Выбор Донбасса

Андрей Кокоулин (Санкт–Петербург)

Покаяние

—Лешка! — размахивая листками, вбежала Натка Симоненко. — На Донбасс поедешь?

— Зачем? — осторожно спросил Телицкий.

— Ну ты же просился!

Натка выросла перед ним, высокая, грудастая, нос-кнопочка, щеки красные, глаза — обиженные. Платье — синее, с вырезом.

Телицкий сглотнул.

— Я когда просился? Когда обострение было. А сейчас? Там же ничего не происходит сейчас. Нат, вот честное слово, еще б полгода назад...

Он прижал ладонь к груди.

— Алексей!

У Натки дрогнули губы.

— Да в чем дело-то? — спросил Телицкий.

— Нашей газете выделили грант. Европейский. По поддержанию демократической прессы. Полторы тысячи евро.

— О, господи!

— Да, но условием гранта является репортаж с захваченной территории. С целью единения, сближения, открытости и толерантности.

Телицкий откинулся на стуле.

— Нат, тебе Прохоров или Забирко репортаж, не выезжая, организуют. С таким подробностями, что реальность так, в уголке постоит. Любой нужной тональности.

— Алексей!

Натка притопнула каблучком.

— Что?

— Вот, — она хлопнула на стол Телицкому небольшую книжицу. — Ознакомься.

На книжице было выдавлено: «Книжка репортера». Ниже шло: «Паспорт посещения».

— Как все серьезно.

Телицкий полистал документ. Фото. Имя-фамилия-отчество. Паспортные данные. Печать редакции. «Командирован». И пустые места для штампов.

— Книжка сдается для отчета по гранту вместе со статьей.

— О как, — качнул головой Телицкий. — Это нам что, перестали доверять?

— Увы!

— А тема вообще какая?

Ната уставилась на него, как на слабоумного.

— Донбасс, Телицкий, Донбасс!

— Донбасс — понятие растяжимое, — сказал Телицкий. — Я в том смысле: с каким уклоном писать и о чем?

— О единении! — нависла Ната.

— Понял-понял, — сдаваясь, поднял руки Телицкий. — О том, что там такие же люди, только больные на голову.

— Желательно, какую-нибудь историю о дружбе сепаратиста и нашего военного, — сказала Ната. — Это так, неофициальные пожелания. Или о жителях, спасших украинца, скажем, от третьей стороны. В таком русле.

Телицкий покивал.

— Думаешь, таких историй море?

— У тебя будет неделя.

— Эй-эй! — закричал Телицкий в спину уходящей Нате. — Я еще не давал согласия!

— Заполняй книжку — и вперед!

— Твою ж мать!

Телицкий бросил фломастер в закрывшуюся дверь.

Через день он трясся в «хамви», доставшемся от американцев под видом нелетальной гуманитарной помощи, по направлению к Донецку.

Все как-то быстро, все бегом-кувырком случилось. Разрешение, пропуск, командировочные, которых, конечно, кот наплакал.

Или кiт.

Ехали впятером: майор СБУ, представитель министерства внутренних дел и журналистский «пул» — он, Телицкий, Бусыгин с президентского канала и Сева Тищенко из газеты «Сегодня».

Ехали молча.

СБУшник, худой, с желчным лицом напрочь отбивал охоту трепаться. Плотный, лысый министерский без остановки курил, выдувая дым в окно.

Вокруг зеленело и кое-где даже цвело. На одном из далеких полей, окутавшись сизым выхлопом, плыл по пашне трактор.

Сначала почему-то увиделось — танк. Но нет, трактор. Ствола нет.

Военная техника замелькала ближе к зоне разграничения, где прикрытая пятнистыми маскировочными сетями, где напоказ выцеливающая облака в сером донбасском небе. По обочинам у деревенек, будто на торговых местечках, стояли бабки, продавали первую огородную зелень, вербу, платки, носки, иконки.

Телицкий кривился.

Другие люди, думалось ему. Просто другие люди. Это же видно! Какого черта мы полезли? Нахрен их всех!

На одном из блокпостов их остановили и заставили выйти.

СБУшник спустился в блиндаж из пенобетона, министерский присел на скамеечку к костру, Телицкий, дав себя обыскать, без всякой задней мысли шагнул к обочине.

Его с матами отогнали обратно к «хамви».

Заминировано, мать-мать-мать!

— Чего здесь-то минировать? — возмутился Телицкий, усаживаясь. — Кто тут ходит? Сепаратисты ходят? Диверсанты?

— Журналисты, — сказал СБУшник, забираясь на переднее сиденье. — Тупые, как эльфы, и наивные, как орки.

Сева Тищенко хохотнул, но наткнулся на колкий взгляд безопасника в зеркальце и умолк.

Через пять минут, необходимых СБУшнику, чтобы свериться с картой на планшете, двинулись снова. С блокпоста и с бруствера полуобвалившейся траншеи целились в заднее стекло.

Телицкий, оглянувшись, неуютно передернул плечами.

Пятьсот метров нейтральной территории. Неуклюже залитые битумом воронки. Растрескавшийся асфальт. Остов легковушки в кювете. Обгоревший, проржавевший. Возможно, еще и заминированный. Сунься-ка!

Скоро впереди забелели мешки, горкой наваленные справа и слева от дороги. Что там было — огневые точки, укрепленные позиции или просто сгрузили удобрения, Телицкий не разобрал. «Хамви» вильнул перед бетонной плитой, снизил скорость и уже совсем медленно подкатил к выросшему посреди шоссе человеку в камуфляже.

— Смотри-ка, в «пермячке» что ли? — впервые проявил интерес министерский.

— А какая, хрен, разница? — спросил его безопасник.

— Не было раньше, — ответил тот.

— Знаток, мля?

Повинуясь жестам военного, водитель свернул с шоссе к желтеющему свежим брусом дому. За вывалом земли, чуть в стороне, Телицкий заметил низкую башенку БМП.

— Выходим, — сказал СБУшник.

Они захлопали дверцами.

Пахло землей и стружкой, откуда-то сбоку наплывал вкусный мясной запах.

— Как думаешь, нас покормят? — придвинулся к Телицкому Сева.

Мысли сходились.

— Не знаю.

Министерский и СБУшник зашли в дом, пробыли там минут пять и вернулись к журналистам в сопровождении пожилого мужчины в брезентовых штанах и штормовке.

— Значит, так, — сказал тот, почему-то уставясь на Телицкого, словно выбрав старшим, — ваши военные сейчас катят обратно, а вы, представители древнейшей профессии, ждете здесь транспорта, который отвезет вас, куда хотите, в пределах разумного, конечно. Амдестенд?

Телицкий кивнул. Помедлив, кивнули и Бусыгин с Тищенко.

— Вы за этим получше следите, — указал на Телицкого СБУшник. Улыбка его сделалась по-акульему зубастой, хищной.

— Почему? — спросил донецкий.

— Ходит, где не надо, мля.

— Понятно.

Безопасник и министерский забрались в автомобиль. «Хамви» грузно развернулся и, рыкнув, выбрался на шоссе.

— Ну, что, просьбы, пожелания? — обратился к журналистам их новый распорядитель, тасуя в руках бумажки, полученные от СБУшника.

— Нас покормят? — спросил Сева Тищенко.

Донецкий почесал в затылке.

— Вообще-то, на три порции наскребем. Я думал, вы скажете, куда вас отвезти, о чем хотите написать.

— Меня — в Донецк, — быстро сказал Бусыгин, — меня устроит.

— Я бы тоже, — сказал Тищенко. — Интересно, как там у вас кафе, магазины работают. Как люди досуг проводят.

— А меня к военнопленным, — сказал Телицкий.

— Вот так сразу в застенки? — хмыкнул донецкий.

— Можно к тем, кого выводят на уборку улиц, на расчистку, в поля. Хочу с кем-нибудь из них интервью сделать.

— Переврете ж все.

Телицкий пожал плечами.

— Понятно, — сказал донецкий. — Идите пока за мной.

Он провел их к дощатому столу под пленочным тентом и переговорил с женщиной в белом поварском халате поверх пальто.

Женщина смотрела без удовольствия.

Телицкий, не дожидаясь разрешения, сел на длинную лавку и тут же занозил ладонь. Доски оказались плохо оструганы.

Бардак! Доски-сепаратисты! Несколько секунд он выковыривал вонзившуюся в мякоть ладони миниатюрную щепку, мысленно рифмуя матерные слова.

— Кашу с говядиной будете? — спросила женщина.

— Было бы замечательно, — сказал Сева.

Телицкий молча кивнул. Заноза наконец поддалась, он подцепил ее ногтями, жалея, что под рукой нет пинцета.

— Вы осторожнее, — сказала ему женщина.

— Понял уже, — буркнул Телицкий.

— Отсюда, попрошу, никуда, граждане самостийные журналисты, — наклонился к столу донецкий. — Машина будет через полчаса, так что ждите.

Каша была теплая, но сносная.

Женщина выдала им по ложке и по куску хлеба. Потом принесла компот в граненых стаканах. Бусыгин дождался, пока она не исчезнет в пристройке, попыхивающей дымом из железной трубы, и заговорщицки подмигнул:

— Ну, что, у кого какое задание?

Миска стукнулась в миски.

— Вот так тебе и скажи, — хмыкнул Тищенко, волохая ложкой кусок разваренной говядины.

— Я же в творческом смысле! — обиделся Бусыгин.

— В творческом — написать статью, — сказал Телицкий.

Бесхитростно смотря на Бусыгина наглыми глазами, он зачерпнул кашу из его миски и принялся ее демонстративно жевать.

— Эх, вы! — Бусыгин отсел, забрав с собой свою порцию. — Мы же украинцы, мы должны заодно! А вы будто не родные.

— Три украинца — партизанский отряд с предателем.

— Это я — предатель? — взвился Бусыгин. — Я на майдане стоял! Всей душой, с первых дней, еще с октября!

— Все стояли, — глухо сказал Тищенко, — всей страной стояли, теперь вот нормальной каши только здесь и поешь.

— Я тебе это припомню, — пообещал Бусыгин, стуча ложкой. — Как вернемся... через неделю... СБУшник первым узнает!

— Хватит уже лаяться! — сказал Телицкий. — Всем политика вот уже!

Он провел ладонью по горлу.

— Я это припомню тоже! — наставил ложку Бусыгин.

— Что?

— Угрозу зарезать!

— Ты-то сам зачем приехал?

— Так я вам и сказал!

— А мы с Севой скажем, что ты переселиться сюда хочешь и нас к тому же подбивал, — процедил Телицкий.

— Я подтвердю, — пообещал Сева.

— Суки!

Бусыгин отсел еще дальше.

Где-то вдалеке, не поймешь даже, справа или слева, негромко бухнуло, несколько раз хлестко ударили одиночные выстрелы, и все затихло.

— Это наши или не наши? — спросил Бусыгин.

— В свете последних веяний здесь все свои, — сказал Телицкий. — Если у вас там на канале не в курсе, то объясняю для тупых: Украина идет с сепаратистами на сближение, предлагая им широкую автономию, языковые преференции и прочее, и прочее. Это требования Евросоюза, а, значит, получается, и наши требования.

— Свои стреляют по своим, — задумчиво проговорил Сева.

— Я вот не понимаю, — повернулся Бусыгин, — как вы с ними мириться хотите? Они же нас отвергают!

— Потому что они — другие, — сказал Телицкий. — Это по всем статистическим выборкам было видно. Нет, пастор полез, все кровью измазал. А надо было сразу: не хотите — пожалуйста, будут чисто коммерческие отношения.

— Так ты за них? — прищурился Бусыгин.

— Я за Украину, — сказал Телицкий. — За страну, а не монстра.

— Ну–ну. А к Одессе ты как относишься?

Телицкий отвердел скулами.

— Никак. Все.

Он выпил компот и вышел из-под тента. Тищенко выбрался за ним.

— По лезвию ходишь, Алексей, — пробормотал он, прикрывая губы ладонью, чтобы Бусыгин не слышал наверняка.

— Да мне донецкие на хрен не сдались! — сказал Телицкий. — Я никого не трогаю, меня пусть никто не трогает. И вообще — все сами по себе!

— Золотые слова! — крикнул Бусыгин.

Телицкий достал из кармана куртки сигареты, выщелкнул из пачки одну. За второй тут же потянулся Сева.

— Я — за компанию.

Они затянулись. К домику тем временем подъехал убитый «лэндровер», грязный, обшарпанный, с разбитой фарой.

— Похоже, наш транспорт, — сказал Сева.

— М–да, не для дорогих гостей.

Телицкий поежился от ветра, затрепавшего тентовый край.

— Да и пофиг, — сказал Сева. — Неделя без жены, Порошенко и дятла-редактора, на мой взгляд, вполне стоят, чтобы не плевать на донецких через губу.

Водитель вышел из «лэндровера» и, попинав колеса, скрылся в доме. Не прошло и минуты, как он появился на крыльце вместе с их куратором, одетом все в те же брезентовые штаны, но уже без штормовки. Вместе они замахали журналистам.

— Бусыгин, зовут нас, — заглянул под тент Телицкий.

— Иду, — ответил Бусыгин, пряча смартфон в нагрудном кармане.

Водитель был щуплый, с костистым, неприятным лицом. И к тому же с редкими зубами.

— Этих двух — в Донецк, — указал на Тищенко и Бусыгина куратор. — Довезешь до администрации, их там оформят, и с ними все.

— А третьего? — водитель простужено шмыгнул носом.

— Третьего...

— В застенки, — подсказал Телицкий.

Донецкий впервые улыбнулся.

— Свези в Степцовку, к Юрию.

Водитель заулыбался и сам.

— К Юрке-то? К Юрке я могу. Он мужик просветленный.

— Какой? — спросил Телицкий.

— Увидишь, — пообещали ему.

В дороге Телицкий, оказавшись на переднем сиденье, заснул. Сквозь сон он слышал, как Сева с Бусыгиным спорят, надо ли после замирения люстрировать донецкую власть.

— Их всех надо! — шипел Бусыгин. — Взрослых — в концлагеря, детей — в спецдома. Или на стройки. Работа найдется!

— И опять будет война! — стонал Сева.

— Не смогут!

— Смогут! Нельзя загонять в угол.

— Устроим показательный процесс! Виселицы. Сто, двести человек. И не снимать!

— Зачем?

— Потому что, — сипел Бусыгин, — рабы должны знать свое место! А государство — это хозяин. Взбунтовался против хозяина — получи по полной!

Телицкий, приоткрыв глаз, посмотрел на водителя. Сон слетел в один миг. Взгляд у водителя был остекленевший, мертвый. А пальцы, сжимающие рулевое колесо, — белые.

Он сейчас нас впишет куда-нибудь в дерево, с ужасом понял Телицкий. Сука Бусыгин со своими виселицами, придурок.

— Государство имеет механизм... — пытался что-то втолковывать Бусыгину Сева. — Механизм этот есть государственный аппа...

Телицкий сжался, когда водитель повернул голову.

— Ублюдки, еще слово... Еще одно слово...

Водитель замолчал. Но и Бусыгин, и Сева по его глазам все и так поняли.

Автомобиль подпрыгнул на выбоине. Во внезапной тишине стало слышно, как бурлит у Бусыгина в животе.

Проплыли мимо дома.

Телицкий завороженно смотрел на проявляющийся и исчезающий желвак у водителя под скулой. Затем водитель мигнул.

— Твари.

Он снова уставился на дорогу, и Телицкий вдруг понял, что секунд десять они ехали вслепую.

Донецк отметился в памяти Телицкого многолюдьем и беготней.

В отличие от сонного, заторможенного Киева здесь все куда-то стремились, шумно радовались, жали руки, чего-то хотели от Телицкого, а он все время кому-то мешал: то войти, то выйти, то сунуть окурок в урну.

В каком-то кабинете с высоким потолком ему поставили штампик в «Книжке репортера», расписались, обменяли командировочные гривны на рубли и хлопнули по плечу. Ниоткуда рядом возник водитель, подхватил под локоть, повлек. Телицкий оказался сначала на улице, затем — в автомобиле.

Хотелось блевать.

Косые столбы да воронки. Окна без стекол. Побитый осколками шифер. Очень странные деревья. Чуть продышавшись, Телицкий сообразил: едем.

А куда?

— К Юре? — спросил он водителя.

— Сам же просил, — отозвался тот.

— Ну да, — кивнул Телицкий. — А он кто?

Водитель пожал плечами.

— Да вроде ВСУшник бывший. Он тебе сам расскажет.

Какое-то время ехали молча. По лобовому стеклу сыпнуло моросью. Мелькнули и отвалились вбок терриконы.

— А где мои попутчики? — оглянулся Телицкий.

— А расстреляли!

Водитель хохотнул, но так, словно через боль. С гримасой и скрежетом зубов.

Два раза их останавливали на блок–постах, они двигались в сторону Горловки, и Телицкий почему-то думал, что сейчас его ссадят, как шпиона, но нет, не ссаживали. Только смотрели подозрительно в книжечку и сверяли фотографию. Другие люди. Совсем другие. Какие–то слишком спокойные, что ли.

Небо затянуло тучами.

— Скоро? — спросил Телицкий.

— Уже, — сказал водитель, сворачивая на проселок.

Указательный знак «Степцовка» был погнут и убит тремя попаданиями из АК.

Деревня оказалась совсем небольшой. Водитель притормозил, и Телицкий увидел, что вся она перемолота в труху, в ничто, в строительный мусор и щепу. Там, где раньше стояли дома, теперь зияли светлые проплешины, кое-как окаймленные кустами, вымахавшей по периметру травой и остатками заборов. Ни хлева, ни бани, ни нужника. Ничего.

— Ваши поработали, — глухо сказал водитель.

Автомобиль прокатил в конец распаханной воронками улицы, и здесь у выезда обнаружилось, что в низинке все же два дома уцелело. Правда, крышу у одного снесло подчистую, а у другого в стене зияла неуклюжая зубастая дыра прямого попадания.

Водитель заглушил мотор.

— Выходи.

— Куда? Сюда? — удивился Телицкий.

— Именно.

Водитель, хлопнув дверцей, первым вышел под мутное, все собирающееся пролиться дождем небо. Навстречу ему двинулась худая, длиннорукая фигура, до того незаметно сидящая на колоде у горы наколотых дров.

Телицкий вздохнул и вылез. Чего, дурак, на Донецк не согласился? Юру ему, видите ли. Будто кроме просветленного Юры и нет никого. Тьфу!

У уха сразу зазудел комар, чуя сладкую украинскую кровь.

Телицкий обошел «лэндровер», едва не подскользнувшись на выдавленном из-под колеса пласте жирной глины.

— Осторожнее, — запоздало предупредили его.

— Я вижу.

Повесив на плечо сумку с нехитрым содержимым из смены белья, пары носков, адаптера к телефону и прочей необходимой мелочи, Телицкий выбрался на высокую земляную обочину.

— Вот, — сказал водитель мужчине, — журналист, пообщаться с тобой хочет.

Телицкий подал руку:

— Телицкий, Алексей Федорович.

Ладонь у длиннорукого оказалась крепкой и сухой. Как дерево.

— Свечкин, Юрий.

Голос его был хрипловат, прокурен. В лице никакого просветления не наблюдалось — обычное лицо. Щеки впалые, в сетке морщин, нос широкий, глаза внимательные, не пронзительные, не прицел с рентгеном, карие. Под губой шрам. Волосы темные, короткие, с сединой.

Сутулый. Одежда — рубаха да штаны.

— Куда поселите? — бодро спросил Телицкий.

Свечкин, помедлив, выпустил его ладонь из своей.

— Комната одна, лежак деревянный, я покажу. Идите за мной.

Он повернулся.

— Вода горячая?

Водитель прыснул.

— Ну, Украина...

— А чего Украина? — возмутился Телицкий. — Я просто спросил.

— Горячей воды нет, — сказал Свечкин. — Есть колодезная. Еще есть ванна, чугунная, и бак. Можно согреть.

Он поднялся на крыльцо дома со снарядным попаданием в стену и отворил скрипучую дверь.

— Вы идете?

Телицкий развел руками.

— Куда я денусь?

Свечкин, качнув головой, пропал в глубине дома.

— Меня подождите, — сказал водитель, залезая в багажник «лэндровера». — Вам тут продуктов...

Телицкий остановился.

— Помочь?

— Да, одеяла возьмете.

Стопка одеял оказалась большой и колючей. Телицкий придерживал ее подбородком, шагая за водителем, нагруженным двумя пакетами. Сумка била по заднице. Сущий бдсм, честное слово.

Крыльцо. Дверь.

Внутри, за войлочным пологом, было жарко и тесно. Горели свечи. На криво, вокруг печки–буржуйки расставленных лежаках, накрытые одеялами, угадывались человеческие фигуры. Пять, нет, шесть человек. Тяжелый дух неухоженных тел и лекарств чуть не вышиб Телицкого обратно на улицу.

Господи, это хоспис что ли?

— Алексей, сюда.

Свечкин поймал Телицкого за полу куртки, развернул к себе, принялся складывать одеяла в угол, уже полный разнообразного тряпья.

— Мне с ними спать что ли? — спросил Телицкий, кивнув на лежащих.

— Нет, — Свечкин плюхнул последнее одеяло. — Есть кладовка, там я сплю, будете со мной. Там, правда, похолоднее.

Водитель, сгрузивший пакеты на низкий стол у двери, прошел к одному из лежаков.

— Марья Никифоровна, — он присел на табурет и легко тронул человека, укрытого одеялами, — Марья Никифоровна, это Коля.

— Коля?

Клокочущий голос всплыл из углубления, промятого в подушке.

— Коля, да, — мягко проговорил водитель. — Вы просили у меня...

— Ах, да.

Рука появилась из складок, сухая, дрожащая, в старческих пигментных пятнах, с грязной марлей, намотанной на запястье. Водитель вложил в едва ли не прозрачную ладонь принесенное. Пальцы Марьи Никифоровны сжались в кулачок. Телицкий с трудом определил в зажатом предмете какую-то цветную бумажку.

— Вот, — сказал водитель, — в Свято-Покровском взял.

— Иди, Коля, — пряча подарок, прохрипела лежащая. — Бог с тобой.

Водитель поднялся.

— Юр, продукты, как ты просил. Зоя трехлитровку растительного дала еще.

— Спасибо, — сказал Свечкин.

— Ну, я пошел.

Водитель протиснулся между Свечкиным и столом. Качнулся полог, хлопнула дверь. Телицкий остался стоять, хотя душа его неожиданно подала голос, желая выскочить вслед за привезшим его человеком.

— Поможешь дрова перекидать? — спросил Свечкин, подставив свечу и деловито разбирая продукты.

— Я... это...

Телицкий вздрогнул, когда кто-то ухватил его за штанину.

— Всеволод! — строго сказал Свечкин. — Всеволод, отпустите!

Грузный старик, скрипнув лежаком, попытался подтянуть ногу Телицкого к себе. На его одуловатом лице с родимым пятном во всю щеку от напряжения выпучились глаза.

— Всеволод!

— Я его так, без соли! — прохрипел старик, тряся венчиком редких, стоящих торчком волос. — Мы таких и в войну...

— Извините, — Телицкий с некоторым усилием, но выдернул штанину и отступил к двери.

— Всеволод, — с укоризной произнес Свечкин.

Старик, посмотрев в пустоту слезящимися глазами, накрылся одеялом.

Другие люди. Другие! — закричало что-то в Телицком. Бежать! Куда меня привезли? Что я здесь делаю? Это не Украина!

— Извините, я...

Телицкий вывалился из дома, как из кошмара.

Ни водителя, ни «лэндровера» уже не было. Небо все набухало тучами, словно ему было мало уже накопленного. Застрял. Влип. Неужели на целую неделю?

— Так что, журналист, поможешь? — сошел за ним с крыльца Свечкин.

— А водитель, он когда? — с тревогой спросил Телицкий. — Он вернется?

— Послезавтра.

Телицкий покивал, пытаясь высмотреть хотя бы стоп-сигналы. Ни хрена. Пустота. Не Украина. Другой, убогий мир.

— Вот, возьмите, — сунул что–то в пальцы ему Свечкин.

Оказалось, полено.

— Я вам кто? — напрягаясь, произнес Телицкий. — Прислуга, да?

— Помощник, — нахмурился Свечкин. — Мерзнуть же не хотите?

— Не хочу.

— Правильно.

Бам. Бам. Телицкому досталось восемь поленьев, он считал. Сам Свечкин, руки длинные, взял побольше. Обе охапки они занесли в дом, сгрузили у двери, видимо, в кладовку, в которой Телицкому предстояло как-то пережить два дня.

Два дня!

С одного из лежаков, когда они спешили на выход, сдвинув одеяло, спустила ноги седая, обмотанная платками старушка.

— Юра, — сказала она слабым голосом.

— Да, Ксения Ивановна, — отозвался Свечкин.

— Жарко, Юра.

— Что вы, Ксения Ивановна! — Свечкин мягко остановил ее порыв встать с лежака. — Где же жарко? Вот завтра будет солнышко...

— Сушит, — потянулась к горлу старуха.

— Я сейчас чайник поставлю, — сказал Свечкин. — Или вам сока?

Из россыпи продуктов на столе он выловил коробочку сока грамм на сто, проколол трубочкой сверху, вложил старухе в пальцы.

— Вот, пейте, яблочный.

— Жарко.

— Хорошо. — Приподняв лежак, Свечкин отодвинул его от печки сантиметров на тридцать. — Так лучше?

Старуха молча легла.

— Кто они? — спросил Теплицкий, когда они со Свечкиным вышли за новой порцией дров.

— Кто?

— Эти, на лежаках?

— Люди, — просто ответил Свечкин, подбирая далеко отлетевшее при колке полено.

— Но что они здесь делают?

— Живут.

— Но...

— Им некуда выехать. Их дома были здесь. Отсиделись по подвалам. Они и не хотят никуда уезжать.

Телицкий подставил руки.

— А родные?

— Кто убит, кто потерялся, кто уж умер давно, — сказал Свечкин.

Вторая ходка выдалась короче. Дрова сгрузили к небольшой поленнице в сенях у полога.

— А ты, получается, при них? — спросил Телицкий.

— Угу.

— Как военнопленный?

Свечкин, казалось, смутился.

— Почти. Это долгий разговор.

— Я, вообще-то, журналист, — сказал Телицкий, — за этим и приехал.

— Позже, хорошо?

Им понадобилось еще три ходки, чтобы перенести все поленья. Свечкин зашел в дом, а Телицкий остался снаружи, сел на колоду, сунул сигарету в зубы, но не закурил. Ветер задувал с пустоты, когда-то бывшей деревней, тяжело шелестел вымахавший в огородах бурьян.

Ну, ладно, два дня он выдержит.

Телицкий поежился, гадая, как скоро пойдет дождь, потом отошел в сторону, помочился на остатки забора и чурбаки, сваленные неряшливой кучей. Да уж, цивилизация! Кстати...

Он вытащил телефон из кармана. Надо же обрадовать дорогую редакцию и Натку Симоненко персонально. Не пропал, не расстреляли, немножко кукую среди стариков и старух.

Связи не было. Ни одного деления.

А говорили, что украинские сети работают. Ага, видим.

— Алексей, — позвал с крыльца Свечкин.

— Да, иду, — сказал Телицкий. — Вы курите?

— Иногда, под настроение.

— Хотите?

— Если быстро, я там чайник поставил.

— На три затяжки.

Телицкий подал Свечкину сигарету, вытянул из заднего кармана дешевую газовую зажигалку. На москальском газе. Прикурили от голубоватого огонька.

— И сколько вы с ними?

— Почти полгода.

— А зимовали здесь же?

— Ага, — кивнул Свечкин.

Телицкий выдохнул дым.

— Могли бы до Украины податься.

Свечкин мотнул головой.

— Не могу. Все, — потушив о ступеньку, он выбросил окурок, — пойдемте в дом.

— Как скажете.

В комнатке, казалось, стало еще жарче. В печи щелкали поленья. На варочной поверхности чайник делил место с кастрюлей. Два старика сидели на лежаках. Один, сутулясь, смотрел в пол. Другой, шевеля губами, читал газету. Третий, похоже, тот самый Всеволод, хватавший Телицкого за брючину, похрапывал под одеялами. Старухи, одна в халате, другая в ночнушке, копошились у стола с продуктами.

С появлением Телицкого и Свечкина сделалось жутко тесно.

— Где Ксения Ивановна? — сразу забеспокоился Свечкин.

— Жива, — успокоили его.

— Она, что...

Не договорив, Свечкин переступил через лежаки и прошел к сооруженной из фанеры выгородке, за которой, кажется, была развороченная снарядом стена. Постоял, прислушиваясь, у тонкой двери, потом стукнул по фанере костяшками пальцев.

— Ксения Ивановна.

— Дай покой, Юра, — донеслось оттуда.

— А вы, — обратился к Телицкому старик с газетой, — как я понимаю, Юрин сменщик? Так нам никого, кроме него, не надо.

— Я журналист, — сказал Телицкий.

— О нас писать будете?

— Кому ты интересен, Макар Ильич? — со смешком сказала одна из старух за столом. — О тебе напишешь, а ты уж и помер.

— Ну да тебя-то переживу, Людка! — проворчал Макар Ильич.

Был он худой, небритый, заросший. Своей сердитостью и очками, торчащими из нагрудного кармана пижамной рубашки, он вызвал у Телицкого симпатию. Возможно, потому, что напоминал отца.

— Я буду писать о Юре, — сказал Телицкий.

— Это и правильно, — произнес второй старик, с лысиной на темени. — Что о нас? Мы, так сказать, отработанный материал.

— Вы, Михаил Степаныч, за всех-то не говорите, — опять в пику подала голос та же старуха.

— Уймись, Люда, — одернула ее соседка, раскладывающая кусочки сыра на хлеб.

— Алексей, сними чайник, — попросил Свечкин.

— Сейчас.

Телицкий пробрался к печке. Трехлитровый железный чайник клекотал и плевался водой из носика. Через рукав куртки Телицкий поймал его за ручку и понес к столу.

— Осторожнее!

Старухи не спешили сдвинуться с его пути.

— Бабушки, дайте поставить, — сказал Телицкий, которому пар от чайника дышал в руку.

— В угол вон ставь, — с неудовольствием прохрипела старуха, которой водитель Коля совал бумажку в руку. — На подставку. Глаза-то есть?

— Есть. Ай!

Несколько капель пролились на пол.

Из выгородки тем временем появилась Ксения Ивановна, крючконосая, мрачная, подтягивающая шерстяные панталоны.

— Не дождешься, Юра, — погрозила она Свечкину и прошаркала мимо него на свой лежак с комом пухового платка на подушке.

— И слава Богу! — сказал Свечкин с облегчением. — Кто следит за гречкой?

— Я слежу, — сказал Михаил Степанович. — пока прошло тринадцать минут, как засыпали.

Он показал часы, зажатые в ладони.

— Ну, еще пяток можно подержать.

— Юрий, мне бы куртку снять, — сказал Телицкий, чувствуя легкую дурноту от тепла, тесноты, нижнего белья, дряблой кожи, седых волос.

— Так зайдите, — кивнул на дощатую дверь Свечкин.

— Спасибо.

В кладовке, приспособленной под жилье, было темно.

Телицкий сел на не застеленный лежак, сбросил сумку, расстегнул молнию на куртке, нащупал затылком стену. Господи, Господи, за что мне это? — подумал он. Убью Натку! Телицкий, на Донбасс поедешь?

Хрен! Теперь уже — хрен!

Телицкий снова достал телефон. «Оператор связи не найден». И электричество здесь... Ну да, дрова и свечи многое говорят посвященным. То есть, и не зарядить.

Телицкий прижал ладони к лицу.

За дверью шаркали и кашляли, скрипело дерево, облизывающий щели свечной свет трепетал, его закрывали мелькающие тени, звенели ложки, брякала посуда, старческие голоса и голос Свечкина раскручивали тошноту, сплетаясь в ком из обрывков фраз без начала и конца.

«За что мне это? — думал Телицкий. — За что?»

А время, сколько времени? Четыре тридцать! Четыре! Тридцать! Он же сойдет с ума! Ни интернета, ни телевизора. Только спать.

Телицкий лег. Дверь скрипнула.

— Алексей, кашу будете? — раздался голос Свечкина.

— Нет, я уже ел, спасибо, — сказал Телицкий.

— А чай?

— Да, было бы хорошо.

— Я на стул вам поставлю. А это одеяло.

На Телицкого шлепнулось что-то мягкое. Он размотал сложенное вчетверо тонкое одеяло, накрылся. Тело долго приспосабливалось к твердому, протестовало, требовало матраса или перины. На худой конец, хоть какой-нибудь прослойки между собой и голыми досками. Ничего, он потерпит.

Телицкий, поерзав, скинул ботинки.

Собственно, не так уж и холодно. Нормально. Весна. Ну, опустится ночью температура на два-три градуса.

Пусть это будет испытание. Не понятно, за что, не понятно, зачем, но пусть.

В комнате все еще шумно ели, обсуждали Украину и Россию, Свечкин говорил, что скоро должна приехать машина с брусом, вроде как к середине лета хотят два, а то и три дома заново отстроить, первым, конечно, дом Ксении Ивановны, через месяц обещают электри...

Телицкий зажал уши.

Зачем он это слушает? Бу-бу-бу. Глупости. Типа, мирная жизнь. У самих — ничего, все давальческое, гуманитарное, продукты, подштанники. Их еще корми, их еще обслуживай. Сосали Украину до войны, теперь хотят сосать после.

И это примирение и толерантность?

Я вообще ни в чем не виноват, думалось Телицкому. Вообще. Не моя война, не мои читатели. Мне это побоку.

Он поджал ноги и повернулся. Доска с краю треснула. Сука, мля.

Сквозь закрытые глаза пятном пробился свет, голос Свечкина, осторожный, деликатный, вполз змеей в голову.

— Чай, Алексей. И печенье.

Стукнула чашка.

— Вы спите?

Телицкий не ответил. Свечкин, секунду постояв, вышел и прикрыл за собой дверь. Подождав, Телицкий выпростал руку и наощупь, едва не сбив стакан, нашел печенье. Песочное тесто раскрошилось на языке. За дверью запели. Один бойкий, старушечий голос перекрывал всех. В эту ночь решили самураи...

Телицкий снова зажал уши.

Дурацкое печенье застряло на зубах и под языком. Пришлось запить его чаем.

— Эх, три танкиста, три веселых друга...

А был бы телевизор?

Наверняка гоняли бы российские программы. В Петропавловск-Камчатском полночь. Колосятся озимые, в самом разгаре битва за урожай, министр иностранных дел высказался о процессе мирного урегулирования...

Уйдя под одеяло с головой, Телицкий не заметил, как уснул. Разбудил его протяжный, настойчивый скрип половиц.

— Что? Кто здесь?

Он сбил одеяло на грудь. Едва видная на фоне двери тень двинулась от него в сторону.

— Спите, спите, — сказала тень голосом Свечкина.

— Сколько времени? — прохрипел Телицкий.

— Около девяти.

— Утра?

— Вечера.

Щелкнула зажигалка, загорелась установленная в блюдце высокая свеча. Высветились свитер и лицо вошедшего.

— Тоже спать? — спросил Телицкий.

— Мы рано ложимся, — ответил Свечкин.

Он стянул свитер через голову, оставшись в клетчатой рубашке, снял джинсы.

— У вас здесь что, даже радио нет?

— Есть приемник, но мы батарейки экономим.

— Кошмар.

Телицкий закутался в одеяло поплотнее. Несмотря на тепло, плывущее из комнаты, ему вдруг стало холодно.

— Вовсе нет, — сказал Свечкин. — Мы сейчас очень хорошо живем. Дрова есть, еда есть. Скоро отстраиваться будем. Ближе к лету.

— Зато самостоятельные.

— Вы про что? — не понял Свечкин.

— Я не про вас, — сказал Телицкий. — Я про ситуацию.

Свечкин промолчал, подбил подушку, лег, накрылся одеялом, пряча худые ноги.

— Вы знаете, Алексей, — сказал он, — мы здесь с верой живем. С надеждой. На Украине этого нет. Украина теперь — территория тьмы.

— Не заметил.

— А так и есть, — сказал Свечкин и словно для придания эффекта своим словам прижал фитиль послюнявленным пальцем.

Сделалось темно. Только в дверные щели поплескивало неуверенными отсветами.

— Какая же территория тьмы? — сказал Телицкий. — У нас атомные станции, электричество.

— А свет в душах?

— О вы куда! В эзотерику!

— Все в жизни определяется именно этим. Есть в душе человека свет или нет его. И способен он на добро или понимает добро как пользу самому себе.

Лежак под Телицким скрипнул.

— Вам, похоже, основательно промыли мозги, — сказал журналист.

— Просто я многое понял здесь, — сказал Свечкин.

— Что вы поняли?

— Давайте спать. Завтра.

— Так вы военнопленный или нет? — приподнялся Телицкий.

— Был, — с задержкой сказал Свечкин. — Осенью хотели обменять.

— И что же? Украина не включила в списки, и вы обиделись?

Телицкий услышал вздох.

— Нет, я перестал понимать, что такое Украина.

— Двадцать семь километров...

— Я сплю, — резко сказал Свечкин.

— Да пожалуйста!

Телицкий вытянул ноги. Нет, неудобно. Жестко, как на стиральной доске. Ничего, не сдохнет он за два дня.

Но Донецк, понятно, лучше. А Киев — лучше Донецка.

Чувствуется, этот Свечкин ему еще наплетет. И про добробаты, и про артиллеристов, гвоздящих по жилым домам. Примирение примирением, а такое интервью только в СБУ с удовольствием прочитают. А напишите-ка, скажут, Алексей Федорович еще! Всю неполживую правду! Мы вам даже камеру отдельную выделим.

Страшно. Могут ведь и не камеру выделить. Два кубометра земли выделят, и спи спокойно. И надо это ему? Он, вообще-то, за Украину! За тихую, спокойную Украину. Без оголтелости, без запретов, без нацизма во всех его проявлениях.

Чтобы как раньше.

Да, господа хорошие, весь этот бардак временный. Все устали и от войны, и от курса гривны, и от новых инициатив Яценюка.

Скоро...

На этом «скоро...» Телицкий и уснул. Во сне ему казалось, что вокруг него водят хороводы старики да старухи в шерстяных панталонах.

Скоро протяжные скрипы и шарканья, покряхтывания и постукивания переместились из подсознания в реальность, и Телицкий обнаружил, что лежит в темноте с открытыми глазами.

За дверью определенно продолжалась жизнь, там, кажется, пили чай и негромко переговаривались, кашляли, садились, вставали, ходили.

Суки, подумалось Телицкому.

Первое же шевеление вызвало ворчание доски под задницей, и он замер, боясь почему-то выдать себя. Черт знает, другая сторона, другие люди, ночь, может, они все упыри тут, только притворяющиеся людьми. Возьмут и высосут досуха.

За пофыркиваниями, шумными глотками и движениями слух Телицкого скоро распознал слова. Кажется, бойкая Людка скрипучим голосом тихо перечисляла, кто умер, кто пропал, тревожилась за сестру и ее семью, сокрушалась об украинцах там, за невидимой линией разграничения. Один из стариков возражал ей, говоря, что жалеть иуд нечего. Еще кто-то говорил, что скоро все закончится, и бандеровцев будут вешать, как в сорок четвертом — сорок пятом.

Телицкий уснул снова.

Кто-то рядом печально сказал ему: «Севостьяновы. Михаил и Софья. Умерли. Сын их жив, остался без руки. Померко. Олег Владимирович. Умер. Не нашли почти ничего. Прямое попадание. Так пустой гроб и похоронили. Шверник. Александр Алексеевич. Пропал. Говорят, выехал с дочерью перед самым обстрелом. Пропал. Ни машины, ни дочери. Надо посадки раскапывать, вдруг там. Так ведь страшно...»

В утро Телицкий всплыл как с глубины, задыхаясь. Чужие слова, чужие люди. Прочь! Домой, домой! Пока не свихнулся.

Дверь из кладовки в общую комнату была распахнута. Старики и старухи сидели на лежаках, обложенные подушками и одеялами. С одного из окон Свечкин снял фанерный щит, и было светло. Ветер шелестел целлофановой пленкой, закрепленной на раме.

Телицкий сел, нащупал ботинки.

Вчерашний чай в кружке остыл, но и холодный живительно протек в горло. Еще день. Будет возможность, он сорвется и раньше. Хрен ли тут за хосписом наблюдать, за домом престарелых со сторожем?

Телицкий поднялся. Поясница выстрелила болью. Вот же ж! Он поводил плечами, чувствуя на себе взгляды всех жителей комнаты, и натужно выпрямился.

— Доброе утро.

— Да, спасибо, — Телицкий поискал глазами Свечкина. — А где Юрий?

— На улице он, — ответил ему старик, следивший вчера за готовностью гречневой каши.

— Я тоже тогда... — кивнул на полог Телицкий.

Он вздрогнул, когда обнаружил, что ему, наскоро одевающему куртку, молчаливо и не мигая смотрят в спину. Странно смотрят.

— Что?

— Так вы украинский журналист? — прошамкала старуха, которую Свечкин именовал Ксенией Ивановной.

— И?

— Сука! — выкрикнул, надувая щеки, старик с родимым пятном. — Мы таких!.. Я тебя сейчас!

Он заелозил на лежаке, всем своим видом показывая, что вот-вот встанет.

— Я, между прочим, никого не убивал, — сказал Телицкий, осторожно пробираясь к двери. — И вообще не имею отношения ни к СБУ, ни к войскам, ни к батальонам всяким. Я этим не занимаюсь. Совершенно, понимаете?

Ксения Ивановна заклекотала, словно он сказал что-то смешное.

Дурдом! Другие люди! Куда они хорохорятся? Что себе думают? Телицкий скрутил полог и выскочил в двери.

Солнце ослепило его. Он остановился, поморгал, оглядывая из-под ладони буйные заросли сорняков. Горка не колотых чурбаков, забор, огородик с усиками выбивающегося из земли лука.

Свечкина не было видно.

Телицкого на мгновение обожгла мысль, что его интервьюер попросту сбежал, оставив стариков и старух на его попечение. Боже ж ты мой! Все эти слова про заботу, про свет в душе, про тьму на Украине, были лишь отвлекающим маневром. Усыпил внимание — и деру! Двадцать семь километров...

Сука!

На ватных ногах Телицкий выбрался к проезжей части и пошел краем, топча траву и выглядывая вдалеке худую фигуру. Ну, все. Донецкие теперь посчитают, что это он подговорил. Подбил. Сподобил.

Может, самому в бега?

В кустах через улицу затрещало, и, наклонившийся, а потому неопознанный сразу, на дорогу задом выступил Свечкин.

Телицкий едва успел стереть испуг с лица.

— Э-э... Здравствуйте.

— Да, доброе утро.

Свечкин неуклюже повернулся. Из плотно прижатых к груди рук выскочила, шлепнулась в колею картофелина. Телицкий поднял. Картофелина была сморщенная, холодная, с бледными, синеватыми ростками.

— Это откуда?

— Из земли. Здесь если порыться... спасибо, — Свечкин принял от журналиста беглянку и прижал ее подбородком. — Старики говорят, под каждой избой подпол был. Подспорье, знаете, какое? Банки, конечно, многие померзли да полопались, но вот картошка там, свекла, если подпол остался относительно целым... Первое-то время, скажу вам, только запасами Ксении Ивановны да Людмилы Захаровны спасались. Теперь уж, наверное, что-то только по счастливой случайности раскопать можно.

— Но вам, смотрю, везет, — сказал Телицкий.

Они повернули к дому.

— Это я с дальних домов перенес. Извините, у меня сейчас все...

Свечкин, не договорив, засеменил к крыльцу, но, как он не торопился, длинный морковный палец все равно выскользнул из его рук.

— Выпало! — крикнул в спину ему Телицкий.

Но Свечкин, потеряв еще что-то (луковицу?), уже исчез за дверью.

Телицкий повертел морковь в руках, хотел выбросить, но передумал. Вдруг лишит последних витаминов?

Небо было чистое. Дождь, если и пролился, то ночью и слабый. А как пыжился! Как густел тучами! Вот-вот, сейчас-сейчас...

Как Петр Алексеевич просто!

Телицкий усмехнулся. Ох, СБУ на меня нет. Так ведь больно за Украину. Что из нее выращивают? Гомункулюса. Все говорят на русском и его же запрещают.

Дурдом.

Хорошо, еще статьи не требуют на мове писать. Он ведь и двух слов связать не сможет. Впрочем, глядя на отдельных депутатов...

Да провалились бы они все!

Телицкий порылся в карманах и вытащил мятую пачку, упрятав на ее место морковь. Три целых сигареты, две ломаных. Пока живем.

— Алексей, — выглянул из двери Свечкин.

— Что?

— Нам бы вынести...

— Сейчас, — кивнул Телицкий, мысленно желая всем передохнуть.

Не покурить спокойно! Найдут дело.

Полог был завернут к притолоке, на пороге Телицкого встретил лежак, на котором, нахохлившись, уставилась в пустоту совиными глазами Ксения Ивановна. Свечкин приподнимал лежак с дальнего конца.

— Давайте вынесем, Алексей, — сказал он.

— На улицу?

— Разумеется.

Телицкий взялся за дощатую перекладину. Не слишком тяжело, разве что неудобно — доска резала ладонь.

— Заворачивайте, — показал головой Свечкин.

Телицкий забрал вправо. Боковина лежака уперлась в косяк и скрипуче выгнулась.

— Так не пройдем.

— Пройдем, — сказал Свечкин. — Я вытаскивал и один.

— Ну, не знаю.

— На себя потяните.

— Сейчас, перехвачусь.

Телицкий взялся за перекладину снизу.

— Тяните.

— Тяни, балбес! — вдруг скрипуче сказала сидящая на лежаке старуха.

Телицкий потянул.

Сантиметров тридцать маневр выиграл. За Свечкиным замаячили лица ждущих своей очереди переселенцев.

— Сейчас приподнимите, — сказал Свечкин.

— Высоко?

— От балбес! — прокомментировала старуха.

Телицкому захотелось оставить лежак вместе с ведьмой в проходе. Он не носильщик, в конце концов!

— Вы же грохнетесь! — сказал он, надувая щеки и подставляя колено под перекладину.

— Ты тащи.

— Я тащу.

Телицкий поднял свой край, Свечкин довернул, и лежак действительно прошел из дверей в двери, слегка мазнув корявой ножкой по рейке, исполняющей роль наличника.

— Теперь налево, — сказал Свечкин на крыльце.

Телицкий повернул, но, оказалось, в другое лево, неправильное. Ксения Ивановна была готова лопнуть от его тупости.

— Налево!

Сообразив, Телицкий взял правильную сторону, и они вынесли лежак на солнце, на участок расчищенной земли и поставили рядом с одноногим столиком.

— Вот так, — сказал Свечкин.

Ксения Ивановна умиротворенно легла.

— Солнечные ванны? — ухмыльнулся Телицкий.

— Почему нет? — пожал плечами Свечкин. Он помог старухе расправить и подоткнуть одеяла. — Пошли за следующим?

— И так каждый день? — спросил Телицкий, обстучав ботинки о крыльцо.

— Когда просят.

— Кошмар!

— Ну почему же?

— Вы же не нанимались...

Свечкин посмотрел на журналиста.

— Как вы думаете, почему я это делаю?

— Видимо, потому что вам это поручили, — сказал Телицкий. — Возможно, эти старики — условие вашего освобождения.

— И что бы вы сделали на моем месте?

Телицкий посмотрел на далекий лес, прозрачный, едва обросший листвой.

— Наверное, сбежал бы.

— Жалко мне вас, — сказал Свечкин.

Они зашли в дом.

Обитатели двух следующих лежаков предпочли выбраться на улицу на своих двоих, и вытащить легкие деревянные сооружения ни Свечкину, ни Телицкому не составило труда. Макар Ильич и языкастая Людка, прижимая одеяла к груди, посеменили за ними наружу.

— Юра, — подала голос Ксения Ивановна, — соку бы сюда.

— Сейчас, — кивнул Свечкин.

— А хорошо! — сказала, устраиваясь на лежаке, Людка.

— Когда не бомбят, всегда хорошо, — вздохнул Макар Ильич.

Пациенты на выезде.

Телицкий все больше не понимал Свечкина. Возится, как с маленькими. Камер, что ли, скрытых понатыкано?

Заимевший на журналиста зуб, награжденный родимым пятном Всеволод покидать комнату отказался наотрез. Лысый Михаил Степанович проявил солидарность и настоял, чтобы подтопили печь, холодно.

Их лежаки они сдвинули к стене, чтобы добраться до худой и бледной старухи, все еще сжимающей в кулаке бумажку, отданную водителем Колей. Она почти не шевелилась. Только один приоткрытый глаз и жил.

— Беритесь, Алексей, — сказал Свечкин. — И осторожнее.

— Я понял, — сказал Телицкий.

— Мария Никифоровна, не пугайтесь, — предупредил Свечкин старуху.

— Меня Бог... хранит, — ответила та, поклекотав горлом.

— Я взял.

Телицкий поднял лежак. Пятясь, он медленно прошел в дверной проем. Свечкин чуть завернул в сторону. Руки у Телицкого устало заныли. Он едва не выпустил перекладину.

— Дьявол.

Старуха неожиданно села. Шея ее оказалась замотана бинтом в коричневых йодных пятнах.

— Не зови сатану, — сказала она Телицкому.

— Я понял.

— Сатана на Украине.

Телицкий вздрогнул.

— Вы ложитесь, Марья Никифоровна, — сказал Свечкин.

— Ушел Бог, сатана тут как тут.

Старуха легла.

— Все будет хорошо, — проговорил Свечкин.

— А еще б не хорошо, — отозвалась Марья Никифоровна. — Праведников встретил Господь у Врат Небесных. Остальным — Страшный Суд.

Повозившись, они вынесли ее наружу, соседкой к остальным. Свечкин подал Ксении Ивановне прихваченную бутылочку сока.

— Что теперь? — спросил Телицкий.

Возня со стариками ему уже казалась безумной, бессмысленной и бесконечной. Он не медбрат, не нянечка, не военнопленный, в конце концов.

Ладно бы еще свои родители. За мамой сестра присматривает — и слава богу. Подай, принеси, накорми, сготовь, вымой. Свихнуться можно.

Он и ездит-то к матери на квартиру поэтому все реже раз от разу. По телефону спросил: все хорошо? И ладно, и дальше денежку зарабатывать.

Даже если не хорошо...

— Что? — Телицкий, задумавшись, пропустил реплику.

— Принесите воды, — повторил Свечкин.

— Откуда?

— Колодец вон там, под крышкой, — показал на тропку к бурьяну Свечкин. — Только будьте осторожны, там бортиков нет. Сруб своротило, а ворот я кое-как приспособил. Возьмите.

Он подал Телицкому мятое жестяное ведро.

— А вы?

— А я пока полы буду мыть.

Телицкий скрипнул зубами.

— И много воды нужно?

— По минимуму — два ведра. По максимуму — еще ванну наполнить.

Ванну! Они тут баре!

— И где ванна? — спросил Телицкий, заходясь внутренней дрожью от ненависти ко всему вокруг, к небу, земле и людям.

— Там, — Свечкин показал на дальний от дороги угол дома, обсыпанный землей.

— А интервью?

— После обеда. Сначала обед, потом я ваш.

— Хорошо.

Телицкий поколебался, но ведро взял. Сделали мальчиком на побегушках!

Он по тропке углубился в бурьян, больше всего желая запулить ведро в воздух и пойти прочь куда-нибудь в сторону Украины.

Старичье смотрело в спину.

Ну, да, потому их во двор и вынесли, чтобы следить и контролировать. Хитрожопость донецкая вся тут. Чуть что не так — давайте сигнал, Юрий!

Зеленую ракету! По журналисту, по врагу!

Колодец был прикрыт щитом из серых досок. Колода ворота сидела на низких козлах. Телицкий размотал цепь, посадил ведро на крючок, сдвинул щит. Ловись, рыбка.

Вода блеснула глубоко внизу, через два, кажется, бетонных кольца. Сука, не свалиться бы! Он отпустил ведро.

Дум-м-брям-м! — зазвякало, застучало в стенки.

Цепь размоталась, послышался негромкий плеск. Телицкий схватился за железную ручку ворота, и козлы заходили ходуном.

Ведро поднималось с великим скрипом и весило, казалось, килограмм под двадцать. Наконец показалось, повисло, и Телицкий, не отпуская ворота, потянулся за ним свободной рукой.

Зря.

Дернина, будто живая, поехала из-под ноги, и долгую (все, господа хорошие) секунду он балансировал на бетонном ободе, уже видя себя вместе с ведром и цепью летящим на дно колодца.

Как устоял, хрен знает.

Подтянул ведро, снял с крючка, отступил, подступил, изучая миновавшую его глубину. Любопытно же! О-у, есть там кто?

И только после этого сердце дернулось, в ноги напихали ваты, и Телицкий выполз из бурьяна на полусогнутых. В голове выстраивались фразы исключительно из мата и междометий.

Воды принеси...

Сейчас бы принес. Еще бы и шею свернул. А не свернул бы, так все равно поломался. Упал и ведром накрылся.

Рука тряслась, и вода плескала налево и направо, будто на освящении нечисти — обильно, купно. Изыди. Изыди.

Телицкий запнулся на крыльце и омыл водой доски, принес в дом едва половину от начального объема.

— Юрий, куда перелить?

— А видите, ведро стоит? — ответил Свечкин.

Голый до пояса, он работал шваброй у фанерной перегородки. Темная вода бежала от тряпки, вымытый пол поблескивал.

— У вас там грохнуться можно — только влет, — сказал Телицкий. — Я сам чуть сейчас...

— Вы уж осторожнее, — сказал Свечкин.

— Там хоть перекладину, что ли...

— А поищите доски за домом, может, найдутся подходящие.

— Я? — удивился Телицкий.

— Вам же сподручнее.

— Вы думаете, у меня других дел нет?

— А есть? — повернулся Свечкин.

Телицкий посмотрел в карие бесхитростные глаза, плюнул и, выходя, со злости грохнул ведром о косяк. Баун-нг!

— Товарищ журналист, — окликнули его от вынесенных лежаков.

Не одна напасть, так другая!

— Что?

— Вы не могли бы нам помочь?

Похож, похож был на отца Макар Ильич, а со своей просьбой обратился невпопад. За такие подходы хотелось уже в морду бить.

— Не мог бы, — резко ответил Телицкий. — У меня — ведро.

— А вы на обратном пути чайку нам захватите.

— Наверное, с чашками?

— И сахаром, — добавила бойкая Людка.

— Юру зовите, — сказал Телицкий, — Юра вас обслуживает. Я и воду-то вам по своей доброй воле ношу, не нанимался.

— Балбес! — каркнула Ксения Ивановна.

— Да хоть кто!

У колодца Телицкий раздраженно достал телефон и, прикрывая экран ладонью, попытался рассмотреть, есть ли связь. Связи не было. Заряд батареи к тому же показывал всего одно деление. Завтра гавкнется. А он, Телицкий, кукукнется.

Впору молиться на водителя Колю, чтоб доехал и увез. Это ж понятно теперь, что у Свечкина за просветление — знает, как припахать.

Телицкий посмотрел на бетонное кольцо, на след своего ботинка и, бросив ведро, пошел в обход дома за доской. Подальше от отдыхающих.

В бурьяне доживала свое разломанная теплица, попрятав в траве куски целлофана, прибитые ржавыми гвоздями к рейкам. Обогнув ее, он наткнулся-таки на ванну, предлагаемую к заполнению. Чугунный монстр возвышался на кирпичах, подложенных под коротенькие ножки. Доминантный самец, ни дать ни взять. Брюхо чернело копотью, белая эмаль внутри потрескалась и облезла.

Телицкий прикинул, какая прорва воды необходима, чтобы залить ванну до краев. Ведер двадцать. То есть, литров двести. Он же сдохнет, пока наполнит. Ой, пожалуйста, если вас не затруднит...

Хрен вам всем!

Лично он никому ничего не должен. Он еще ведро принесет, ну, ладно, может десяток в ванну закинет. Гуманитарная помощь, так сказать, чтобы не говорили, что украинские журналисты ни на что не способны.

Обойдя дом, Телицкий заметил груду досок, сваленных без всякого порядка. Некоторые были с гвоздями, некоторые держались вместе, прибитые поперечинами, часть темнела опалинами. Видимо, Свечкин, как крохобор, натащил отовсюду. А что власть донецкая, куда смотрит, ау! Могла бы и помочь.

Телицкий свернул одну доску, отбраковал, длинная, взялся за другую.

Что за люди? — думалось ему. Полгода уже непонятно чем занимаются, а проложить мосток, чтоб элементарно не сверзиться вниз, не в силах. Выше их разумения. Все дядю ждут, что он придет, разберет, по головкам погладит.

Уроды немощные.

Подальше бы от вас, пода... Телицкий сморщился от наплывшей вони. Ну, ясно, выгребная яма прямо под домом.

Он торопливо переворошил кучу, выдернул три доски, сбитые наискосок четвертой, видимо, часть двери, и поволок их к колодцу.

Шевелил траву ветер. Подкараулив на углу, солнце брызнуло в глаза, и несколько мгновений Телицкий шагал вслепую.

И все! — звенело в голове. Все!

Он сбросил доски поперек бетонного кольца, попробовал ногой — чуть пружинят, но вроде бы вес держат.

Ведро закачалось на крючке и, оббив дно о крайнюю доску, ухнуло вниз, в прохладную тьму. Телицкий закрутил ворот в одну сторону, потом в обратную. Поймал стальную дужку в пальцы. Значит, одно он уже отнес, это второе. А считать надо обязательно, он в Донецке потом предъявит.

Чуть перекосившись, Телицкий зашаркал к дому. Ведро жестяным боком, прикасаясь, холодило голень.

— Вы не свалились там? — спросила его Людка, поднимая голову с подушки.

— Нет, — выдохнул Телицкий.

— А мы уж хотели Юру звать. Колодец- то глубокий здесь. Думаем, вдруг вы утопли. Или сломали чего.

— Спасибо за заботу.

— Вы чаек по доброй-то душе на обратном...

Телицкий остановился.

Колкие слова так и вертелись на языке. «Сука старая» — было самым приличным словосочетанием. Лежат они, разлеглись...

— Христа на нем нет! — сказала Мария Никифоровна. — Убийца он!

Вздрогнув, Телицкий с ведром подступил к лежакам.

— Я ни в чем не участвовал, — процедил он, чувствуя, как пылают щеки. — Ни в чем! Нигде! Мне вообще похрену! И область ваша тоже! Как хотите. Вы — сами по себе и я — сам по себе. Я ни с кем не воюю!

— А что вы тогда здесь делаете?

Похожий на отца Макар Ильич, нацепив очки, смотрел на Телицкого подслеповатыми глазами. Мир дробился по краям толстых линз.

— Ничего, — сказал Телицкий, отворачиваясь, — воду ношу.

— Вот и носи, сынок.

— Вот и ношу!

Свечкин успел вымыть всю комнату и возил шваброй уже у самого порога.

— Куда? — спросил Телицкий.

— В кастрюлю, — показал Свечкин. — И в бак, что останется. Нет, погодите, у вас ноги грязные.

Он отобрал у Телицкого ведро.

От стены, не мигая, смотрел Всеволод.

— Я не воевал, — сказал ему Телицкий.

Всеволод сжал кулак.

— Я журналист, — сказал Телицкий. — Вы слышите меня? Этим враждебным отношением вы никому лучше не сделаете. Тем более, что всюду декларируется курс на сближение, на общее единение какое–то.

Свечкин перелил воду в кастрюлю, стоявшую на печи.

— Всех вас... — процедил вдруг Всеволод, краснея трясущимся лицом. — Всех вас в землю, в ад, в самое пекло!

Ненависть его была оглушительной.

— Вот спасибо, — холодея, сказал Телицкий, — а я вам воду тут...

— Не слушайте его, Алексей, — сказал Свечкин.

Он наполнил стоящий на табурете бак едва на треть, вода, во всяком случае, закончилась быстро, и передал ведро журналисту.

— Еще? — глянул исподлобья Телицкий.

— Если можно.

— Там, во дворе, чайник просят.

— Возьмете?

Телицкий нехотя кивнул.

— А чашки я им сейчас вынесу, — сказал Свечкин.

— Они могли бы и сами.

Свечкин улыбнулся.

— Алексей, они старые, им тяжело.

— А я? — повысил голос Телицкий, снимая горячий чайник с подставки. — Мне, получается, легко? Просто порхаю!

— У вас что, родителей нет?

— Есть, мать. Желает донецким и луганским гореть в аду, вот как этот ваш... — Телицкий дернул подбородком в сторону Всеволода.

— Простите ее, — сказал Свечкин.

Просветленный!

— Да бог с ней, — сказал Телицкий. — Я уже не обращаю внимания. Так, звоню иногда, интересуюсь, жива ли. Пойду я.

Он вздохнул, досадуя на то, что, возможно, наговорил лишнего, и выбрался наружу. Молча бухнул чайник на стол и завернул к колодцу.

Еще одно ведро.

Мышцы плеча заныли от непривычного напряжения. Ворот скрипел — да-вай, да-вай. Телицкий давал. Выловил, отцепил, понес.

Свечкин оделял стариков чашками.

— Я бак придвинул к порогу, — сказал он. — Сразу и лейте.

— Деньги бы с вас брать, — выдохнул Телицкий.

— Украина пенсии зажала.

— Да я так.

Телицкий зашел в дом, сдвинул плечом полог и, оставляя грязный отпечаток, встал одной ногой на тряпку. Желтый эмалированный бак вобрал ведро воды и не подавился.

— Эй, господин украинец, — позвал лысый Михаил Степанович с лежака.

— Я — журналист, — сказал Телицкий.

— Да мы знаем. Ты объясни, чего вы за нас цепляетесь?

— Я — не цепляюсь.

— Разве ты не украинец?

— Украинцы все разные.

— А кто ж нас бомбит тогда?

— Не знаю, я не участвую, это без меня. Понимаете, без меня! Не коснулась мобилизация! Не скачу, не стреляю!

Михаил Степанович наклонил голову, выпятил губу.

— Точно украинец.

— Вы знаете... — Телицкий стряхнул грязь с ботинка на чистый пол. — Мне воду носить надо. Между прочим, для вас.

— А совести нет.

— Вы сговорились что ли? — взорвался Телицкий. — Это я разве виноват, что у вас тут ни света, ни хрена нет? Что вас все бросили, и только Свечкин надрывается и обихаживает эту богадельню? Блаженный выискался тоже! А где власть ваша? Где эти... Захарченко, еще там... Где? Я вот здесь, а они — где?

— Алексей, — Свечкин, появившийся за спиной, тронул его за плечо.

— Да идите вы! — дернулся Теплицкий. — Я-то что?

Он выломался из тесных сеней на крыльцо, плюнул, в последний момент сдержал руку — а так бы взлетело ведро в зенит и ухнуло вниз, на отдыхающих. Потом приписали бы подлое преступление против жителей Донбасса.

В бурьяне, у колодца, ему стало полегче.

Дергало сердце: вот какого хрена претензии — к нему? Он — Порошенко? Яценюк? Климкин? Кто там еще?

Трава успокоительно шелестела: забудь. Завтра ты уже будешь в Киеве. А эти старики, Свечкин, водитель Коля останутся дурным сном. Пути разойдутся, и ты просто вычеркнешь командировку из памяти.

Он устало поднялся.

Дзон-н! — поехало ведро. Что бы ни говорили, а воды он им наносит. Чтоб захлебнулись. Полную ванну!

Телицкий представил, как Свечкин сгружает в гигантское чугунное корыто всех этих немощных любителей свежего воздуха, сверху еще Всеволода на лежаке, а снизу, потрескивая, начинают одеваться ярким огнем дрова. Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, старые?

Да, кровожадно, да, апокалиптично. Довели.

Ведер десять Телицкий относил на автомате — крутил ворот, снимал с крючка, шел к ванне, отпихивая тепличный целлофан, и вливал воду в ненасытную утробу. Свечкин мелькнул было на периферии зрения, но ничего не сказал. Мог ведь сыронизировать, мол, чудо чудное, украинец — и работает.

Хотя сам он тоже... Или он уже не украинец? Перепрофилированный украинец? Переобувшийся в прыжке?

Воды в ванне словно и не прибавлялось. Пробка вроде бы держала. Насмешливо плавали по поверхности листики и травинки.

Телицкий вспотел.

Он сделал еще четыре ходки, уже задыхаясь и на подгибающихся ногах. Чугунный монстр наконец соизволил заполниться на треть. Телицкий даже похлопал его по черному боку, безбожно пачкая руку.

Распогодилось. Небо сделалось синим, светлым. В него бессильно пыхала дымом печная труба. Где-то далеко бухнуло, но Телицкий даже не обратил внимания. Ну, бухнуло. Мало ли придурков на свете?

Пот полз по лбу и по щекам, ветерок остужал кожу.

Телицкий стоял и смотрел, как лежат старик и старухи. К ним вышел услужливый Свечкин, поставил на стол баночку гуманитарного варенья, подсел к Марие Никифоровне. Она, приподнявшись, обняла его за шею.

А не геронтофил ли он? — подумал Телицкий.

Но все оказалось проще — Свечкин подхватил старуху под колени и на горбу потащил ее в дом.

Я — маленькая лошадка, завертелось у Телицкого в голове.

Нет, это от души. Он их, наверное, и в туалет и по прочим делам так таскает. Еще бы за раз двоих брал. Особая областная кавалерия. Нет, такси. А сейчас я покажу вам наши достопримечательности...

И-го-го!

Телицкий шагнул к колодцу.

— Алексей, — услышал он голос Макара Ильича, — вы не могли бы...

Это был подлый, прицельный, беспощадный вопрос в спину. Интересно, можно ли накрыться ведром и отползти туда, где бурьян погуще?

— Да? — выдохнув сквозь зубы, повернулся Телицкий. — Вы тоже претендуете на перевозку на закорках?

— Нет, что вы! — отклонился на лежаке Макар Ильич. — Я за Ксению Ивановну попросить хотел. Вот ее бы...

Телицкий вздрогнул. Ему почему–то вспомнился Гоголь с его «Вием». Ездила, ездила на честном парубке Хоме Бруте ведьма, пока не заездила.

Перекреститься что ль?

— Я лучше воду, — криво улыбнулся он. — Сейчас Юрий появится, отнесет, как он умеет. А я с лежаками подключусь.

Вдалеке бухнуло снова.

— Вот чего они стреляют? — подняла голову Людка и выпростала руку из-под одеяла. — Вот чего? — она направила ее ладонью в небо, словно обращаясь к кому-то там живущему. — У них расписание или так лупят? Или пьяные там все? Они по кому бьют?

— По Горловке, кажется, — сказал Макар Ильич.

— Зачем?

— Дьяволы, — подала голос Ксения Ивановна. — Вот и весь ответ.

Телицкий предпочел вернуться к колодцу.

Перевернул ведро, сел, достал сигареты. Закурил, наблюдая сквозь бурьян, как появляется блаженный Свечкин и подхватывает Ксению Ивановну. Ее он бережно понес на руках, видимо, не уверенный, что она удержится на спине.

Телицкий скривил рот.

Сука, подумалось ему. Какое, к чертям, интервью? Что спрашивать-то? Не хотите ли вернуться? Ага, хочет он, аж торопится! Каким видите свое будущее? Что пожелаете читателям нашей газеты? Дружите ли вы с головой?

Телицкий выдохнул дым и понял вдруг, что тошно ему вовсе не от вопросов, которые надо задавать, а от предполагаемых ответов.

И ведь не ясно, кто будет выглядеть идиотом.

Он затянулся. Вопрос: а такие ли они другие? Все люди разные. Свечкин — просветленный. Бусыгин — сука. Старики — слабые.

Нет, все же донецкие и луганские — упертое дурачье. А мы тогда? Может мы тогда... Если с другого ракурса?

— Алексей!

Телицкий вздрогнул и поднялся.

— Что?

Свечкин махнул ему рукой.

— Давайте лежаки занесем.

Лежаки были пусты. На столе, в окружении чашек, топорщила золотистый край распотрошенная пачка печенья.

Обтирая носки ботинок о траву, Телицкий подошел. Они взялись за перекладины.

— Много наносили? — спросил Свечкин.

— Ведер пятнадцать.

— На ванну около сорока нужно.

Телицкий стукнул каблуком о крыльцо.

— Кому нужно?

— Им, — качнул головой на дверь Свечкин.

Телицкий промолчал. Синхронно приподняв лежак, они втиснули его в дверной проем.

— Ну а кто, если не мы? — спросил Свечкин.

Одеяло упало, Телицкий едва не наступил на него.

— А других нету?

— Видите же.

Они поставили лежак у печки. Свечкин вернул одеяло на место. Старики и старухи, рядком сидящие за придвинутым столом, ели вареную картошку, кто ложкой, кто руками. У Марии Никифоровны размотался бинт и лежал в миске экзотическим гарниром. У Всеволода в жуткие складки сбивалось родимое пятно. В двух банках краснели маринованные помидоры.

Вышли за следующим лежаком.

— Не понимаю, с какой радости, — сказал Телицкий, — никто ж ничего, ни Россия, ни Захарченко. Какой-то мазохизм.

Свечкин вдруг светло улыбнулся.

— Я расскажу. Они лягут после обеда, и у нас будет время.

— Я надеюсь.

Они занесли и расставили лежаки. Запахи еды мешались с запахами лекарств, белья и слабого, идущего от полов лимонного аромата.

— Перекурим? — спросил Телицкий.

— Вы идите, я сейчас, — сказал Свечкин.

— Ясно.

Телицкий вышел на крыльцо, подставил лицо нежаркому солнцу, ощущая, как мягкая усталость разливается по плечам. Наносился. Обслужил. И где хоть слово благодарности? Жди до морковкина заговенья.

Курить расхотелось.

Телицкий достал телефон и побрел к дороге, пытаясь поймать хоть одно деление на значке связи. Мимо и мимо.

Он свернул, поднялся из низинки в разбомбленную пустоту. Не ловило. А к вечеру, пожалуй, и разрядится.

Телицкий зигзагом прошел чуть дальше, и деление вдруг вспыхнуло и погасло. Шаг назад, шаг в сторону — ничего. Он поднял трубку над головой, прошел назад к домам в низинке.

Загорелось.

Почему он набрал номер матери, а не редакции — бог знает. Видимо, среди стариков подныла душа: она-то там как, без тебя? Забыл?

— Мам?

В телефоне шипели помехи.

— Алло?

Голос матери был резок. Он представил, как она, привстав на кровати, хмурит лицо, пытаясь разобрать сквозь шипение, что ей говорят.

— Мама, это Леша. Как ты?

— Я — хорошо, — несколько отстранено сказала мать. — А ты где?

— Я в командировке, на Донбассе.

Телицкому приходилось кричать, он почти физически ощущал, как слова продираются сквозь расстояние.

— Где?

— В командировке! Под Донецком!

— Убивай их, — сказала вдруг мать. — Они не достойны... Это другие люди... они сами... дох...

Связь прервалась коротким гудком.

— Алексей.

Телицкий обернулся, пряча телефон в карман.

Свечкин, стоящий у одноногого столика, показал ладонью на расставленные тарелки.

— Пообедаем?

— Да, — кивнул Телицкий, возвращаясь, и смущенно объяснил свою отлучку: — Матери звонил.

— Дозвонились?

— Нет.

— Здесь плохо ловит.

— Я понял. И электричества нет, не зарядиться.

— Подкиньте чурбачок, — попросил Свечкин.

— Ага.

Подпнув один чурбак Свечкину и взяв из кучи второй себе, Телицкий запоздало сообразил, что куда-то сюда вчера вечером мочился.

В тарелках лежало по три небольших картофелины, по куску тушеного мяса из банки, в осколках жира, и по помидоринке.

— Не густо, — сказал Телицкий, обтирая ладони о джинсы.

— Чем богаты.

Свечкин подал ему тонкий ломтик хлеба.

— И хлеба у вас — в обрез, — констатировал Телицкий.

— Завтра Николай привезет.

— А вы как наседка.

Свечкин пожал плечами.

Несколько минут они молча ели. Картошка уже остыла, а мясо так и вовсе было холодным. Помидорка понравилась Телицкому больше всего.

— В зоне разграничения нас покормили гречневой кашей, — сказал он. — А в Киеве стало много бомжей.

— Бывает, — сказал Свечкин.

— Мне кажется, мир катится ко всем чертям.

— Умирает то, что должно было умереть.

— Вы про Украину?

— Про то, во что она превратилась.

— Хорошо, — Телицкий отставил тарелку, — во что же она превратилась? Во что я превратился вместе с ней?

Свечкин посмотрел на него, сосредоточенного, напружинившегося, своими теплыми, светлыми глазами и подвинул бутылку минеральной воды на ноль-пять литра. Телицкий скрутил колпачок, отхлебнул из горла.

— Ну же. Честно.

— Вас никогда не пытали, Алексей?

Телицкий на мгновение задохнулся.

— Кх-что?

— Всеволода вот пытали, — тихо проговорил Свечкин. — Он увидел, как нацгвардейцы тащат к себе в грузовик двух девчонок и сказал фашистам, что они фашисты. Ну, его, значит, ногами отбуцкали и погрузили тоже, всех вместе отвезли.

От копчика к загривку Телицкого продрал холодок.

— Мы рядом стояли. Они в четырех домиках, мы в поле, в палатках. Их человек пятьдесят, нас сорок при пяти гаубицах. Все свои, ходили друг к другу.

Лицо у Свечкина осунулось.

— Пил я тогда много, — сказал он с глухим сожалением. — Поймали, мобилизовали, оформили, приставили подносчиком снарядов. Мне что? Майдан! Свобода! Украину не любите? Ночью лупим куда–то, днем пьем. Как в дыму...

Он накрыл ладонью глаза, отнял. Телицкий поразился, какой болью вдруг сжало его лицо.

— Мы же и сюда куда-то лупили. Не знаю... Весело было, придурку. Орешь: «За ридну Украину!», вокруг такие же черти скачут, скалятся, гаубицы бухают, двадцатикилограммовые гостинцы шлют. Думаешь, по войскам?

Свечкин усмехнулся.

— Это не пропустят, — сказал Телицкий.

— Дальше рассказывать?

— Да.

Свечкин повертел в пальцах пластиковую ложку.

— Там уже и не просыхаешь. Голова гудит, голоса шепчут, тебя все время тащит куда–то, как на чужих ногах, а земля из-под них выворачивается, будто тоже участвует в этом... в конкурсе «Кто не скачет, тот москаль». У гвардейцев чуть в стороне погребок был вырыт, яма листами железными накрыта и землей присыпана. Электричество, печка-буржуйка, койки деревянные. Пыточная. Тропка еще такая, натоптанная...

Свечкин встал, заходил у стола кругами.

— А рядом еще сарайчик был, тихий-тихий. Там держали пыточный материал. Бог знает, почему я на эту тропку шагнул. Спьяну. А может, Бог и привел. Он всегда дает шанс. Я дверь открываю и не могу разобрать: будто туша висит для разделки. Лампочка еще на проводе неяркая, а у туши вся кожа на боку отпластована. Кровь бежит вяло. Я взгляд опускаю, а там... Там ноги человеческие. И меня словно током...

Свечкин снова сел, вслепую пошарил на столе. Телицкий сунул ему бутылку.

— Знаете, — проговорил Свечкин, сделав несколько жадных глотков из бутылки, — бывает, словно тебе не желудок, а душу выворачивает, вот все, что от нее еще осталось, все наизнанку перекручивает, и тут уже или вешайся, или... или спасай... Хорошо, не было никого, только Всеволод и висел. Его оставили на «подумать». Сами ушли передохнуть. А меня колотит. Попались бы под руку, и они, и я сам бы там и кончились. В голове только: «Ну зачем же вы так, суки? Не звери же мы... Не звери...»

Свечкин замолчал, взгляд его уплыл через дорогу, к деревьям.

Телицкий обнаружил, что застыл в непонятном напряжении и с трудом сломал позу, двинул плечом, перекособочился, выцепил пачку и сунул в зубы сигарету.

— Будете курить? — спросил он Свечкина, но тот мотнул головой.

Молчание длилось с минуту, Телицкий жевал мундштук, почему-то так и не закурив.

— В общем, — сказал Свечкин, возвращая взгляд, — веревки я обрезал, бок Всеволоду чем-то залепил, перевязал, взвалил на себя... И попер его в ночь, лишь бы в яме не оставлять. Тоже, думаю, чудо, что нам никто по пути не встретился. Висел бы я рядом... Ну, я пьяный, ноги кренделя выписывают, но как-то не бросил, не упал. С дороги в кусты, в холмики потянуло. Не звери, шепчу, не звери. Постою, передохну с хрипящим на плече стариком и снова... Досюда метров двести не дотопал.

— Почему? — спросил Телицкий.

— На разведчиков наткнулся. Взяли в плен, допросили, пару раз хорошо по морде съездили. А мне как бы и все равно. Остаток ночи здесь, в низинке, лежал и очень хотел сдохнуть. Потому что тварь был и сволочь. Колотило внутри, о землю колотило. До могилки не доколотило только. Многое передумал. Многое понял. Многое перерешил для себя. До озноба — не так жил, не для того...

— А сейчас?

Свечкин улыбнулся.

— Сейчас — так.

— Со стариками и впроголодь?

— Вы не поймете.

— Почему же? — Телицкий запальчиво выбросил сигарету. — Разве я какой-то не такой? Другой? У меня другие мозги?

— Возможно.

— Спасибо за интервью!

Телицкий сделал попытку встать, но под взглядом Свечкина, странно-светлым, мягким, даже слегка обиженным, сел на место.

— Ну, что?

— Меня никто не заставлял ухаживать за стариками. Я сам так решил.

— Но почему?

Свечкин помолчал.

— Потому что это мое покаяние. Моя попытка исправить, сделать мир лучше. Потому что каждый человек отвечает за все, что делается вокруг.

Телицкий усмехнулся.

— Здесь мы с вами поспорим.

— Не о чем спорить, так и есть.

— Хорошо, — кивнул Телицкий, — возьмем меня. Что я могу? Ничего! Ни-че-го. Правдивую статью написать — не могу. Сказать, что думаю, — не могу. Против оружия, на меня наставленного, — вообще ничего не могу. От меня ничего не зависит. Тем более, мне и не хочется, чтобы от меня что-то зависело. Для меня важно, чтобы было тепло, солнечно и от стрельбы подальше. Чтобы меня никто не трогал!

— Это-то понятно, — вздохнул Свечкин. — Только если вы не хотите ни за что отвечать, вы и требовать ничего не можете. Ни тепла, ни солнца, ни тишины.

— А вы вот, — Телицкий обвел руками пространство, — за все это отвечаете и что, всем обеспечены? Требуете и дают?

— Очень плохо с лекарствами, — сказал Свечкин, — просто беда.

— Ну вот!

— Только я не об этом. Это наладится, я верю. Я к тому, Алексей, что вы не сможете спрятаться от того, что вам в той или иной мере придется отвечать.

— Мне? — Телицкий рассмеялся. — Я ни в чем не участвовал. Не ходил, не скакал, не жег. Даже в сети ничего не писал. За что мне отвечать?

— За Украину.

— Что вы вешаете не меня страну как хомут? Вы ведь тоже, получается, должны ответить.

— Потому я и здесь.

Телицкий постучал по столешнице пальцами.

— То есть, вы перед стариками за Украину прогибаетесь?

— Искупаю свою вину. Как могу.

— А я вот вины не чувствую!

— Совсем? — Свечкин посмотрел Телицкому в глаза.

Тот отвел взгляд.

— Почти. Это Порошенко и прочие! Вот они! Они обещали! Вогнали нас в дерьмо, и мы барахтаемся в нем всей страной!

— Вы знаете, в чем засада, Алексей? В том, что мы из раза в раз из одного дерьма попадаем в другое, уже погуще. В душу себе загляните.

Телицкий прищурился, достал новую сигарету, последнюю.

— И что?

— Сначала придет стыд. Густой, махровый, жуткий.

— Ну-ну.

— Потом вопрос: кто я и что я.

Телицкий пощелкал зажигалкой и закурил.

— Вы про русский — не русский?

— Да. Не только, но в основном. В том смысле, на что вы можете опереться, на историю, на цивилизацию или на пустоту.

Ворохнув деревья через улицу, налетел порыв ветра, сбросил со стола пластиковые ложки, прибил горьковатый дымок из жестяной трубы.

Телицкий ссутулился.

— Вы думаете в этом все дело?

— Знаете, я лежал там в низинке, в челюсть приложенный... Я лежал и думал, как там дед этот. Не о себе, как всегда, не о том, что меня, красивого и невиновного, возможно, расстреляют... Выживи, дед, думал я, выживи, пожалуйста!

Телицкий усмехнулся, но ничего не сказал.

— А потом меня накрыло, — сказал Свечкин. — Это словно кто-то свыше дает тебе выбрать, кем быть дальше. И ты понимаешь, что верный-то путь один, но, двинувшись по нему, тебе некому будет жаловаться, и отвечать за все — тебе, и искупать свое и чужое зло — тоже тебе, и прошлое выжигает в тебе память: Господи, прости, прости, прости меня за мои грехи, я не хочу и не буду больше!

— Проникновенно, — Телицкий поежился, затянулся, выпустил дым в сторону. — И что, теперь вы, типа, стали другой?

— А иначе и не получится.

— И это, значит, все тут такие? — Телицкий махнул рукой с зажатой в пальцах сигаретой на деревья — где-то там был Донецк.

— Я говорю только за себя, — сказал Свечкин.

— Жалко, что вас одного перекроило. Был бы универсальный рецепт, глядишь, спасли бы Украину. Все бы стали как вы.

— Люди сами должны смотреть в свои души.

— Не, ну что это? — Телицкий затушил сигарету о край тарелки. — Вы же знаете, как это на Украине. Украинца нужно заинтересовать.

— Неужели вам и осознания хочется на халяву? — удивился Свечкин.

— Ну, как... — Телицкий пожал плечами. — Это ж надо понять.

— Что понять?

— Ну, как жить с этим.

— О, господи! Вы словно «пробник» просите. Только я, извините, не Круглов.

— Кто?

— Мужик тут мотался по области. Хороший, говорят, мужик. Я не успел познакомиться. Лечил украинство наложением рук.

— И?

— Ваши подловили его. Подорвали автомобиль. В ноябре, кажется.

— Вот как.

Они помолчали, потом Свечкин качнул головой.

— Я думаю, вы все понимаете. Просто вам страшно.

— Мне страшно быть на всю голову ударенным! — взорвался Телицкий. — Такой, не такой, другой... Все здесь изображают не то, чем являются. Вояки, старики. Вы тоже! Ах, ах! Меня всего перекрутило, душу — в лоскуты, мозги — всмятку! Вы лучше скажите, когда эта жопа кончится? Мне больше не надо ничего. Когда, и все.

— Когда вы изменитесь, — сказал Свечкин. — Раскаетесь...

— Да-да, мы раскаемся, мы приползем, и тогда уж вы нас, как рабов...

Телицкий махнул рукой, не желая продолжать.

— Все же вам страшно.

— Чего страшно-то?

— А вы закройте глаза.

— Чего?

— Закройте, закройте, — попросил Свечкин.

— Будете, как Круглов?

— Я не умею.

Телицкий запустил пятерню в волосы. Другие люди! Дру-ги-е.

— Хорошо, я закрою, и что?

— Я вам объясню, — сказал Свечкин.

Телицкий подвернул чурбак, чтобы сесть удобнее, посмотрел на собеседника, спокойно выдержавшего взгляд, выдохнул и закрыл глаза.

— Все.

— Теперь дышите медленно и глубоко и опускайтесь как бы в себя.

— В детство?

— В то, что вас составляет. И не разговаривайте.

Телицкий кивнул.

В темноте под веками распахнулась воронка, окаймленная чуть синеватыми краями. Вот она сделалась ближе, и край ее уплыл в сторону и вверх.

— Спросите себя, кто вы, — сказал Свечкин.

Кто я? — мысленно выдохнул Телицкий.

Путь вниз во тьме отмеряли сиреневые и зеленые кольца. Ветер играл волосками на руках.

Кто я?

Телицкий, Алексей Федорович, семьдесят девятого года рождения, по национальности — украинец. Так в паспорте записано.

Паспорт мой — с трезубом.

Глупый вопрос, кто я. Человек. Со своими желаниями и нуждами. С мечтами. С усталостью. С головной болью. С матерью, которая смотрит телевизор двадцать четыре часа в сутки, а там: зрада — перемога, перемога — зрада, мы тихонечко, на коленях ползем в Евросоюз, ну, поза такая, что ж поделаешь!

Кто я...

— Подумайте, в чем состоит смысл вашей жизни, — приплыл голос Свечкина. — Ради чего вы живете. И чего вы боитесь.

Тьма дрогнула.

Боюсь... Телицкий незаметно сжал пальцы. Смерти я боюсь. Одиночества боюсь. Увольнения боюсь. Голода, холода, отравления...

Сука, в колодец упасть — боюсь.

И почему я не должен этого бояться? Кто поможет мне? Никто! Может, Петр Алексеевич Порошенко озаботится рядовым журналистом? Хрен! Путин снизойдет?

Я один. Всегда. Всюду.

Потому что во всем цивилизованном ми...

Телицкий замер, оборвав мысль.

— Вставай, страна огромная, — вдруг пророс в нем тихий, но твердый голос Свечкина, — вставай на смертный бой...

Темнота всколыхнулась, комок подкатил к горлу.

— С фашистской силой темною...

Воронка спазматически сократилась, нанизывая, тесно сбивая вокруг Телицкого цветные круги. Мягкий сумрачный свет протек в нее сверху.

— С проклятою ордой.

Телицкий не уловил, когда рядом вытянулись темные, чуть подсвеченные фигуры. Мужские, женские, детские. Они встали, они гигантскими крыльями распахнулись за плечами в бесконечно-длинном строю.

В кольчугах и со щитами, с копьями и стягами. В стрелецких кафтанах с пищалями и бердышами. В шубах и в платках. В рубахах и в штанах. В гимнастерках и в галифе, с винтовками и связками гранат. В сарафанах. В мундирах. В кителях. В бинтах. Изможденные и серьезные. Веселые и спокойные.

Мертвые и живые.

Они смотрели строго и безмолвно. Они словно ждали чего-то от Телицкого. Не лица — лики, наполненные светом.

— Пусть ярость благородная...

Телицкий заплакал.

От стоящих за ним шло тепло и неистребимая, непонятная, непоколебимая уверенность в правоте, в жизни, в победе.

В единстве.

— ...вскипает, как волна...

Гимн тяжелой волной ходил в Телицком, какие-то древние нечистоты вымывая с души. Он стиснул зубы.

Кто я? С кем я? Зачем я?

Страшно, господи. Страшно. Нет во мне ничего, одна пустота.

Выдержу ли?

Телицкий с трудом разлепил глаза и торопливо, ладонью, отер щеки. Свечкина напротив не было. Ни Свечкина, ни тарелок на столе.

Вот и хорошо, подумалось Телицкому. Замнем. Никто не видел.

Тело еще дышало, еще жило гимном. Злость, скорбь, воздаяние. Идет война народная... Вот оно как.

Телицкий попробовал встать и неожиданно почувствовал себя дурно. Солнышко пробежало за облаками, тошнотворно прошелестел бурьян. Телицкий едва не завалился, но кто-то мягко подпер его ладонью.

— Спасибо, — кивнул невидимому помощнику Телицкий.

Обернулся и никого не увидел.

— Алексей! — крикнул с крыльца Свечкин. — Вы как?

— Плохо.

— Что?

— Мне бы полежать.

Свечкин слетел по ступенькам.

— Слушайте, у нас никаких лекарств... — подставив плечо, он заставил Телицкого подняться. — Валериана если.

— Бросьте на кровать, и я сам...

— Дотерпите до завтра?

Телицкий кивнул.

— Наверное, напекло. Солнце у вас... другое.

В проплывающих мимо предметах кое-как угадывались ступеньки, дверь, полог, темная, заставленная лежаками комната. Потом словно само собой накренилось, обрело жесткую, ребристую структуру пространство, сверху опустилось, укутало одеяло. Оказалось, что только что было холодно, а сейчас тепло.

— Чаю? — возник перед глазами Свечкин.

— Да, — улыбнулся Телицкий, — было бы хорошо.

Уснул он, чая так и не дождав99шись.

Спал плохо. Холод проникал из реальности в сон, снился заснеженный лес, треск сучьев, какие-то тени. Перед пробуждением он вдруг увидел Натку Симоненко, которая встав над ним, спрашивала: «Где интервью, Телицкий? Мы же у тебя из твоих гонораров будем грант вычитать, чтоб ты пропал!»

Телицкий послал ее в задницу.

Прихватив одеяло, в темноте он выбрался из кладовки. Ноги подгибались. Голова была тяжелая.

— Вы куда? — спросила его Ксения Ивановна, что-то читая при свете свечи.

— Посижу во дворе, — сказал Телицкий.

Небо было чистое, звездное. Над шапкой далекого леса рассветным провозвестником плыло зеленоватое свечение.

Ни сигарет, ни желания курить. Кто я? Какое уютное безумие — быть украинцем. Никому не должен, но все, по гроб жизни...

Маленький, куцый мирок, похожий на могилу. Но свой. Частный. Не замай!

Телицкий вздохнул, пошатал зачем-то стол и пошел к колодцу. Нашарил ведро, повесил на крюк, сказал вслух: «Ну, дурак я» и взялся за ворот.

На ванну потребовалось еще восемнадцать ведер.

Привычные мысли куда-то сдриснули, и Телицкий просто считал ходки туда-обратно. Одна. Вторая. Седьмая...

Свежий ветер путался под ногами, дышал в лицо.

Странно, Телицкий не чувствовал усталости. Вернее, чувствовал, но она обреталась где-то на периферии сознания. А вот петь или смеяться в голос хотелось неимоверно, он с трудом сдерживался.

Накормили чем-то, весело думалось ему. Ну не может же быть, чтобы само... Легко на сердце от песни веселой...

Последнее ведро Телицкий приволок в дом и, стараясь не шуметь, поставил у двери. Снял ботинки, осторожно пробрался в кладовку, посмотрел на спящего Свечкина и потом долго сидел перед кружкой остывшего чая, вспоминая деда, выколупывая из памяти, какой он был, где воевал, не рассказывал ведь почти ничего своему внуку, хмурился, усы седые, правая рука без пальца, медали.

Пусть ярость благородная...

Разбудил его звук клаксона: би-ип! би-би-ип! Телицкий не поверил, вскочил, пробился через старух на крыльцо.

— О! — словно старому знакомому закричал Николай, выбираясь из «лэндровера». — Какие люди! И как оно?

— Нормально.

Спустившись, Телицкий пожал протянутую ладонь.

Николай открыл багажник. Вместе они перетаскали продукты, туалетную бумагу, одежду, кипу журналов, железные уголки в дом.

— Интервью взяли? — спросил Николай.

— Взял, — кивнул Телицкий.

Свечкин появился из-за дома, голый до пояса, потный, с лопатой в комьях земли.

— Грядки устраиваю, — сказал он, здороваясь с водителем. — Потом еще повыше под картошку соточку бы перекопать.

— Я окончательно договорился, — сказал Николай. — В мае завезут брус, в июне-июле жди бригаду. Может, еще я с мужиками подъеду.

— Чаю попьешь? — спросил Свечкин.

— Ага. Перекурю только.

Телицкий воспользовался моментом и полез в салон на переднее сиденье.

— Я посижу пока?

Николай усмехнулся.

— Так не терпится?

Телицкий не ответил. Пахло освежителем и нагретым пластиком.

— Ну, твое дело, сиди — сказал водитель и, переговариваясь со Свечкиным, пошел к дому.

У крыльца они остановились. Николай оббил от грязи короткие сапожки, Свечкин угостился сигаретой.

Телицкий захлопнул дверцу и откинул голову на подголовник.

Ну, вот, можно и домой. Он закрыл глаза. Только гадко почему-то. Почему? Воды наносил. И все же... Ему показалось важным выяснить это до отъезда.

Я кто? — спросил он себя.

Сердце защемило. Где мой мир? Ну, не здесь же, среди Всеволодов и Ксений! Я же сдохну от тоски на грядках, в глуши, с радио при наличии батареек. А Свечкин будет звать меня раскапывать чужие погреба в поисках чего-нибудь вкусного. Вот радости-то! Мы будем скакать над банкой огурцов.

Я привык к другому.

Телицкий со свистом втянул воздух, словно его ударили в поддых. Почему же гадко-то так? Я уезжаю, да, я уезжаю.

Я не обещал. Я не чувствую за собой вины. Я никому ничего не должен. Они тут сами, в своем, со своими тараканами. А то, что было вечером...

Телицкий выпрямился.

Внутри его словно завибрировала, зазвенела старая, проржавевшая пружина. И кто-то словно подтянул ее, поправил, добиваясь чуть слышной вибрации.

Телицкий задохнулся. Он ощутил вдруг себя частью русского мира, миллионов и миллионов людей, уже ушедших, проживших и растворившихся в этой земле.

Они смотрели на него, они жили в нем и с ним, он нес их в себе.

Он понял: он больше, чем один человек. Он — лес, он — простор, он — жизнь. Он — мир, целая страна, раскинувшаяся на шестой части суши, громадная, сильная, прорастающая наперекор злой воле. Он — все, кто были до него. Их надежды, их мечты, их будущее.

И самая большая тайна: он бессмертен!

Он растворится в воздухе и в почве, в воде и в листьях. В детях!

Глупо требовать что-то от самого себя, когда ты — все. Ты все можешь и должен делать сам. Поддержка — внутри тебя. Силы — внутри тебя. Помощь — всюду. И цель твоя — чтобы мир стал лучше, жизнь людей стала лучше, не одного, не двух, всех, по возможности, всех.

Господи, подумалось Телицкому, я же даже не себе, я предыдущим поколениям обязан, они жили, они строили, они гибли ради того, чтобы с каждым новым поколением, с каждым годом... Они же за меня, в том числе... не спрашивая, не жалуясь, взвалив на женские, мужские, детские плечи...

А я?

— Куда?

Серая лента грунтовки уходила под капот. По обочинам вспухали, пенились кусты. Впереди белел город.

— Проснулся? — спросил с водительского сиденья Николай. — Я тебя будить не стал, сумку твою взяли, через полчаса уже будем.