпить залпом, не почувствовав вкус дорогого напитка, а потом курить, рассматривая дно пустого стакана? Мы наслаждались друг другом не спеша, слизывая прелюдию, и доводя друг друга... до головокружения при попытке вернуться в вертикальный мир. Для разнообразия мы иногда глотали любовный напиток залпом, но, любя свободное парение, предпочитали затяжные прыжки...

14

Жизнь человека словно ребус, который при жизни — разгадать не дано. Только после смерти проступают все знаки, буквы и поступки. Чётко, рельефно, выпукло. Внутреннюю красоту её я увидел с опозданием, которое нельзя исправить. Сквозь слёзы поступки её приобрели законченность, завершённость. Я понял, как Она любила меня и баловала. Собой, своим вниманием и заботой, своими подарками... Она продумывала тысячу мелочей, которые, по её мнению, могли мне понравиться и сделать мою жизнь приятнее... Я даже не замечал, как они входили в мою жизнь, становились её частью, окружали меня невидимым, защитным коконом женской заботы.

Всё значение её в моей жизни я осознал, когда миллионы невидимых нитей, которыми моя жизнь срослась с её жизнью, вдруг оборвались. И нет сил, чтобы их склеить.

Где Она сейчас? В каких странах? На каких небесах? До сорока дней, говорят, душа её остаётся на земле. Может быть, видит меня. Видит, как я вырезаю зарубки... Ах, если бы можно было вырезать десяток, сотню, тысячу зарубок и оживить её? Тогда бы я работал быстрее и охотнее, дни и ночи... Тогда бы каждое движение ножом приближало меня к ней...

Самое ужасное, что ничего особенного для Донецка со мной не случилось. Я один из многих. Они всего лишь жертвы «большой политики». Всего лишь очередные трупы, осквернённые украинской и мировой ложью, списанные на донецких террористов и российских военных. Эта ложь над их могилой оскорбляет меня, оскорбляет их память. Я хочу кричать на весь мир о том, что их убили украинские военные, украинские избиратели, проголосовавшие за Порошенко, но меня никто не слышит...

Вчера мне позвонила её подруга. Сказала, что предлагала ей переехать в более спокойный район Донецка. (Она мне об этом не говорила.) Плакала в трубку, что её лисичка погибла, что она не может в это поверить и прочее. Я никогда не называл её лисичкой. Даже не знал, что кто-то так называет её. Что-то в ней было от лисички, особенно когда Она смеялась...

15

Мы открываем сезон: сидим в парке и пьём пиво с орешками. Первое пиво в этом году. Весеннее солнце пригревает спину и затылок. Небо синеет сквозь жидкие кроны деревьев и в просветах между ними. Женщины ведут за руку детей, мужчины — женщин. Подростки катаются на велосипедах и скейте. Кто-то сзади весело кричит. По бутылке мы уже выпили. Я приношу ещё две и свинчиваю крышки.

— За всё хорошее, — дотрагиваюсь до её бутылки донышком своей.

— С весной тебя.

Я одним движением отливаю в рот полноценный глоток пива. Она по-женски смешно вытягивает шею и губы к горлышку бутылки, из которой пытается пить как из узкого стакана.

— Когда я тебя научу пить пиво из бутылки?

— Чему б хорошему научил, — с досадой говорит Она, вытирая платком подбородок и шею.

— Пиво из горла вкуснее.

— Я воспитанная женщина, и пить пиво из горлышка не приучена. Лучше б стаканчики купил.

— Надо работать над расширением диапазона твоей сексуальной, пардон, культурной приемлемости.

Она хочет упрекнуть меня в пошлости, но пожилая женщина просит пустые бутылки, стоящие возле нашей скамейки. Я, не глядя, киваю. Женщина сливает остатки пива и с лёгким стеклянным стуком кладёт бутылки в матерчатую сумку с мокрыми пятнами на дне.

— Санитары парков.

— А мне их жаль, — печально говорит Она.

— Мне тоже, но от меня ничего в этой стране не зависит. Я стариков не обворовываю и почти даром лечу.

— Не дай бог на старости так ходить и бутылки собирать.

— Тебе об этом ещё рано думать...

16

Она всегда говорила, что не любит и не умеет готовить. Но какие обеды и ужины Она мне готовила! Я любил не только вкус еды, приготовленной её руками, но и до мелочей продуманное ею оформление блюд и поверхности стола.

Я звонил перед приездом и спрашивал, что купить. Всегда спрашивал. Наверное, хотел услышать, что всё уже есть и я жду только тебя. Она же поручала мне купить картошку, бурак, морковь и прочую хозяйственную дрянь. Это было так не романтично, что я сразу злился, но потом успокаивался и покупал больше того, что было поручено, и старался принести то, что потяжелее. Романтичную покупку, просьбу о которой я ожидал от неё услышать, покупал сам и радовался, когда Она, благодарно улыбалась и целовала меня, притянув за шею тылом кухонной руки.

Я был с ней по-детски капризен и по-мужски глуп.

17

А как мы пили! Как хорошо было с нею пить! Я боялся, что мы спиваемся. Правда, с началом войны Она неожиданно объявила сухой закон, причину которого я потом понял.

Обычно Она выбирала напиток.

— Что, Ваша Светлость, будет пить сегодня? — спрашивал я.

— Не знаю. Я ещё не решила.

Потом задумчиво, как знающий сомелье: «Давай возьмём “Седьмое небо князя Голицына”. Мне нравится это вино».

Я брал и получал удовольствие от того, что ей нравится напиток и нравится пить его со мной. Пили — это громко сказано. Мы добавляли в наше хроническое любовное опьянение пару капель шампанского или вина. Иногда пару-тройку бутылок. Что пить нас не интересовало. Главное — вместе. Она по-женски сервировала стол даже, когда столом была лавочка или кирпич. Дозировала напиток. То ускоряла, то тормозила мою разливающую руку...

18

Но ведь Она действительно любила меня! Мне это не казалось. И бегала за мной, как собачонка, ещё до того, как мы стали жить вместе! Я самолюбиво наслаждался этим, а сам жалобно скулил без неё и лизал ей руки при встрече.

Утром я разбудил её и сказал, что через пятнадцать минут уезжаю. Она почти всю ночь пила со своей подругой и с друзьями, среди которых был её школьный друг. Зачем он появился, я так и не понял. Было глупо привезти меня на смотрины и позвать его. Что-то в прошлом, наверное, связывало их. Я это чувствовал. Он мне сразу не нравился. Она же слишком (по моему мнению) уделяла ему внимание. Я пошёл спать часа в два ночи. Она, вместо того, чтобы пойти со мной, осталась, сказав, что хочет вспомнить молодость и напиться. Я ушёл сам и целую ночь не спал, напряжённо прислушиваясь. Часов в пять Она пришла не пьяная и, как мне показалось, виновато легла рядом. Я сказал, что уезжаю первым автобусом. Она побежала за мной, не умывшись, не простившись, не почистив зубы. Мы сидели в буфете и завтракали разогретым в микроволновке супом. Она виновато заглядывала мне в глаза. Я старался не смотреть на неё и говорил, говорил, выговаривая всё, что ревниво надумал за ночь. Я передёргивал факты и накручивал сам себя, в душе понимая это. Но я был зол и хотел проучить её, вдолбить ей, что так со мной поступать нельзя. Когда же Она заплакала, я затормозил, но было уже поздно. Теперь Она избегала моего взгляда и возмущённо описывала моё вчерашнее поведение, с женским искусством выворачивая его наизнанку. У неё получалось, что один ревнивый дурак испортил всем вечер и опозорил её перед друзьями. Я не споря положил руку рядом и погладил мизинцем её мизинец. Она не отдёрнула руку и посмотрела мне в глаза. Увидев её лицо, я всё понял и, виновато улыбнувшись, погладил её руку смелее.

— Зачем ты обижаешь меня?

— Прости. Не буду.

Она повернула руку ладонью вверх и пожала мою.

— Мир? — спросил я.

— А куда я денусь с подводной лодки? — с грустью сказала Она.

Нам тогда, в этом обшарпанном кафе, и в кошмарном сне не могло присниться, куда может деться Она или я. Мы не могли представить, что проходящие мимо жители Днепропетровска, будут стрелять в нас и радоваться тому, что разрушают наши дома. Смерть, казалось нам, была так далеко, что думать о ней было бы глупо.

19

Мы уже в родном, донецком кафе. Она передо мною в блузе с длинными рукавами. По чёрной ткани рассыпаны маленькие красные розы. Я голоден и ем борщ. Она смотрит на меня весёлыми, влюблёнными глазами. Она откровенно любуется мной. Меня радует её взгляд, но мне неловко есть борщ под ним. Я хочу отвлечь её и предлагаю кофе, чай, пирожное, но Она, понимая мою хитрость, даже не слушая, отказывается. Её развлекает моё смущение. Она смотрит на меня ещё настойчивее.

— Не смотри на меня так.

— А что такое?

— Подавлюсь.

— Тебе, значит, можно сводить меня с ума, а мне любоваться тобой нельзя?

Я откладываю ложку и демонстративно смотрю на неё в упор, чтоб отогнать от себя её назойливый взгляд. Но чем больше я смотрю, тем быстрее забываю голод и борщ, и тем красивее Она мне кажется. Я не могу поверить своему счастью. Я пытаюсь отвлечься и взглянуть на неё со стороны, чужими мужскими глазами. Но и со стороны: Она восхитительна. Она прекраснее всех. Неужели я живу с этой молодой, красивой женщиной? Она редко говорит мне о любви, но сейчас, смотря ей в глаза, я ощущаю силу её чувства. Нутром чую, что Она пойдёт за мной куда угодно...

— Борщ остынет, — насмешливо и довольно напоминает Она. — И дырку на мне не протри.

20

Мне уже ничего не остаётся, как пересматривать на телефоне и компе её фотографии. Вот Она в розовой кофте и светло-голубых джинсах. Мягкая кофта, из мохера или лебяжьего пуха, приподнялась и обнажила её упругий живот. Её плодородное лоно, не тронутое ещё осколками.

Моя рука привычно скользит вниз, под пояс её голубых джинсов. Она надувает живот и вопросительно смотрит на меня. Я делаю обиженное лицо и моргаю веками, словно собираюсь заплакать. Она осуждающе качает головой. Я продолжаю кривить губы, хмыкать носом и умолять взглядом. Она, бросив взгляд по сторонам, сдувает живот и пропускает мою руку внутрь. Мать, вернувшая балованному ребёнку любимую игрушку.

Ей нравились мои руки. Она любила их гладить и рассматривать. Любила прикосновения моих рук к своему телу. Последние месяцы Она уже не могла втянуть живот, ставший главной ценностью, осью нашего мира.

21

Какие они забавные и нежные — эти маленькие девочки. С тоненькими чистыми пальчиками, серебряными голосочками, доверчиво журчащими рядом с тобой над пупсиком, которого они с заботливой взрослостью кормят и укладывают спать. Их маленький, беззащитный мирок похож на шар одуванчика, по которому гусеницами проехала Украина, раздавив, смешав с грязью детские тела. Я смотрю на её лицо, на последней фотографии, такое наивное и печальное, и осознаю, что больше её фотографий уже не будет. Как не будет для неё жизни, школы... новых платьев, подруг, друзей... Не будет бесконечной череды мигов, из которых складывается жизнь, струящаяся, отведённый ей срок. У неё украли шестьдесят лет жизни. Срезали свежую, зелёную веточку, которая расцвела бы чем-нибудь удивительным... За её последним фото будут три дня детской жизни под обстрелами, которых она, на удивление, не боялась... и ужас последних секунд, о боли которых можно только догадываться по оторванной руке и размозжённому лицу... Пусть бы она рассказала о своей боли, об ужасе последних минут тем, кто её убил... тем, кто считает убийство детей допустимой политикой... Каждую ночь пусть бы шептала им на ухо о боли и ужасе детей Донбасса, плакала бы...

Пусть бы голоса убиенных детей Донбасса звучали везде, где появятся эти украинские и американские твари...

Я любил её дочь не только потому, что она пахла как мама и давала мне возможность подсматривать за её «любимым мамульчиком» в детстве. Я любил её (пусть это звучит банально), как произведение искусства, которое лепится, творится само по себе, по неведомым мне законам. Я мог стать соавтором выдающегося творения. Я любовался им, старался за ним ухаживать. Кормить, поливать и защищать от непогоды. И я не уберёг её! Как не уберёг и ту, которая родилась бы от слияния наших тел, наших жизней. Она любила говорить о своей сестричке, о том, как она будет её кормить, купать, одевать. Она хотела играть с живой куклой, а я хотел увидеть девочку, похожую на её маму, с примесью чего-то моего. Мои голубые с прозеленью глаза и её постоянно припухшие, резко очерченные губы так и не сошлись на незнакомом, но уже родном для меня лице. На лице, которое зрело в глубине её тела. Как это удивительно и непостижимо! Если есть божественное в этом мире, то оно именно в этом... Я не могу понять, как из процесса, после которого чувствуешь себя испачканным и идёшь мыться, к которому не прикладываешь ни сил, ни ума, ни вдохновения, получается чудо. И получается оно даже вопреки нашим желаниям и стремлениям.

Они же эту божественную лабораторию разорвали зазубренным, обгоревшим металлом... Не случайно, не по несчастному случаю, а умышленно. Разорвали — во имя Украины... будь она трижды проклята!

22

На кладбище влезли в голову стихи Блока, и я уже не могу от них отвязаться:

Была ты всех ярче, нежней и прелестней,

Не зови же меня, не зови!

Мой поезд летит, как цыганская песня,

Как те невозвратные дни...

Что было любимо — всё мимо, мимо,

Впереди — неизвестность пути...

Благословенно, неизгладимо,

Невозвратимо... прости!

Верность её, меня не волновала после того, как мы стали жить вместе. Когда Она жила сама, я её ревновал. Она дразнила меня и наслаждалась этим. Я с ума сходил, готов был спать под её дверью, только бы никого не пустить к ней. Но потом в верности её я был настолько уверен, что подсознание моё заменило «верность» на «нежность». Нежность её мне памятна. Я купался в ней. Она относилась ко мне бережнее матери. Пылинки с меня сдувала.

У Блока — «кляни», а у меня — «зови». Неужели я боюсь, что Она позовёт меня? Боюсь умереть? Но я бы хотел с нею встретиться! В раю, в аду — какая разница? Лишь бы с ней. Пуст мой дом... Даже не пуст, а разрушен... Нет её... И уже никогда не будет...

Прости, любимая, что я не уберёг тебя и наших с тобой детей...

23

Сотни, тысячи раз я, как сказочный богатырь, возвращался к камню на распутье дорог и пытался выбрать для нас дорогу жизни. Но, сколько не думал, не гадал, а вынужден был поворачивать направо, на дорогу правды, с надеждой выжить на ней и уцелеть. Налево — дорогой неправды и богатства — или прямо — дорогой жизни и беспамятства — ни Она, ни я идти не могли. Мы хотели бы пойти прямо и, позабыв себя, отказаться от родного языка, от русской культуры, признать, что прошлое наше, и сами мы — ошибка природы и прочее, то есть, выбрать духовную смерть вместо физической. Но нас так не воспитывали. И деньги для нас были не главное. Если бы ей или мне бросили миллион и сказали: «Слышь, ты, мать-перемать, подбери и отнеси», то Она бы обиделась, а я бы набил морду. Ни её, ни меня не приучили унижаться и врать ради денег и карьеры. Социальных навыков, необходимых для успешного продвижения по социальной лестнице, которые дети начальников получают в детстве, нам не привили. Папы-шахтёры не научили нас льстить, унижаться, предавать, пресмыкаться ради денег и карьерного роста. Они сами этого не умели. Шахтные посёлки вырастили нас прямолинейными, выносливыми и упрямыми.

К Донецку мы относились как к своей квартире. Попытка соседей переставить мебель в нашей квартире воспринялась бы нами как беспредел. Я видел, каким огнём загорались её глаза при одном упоминании о том, что кто-то из Львова или Киева приедет в Донецк и разобьёт памятник или переименует улицу. Она не понимала жителей Одессы, допустивших сожжение одесситов в Доме профсоюзов заезжими бандерлогами. Она гордилась тем, что в Донецке такое невозможно. Радовалась многолюдным митингам и демонстрациям, на которых с удовольствием встречала друзей и знакомых. Гуляя по площади Ленина, жертвовала деньги на ополчение Донбасса, на помощь Славянску. Деньги в картонные коробки, стеклянные банки бросала дочь, которой нравилось отдавать деньги «детям Славянска».

Она говорила, что на Украине группа предателей, на деньги олигархов, при поддержке западных политиков, свергла законного избранного президента, узурпировала власть и с помощью государственной машины и армии уничтожает электорат свергнутого президента, изгоняет Русский мир, заменяя его холопски-европейским. Считала, что русским Донбасса надо упереться и натянуть на себя скукожившееся, после распада СССР, одеяло русской государственности. Хотела вернуться в границы Русского мира, Русской культуры, Русского языка. Радовалась росту ополчения, нашим военным успехам. Гордилась соседями, ушедшими воевать. Рыдала на их похоронах. Как освободителей ждала российские войска. Надеялась на них. Верила, что Россия «не даст в обиду русских». Обклеила дом символикой России, ДНР и Новороссии. Верила, что в новой стране криминальные авторитеты, ставшие украинскими олигархами, будут отстранены от денег и власти. Переживала, читая сообщения о том, что «Россия нас предаёт», «сливает»...

Её российские олигархи, подельники украинских и мировых, действительно слили. Позволили криминально-олигархической Украине убить вместе с дочерьми...

* * *

3.12.2014 года. 14.30. Сообщение Главы администрации Куйбышевского и Киевского районов Донецка.

«В первую половину дня шёл обстрел шахт Бутовка и Засядько. Налёту подверглись 8 улиц частного сектора. Полностью разрушены 14 домов. Погибло 16 человек, их них 5 детей. Ранено 26».

* * *

5.12.2014 года хорошо одетый и накормленный Россией чиновник, переживающий из-за мозоли на своей левой ноге, на пресс-конференции в Базеле сказал о Донбассе, что «кому-то выгодно, чтобы этот гнойник не зарубцовывался».

Украинские СМИ радостно растиражировали бранное наименование Донбасса, данное человеком, которого Русский мир поит и кормит для защиты своих интересов.

* * *

13.12.2014 года. Российские и украинские СМИ сообщили о том, что в донецком аэропорту ополченцы предоставили украинской армии гуманитарный коридор для ротации и подвоза продуктов. Силовик Купол пожал руку ополченцу Мотороле. Ополченец Гиви поддержал Моторолу.

* * *

Народ Донбасса по высказыванию в Базеле, по рукопожатию в аэропорту безошибочно определил сексуальную ориентацию фигурантов и не дипломатично отозвался о них в соцсетях. Громче всех кричали жители улиц, прилегающих к донецкому аэропорту. Улиц, от которых остались названия и злые, ограбленные, но ещё не уничтоженные обитатели.