Выбор Донбасса

Ирина Бауэр (Донецк)

Когда внезапно пропал Саша, Фира испугалась. Саша не верил в силу бумаги, не верил в силу приказа. Он всякий раз пытался собственным поступком опровергнуть любой запрет.

Фира пришла ко мне ночью.

— Ты с ума сошла! — закричала я. — Тебя могли увидеть.

Фира устало опустилась на краешек стула, расстегнула пальтишко и обреченно произнесла птичьим тонким голоском:

— Я согласна.

Совет был назначен тут же, в доме моей хворавшей тетушки. Старуха, прикованная к кровати, кричала по ночам дурным голосом, ела мало. Зато дни напролет читала сказки народов мира. Была у нее такая толстая книжка, подарок за ударный труд. Между чтением она мастерила из старых газет себе веера и короны, воображая себя то Золушкой, то снежной королевой, то невестой богатыря.

Нас было трое. Фира с отчаянием рассматривала себя в зеркале. По тому, как она пожимала плечами, я поняла — она так и не распознала первые признаки распада собственной жизни в зоне Глюк. Фира всем видом своим выражала непонимание катастрофы, она раз за разом разводила руками, как ребенок, потерявший дорогу к дому. Мы же замерли, точно людоеды перед завтраком, мы облизывались, глаза наши горели, особенно была счастлива Рая. Сегодня день ее триумфа! Рая деловито поставила перед Фирой карточку, и мы впились взглядами в улыбающуюся красавицу.

— Марлен Дитрих, — многозначительно произнесла Рая. — Такой фотографии ни у кого нет. Мне дядя из Кракова привез, еще до того...

Мы понимали, что нас размежевало надвое, что жизнь до зоны Глюк не повторится и только Марлен способна вернуть нас обратно, пусть и ненадолго, в то сладкое, наполненное звуками, цветом, безопасное временное пространство. Марлен, ты смотрела на нас так, точно не было сосущего, ноющего страха, не было исчезновения Саши. Едва Фира взглянула на фотографию, как тотчас сказала: «Я согласна».

Рая многозначительно улыбнулась, дескать, другого ответа она и не ожидала.

На лице Фиры застыла детская, жалкая улыбка, точно подруга просила у всех нас прощения. И даже моя сумасшедшая тетушка прониклась некой торжественностью предстоящего действа и в помощь Фире запела чужим рыкающим голосом, таким образом, пытаясь устрашить наших врагов. Это было весело! Рая раскрыла маленький чемоданчик. Сияли флаконы «Красной Москвы» и «Шипра», бигуди, щипцы, баночки и коробочки — словом, все, что можно было унести из парикмахерской, в которой Рая без устали стригла и завивала, находилось в старом докторском саквояже. Когда Фира распустила косу и волнистый поток иссиня-черных волос хлынул на нас, я не сдержалась и захлопала в ладоши. На Марлен Дитрих было жалко смотреть. Такой плешивенькой в сравнении с Фириными кудрями нам показалась эта киношная дива с кукольным лицом. У нее было все, что пожелаешь, у нее была слава и обожание поклонников, она была счастлива (так нам тогда казалось), но главного, чего не доставало великой Марлен, — это Фириного каскада волос цвета вороньего крыла. Густобровая, белолицая, с миндалевидным разрезом крупных, слегка навыкате, глаз, Фира казалась нам восточной царицей из древней, прочитанной тетушкой сказки. У Фиры были розовые чувственные губы, не то, что у Марлен Дитрих.

— Губы не губы, а так — одно очертание, — глубокомысленно произнесла Рая и щелкнула по фотографии. — Ничего не поделаешь, придется подгонять под оригинал, — с видом знатока, немного подумав, прибавила она.

— Я резать не дам, — заплакала Фира.

— Успокойся, — вмешалась я в разговор, — у нас и ножа нет. Будем добиваться сходства природным путем.

— Царица Савская! — закричала тетушка. — Соломон, Соломон, где ты?

— Совсем на сказках свихнулась, — улыбнулась Рая.

Каким таким природным путем мы превратим нашу восточную красавицу и верную подругу Фирку в двойника Марлен Дитрих, я не знала, но то, что задача окажется не из легких, даже и предположить не могла. После трех часов истязаний, когда под всхлипывание Фиры мы обрезали великолепную косу, Рая, ловко орудуя ножницами, придала волосам модный силуэт. Затем она вытравила ядовитой супрой черный цвет и, наконец, торжественно произнесла в благоговейной тишине:

— А сейчас я буду делать перманент.

О, священный миг триумфа! О, великая сила парикмахерского искусства маленькой Раи из заводского поселка! Наши глаза встретились, и я шумно чмокнула в щеку раскрасневшуюся Фиру.

С фотографии на нас смотрела светловолосая с короткой стрижкой, изящная, легкая блондинка, актриса «навсегда», как говорила Раечка, «наша Марлен».

Марлен, ты поможешь нам, Марлен, ты победила Фирины черные ночи в волосах. Коротко остриженная, обесцвеченная Фирочка, перманент на голове которой был идеально уложен а-ля Марлен, чем-то отдаленно напоминала великую актрису.

— М-да, что-то мы сделали не так... Хотя твоя работа, Раечка, безупречна, — сказала я.

— А разве ты не поняла, какой промах мы совершили! — закричала Рая. — Изменения произошли, но недостаточные!

— Не трогайте меня! — вспыхнула Фира. — Я этого не переживу.

— Если не перестанешь мне мешать, с тобой будет то же, что и с Сашей.

— Мамочка! Пощадите! — завопила Фира. Когда первый приступ истерики прошел, она покорно сказала: — Я согласна.

Рая ловко вертела в руках бритву, мастерски водила ею по кожаному ремню. Она пристально рассматривала лезвие бритвы.

— Готово, — сказала Рая.

— Можно приступать к операции, — подтвердила я

Фира зажмурилась с видом человека, идущего на казнь. Я намылила ей лоб, а Рая ловко сбрила ее густые, бархатные, точно восточные ятаганы, сросшиеся брови. И пока Фира находилась в состоянии увязшего в мутном густом отчаянии мотылька, Рая деловито возилась с желтой коробочкой. В ней что-то испортилось, пересохло и, когда, наконец, она развела краску, Фира уже не плакала. Ощущение, что огонь, горевший в ее глазах, каким-то странным образом спрессован, передалось и нам. Перед тем как приступить ко второму этапу превращения, мы взялись за руки и не отпускали друг друга ни на минуту. Чудо совершалось на глазах с каждым мазком кисточки, давшей новую жизнь тонким, как волоски, изгибам бровей. Фира все больше и больше походила на Марлен, она сроднилась с прекрасной дивой, превратившись пусть в сводную, но сестру.

— Надо бы волосы щипцами подкрутить, а я их дома забыла, — сказала Рая.

— Я сбегаю, — предложила я.

— В моей комнате на комоде. Матери не говори, что я... — Рая осеклась, но я поняла все, о чем она не могла сказать при Фире.

Я нырнула с порога в морозное, хрустящее утро и оно, утро, омыло меня мелкой снежной крупкой. Я подумала, что солнце, это большое ледяное солнце, никогда уже не проснется, что плен в зоне Глюк вечен и мне ничего не остается, как идти вперед и не останавливаться. Устойчивость и статика означали немедленную смерть. Я ввалилась в дом Раи, маленькую пристройку из самана с низкими, вровень сугробам, окошками. Быстро схватила щипцы и бросилась обратно к двери.

— Мы ничего не сделали! — принялась вопить, что есть силы, Раина мать, взлохмачено выглядывая из-под одеяла. Но, узнав меня, она переменилась в лице. — А, это ты, ведьмочка! Передай Райке, чтобы шла домой, дрянь! Сашку повесили.

— Когда?! — воскликнула я в ужасе.

— Всю ночь провисел на площади. А где Райка? Райка где? Ты не сказала! — кричала она что есть силы из-под одеяла.

— За что? — меня охватило отчаяние.

— Не такие уж простаки сидят в Башне! То-то, ведьма!

Что есть силы, дальними огородами неслась я к теткиному дому, и ледяные слезы прожигали мои глаза. Наши взгляды встретились, и я поняла, что Рая знала о Саше.

Сходство с Марлен Дитрих льстило Фире, она вся сияла, и мы, поддавшись той перемене, что произошла в ней, тому чувству безопасности, которое она ощутила, возможно, впервые с момента появления в окольцованной зоне, всматривались в зеркало.

Исход Фиры намечался до комендантского часа. Я успела накормить тетку, прибрать за нею и сунула в ее жадные костистые руки новую книжку с очередной порцией сказок. Старуха впилась в страницу, как пьяница в стакан. Она жадно сглатывала чудеса, собирая по крохам жизнь, разъединенную зоной отчуждения.

Когда мы втроем вышли из дома, когда миновали шлагбаум и патрульный, молодой рыжий парень, подтвердил наше право на зону Глюк, случилось чудо. Никто из солдат, сидевших тут же, на лавке, устеленной ослепительным желтым плюшевым ковром, и не шелохнулся. Точно неподвижная серая глыба, они осматривали нас без любопытства, без прежней грубости, выражая некую уклончивость и безразличие. А главное, не отделился от общей массы спрессованной бдительности тот один, не взвел курок и не крикнул, щерясь:

— Жидовка! Огонь!

Скорее наоборот, патрульный продолжал расхлябанно заигрывать с Фирой. Он сыпал остротами, Фира храбрилась и, по всему было видно, что перманент прекрасной Марлен и здесь нам помогает. Мы благополучно миновали дальнюю балку, поросшую кустами шиповника. Каждая ягода, как кровоточащая рана, напоминала мне о том, что осталось от дома.

Заброшенный сарай приветствовал меня. Он больше чем сродник, он последний и вечный соглядатай из прежней жизни. Мы втолкнули упирающуюся Фиру в сырое, поросшее паутиной пристанище.

Пуля — дура, как женщина, не знающая запретов, но бомба — женщина пьяная, шалая, сама выбирает, в чью постель лечь. А мои родители спали. Так что зона Глюк преподнесла мне подарочек, насильственное сиротство. Целый квартал превратился в развалины, а сарай уцелел, как, впрочем, и одна единственная курица Марта, к которой я была очень привязана. Фира заняла место укрытия, я заколотила дверь снаружи досками крест-накрест, а Рая для надежности подперла камнем.

Посреди зоны Глюк находится Башня, огромный небоскреб цилиндрической формы, упирающийся в уходящее солнце. Башня из стекла и пластика сияет алмазным блеском, соревнуясь по красоте разве только с божьими чертогами. Усядусь на пригорке и часами наблюдаю, как невесомо вьюжится ветер вокруг нее и звезды оседают бабочками на хрустальном фасаде. Башня высилась над всеми нами. Именно отсюда руководство наблюдало за подвластной территорией, разделенной на сантиметры. Обычно к утру в окнах Башни, в которой располагалось управление, появляется множество бумажек с одним и тем же приказом, предписывающим глюковцам оставаться в своих домах, а евреям зоны выйти из «крысиных нор» и сдаться властям. Не следует прятаться. Не следует сопротивляться. Всякая попытка смехотворна, от справедливого возмездия за жизнь распятого Христа никто не спасется. Наличие еврейской крови в зоне Глюк — приговор. Мы с Раей знали, что бегство из зоны Глюк практически невозможно. Другое дело — переждать лихие времена поможет тайный лаз в заброшенном сарае. Вечером того же дня, несмотря на опасность быть схваченной, Фира покинула сарай и, точно белка, впрыгнула в дом моей тетки, возбужденная, сияющая, глаза ее горели.

— Сегодня я виделась с Сашей! — воскликнула Фира с порога.

Мы с Раей переглянулись.

— Да, я видела Сашу! Он приходил ко мне ночью. Мы лежали в сарае, прижавшись друг к другу, и он рассказывал, как долго искал меня.

— И где Саша сейчас? — осторожно поинтересовалась Рая.

— Я и сама удивляюсь! — беспечно воскликнула Фира. — Он целовал меня, говорил, что я очень красива, что я изменилась, но он узнает меня всегда. Он был в восторге от моего перманента! Потом весь сжался, побледнел, и в первую минуту мне стало жутко, когда он оскалился, затрясся, взгромоздился верхом на лопату и вылетел в отверстие под самой крышей. Я умоляла его вернуться и защитить меня. А потом мне стало так радостно! Саша жив, мы скоро поженимся, и тогда моя бедная мамочка, — Фира всхлипнула, — успокоится на небесах. Она переживала, что до свадьбы я утеряла свою чистоту. Ах, мамочка! Мой любимый Саша вернулся, он не забыл свою Фиру. Он принес мне свадебный подарок! Вот, смотрите.

Фира вытащила из бездонной соломенной сумки мою Марту. Общипанную, замороченную голодом и страхом быть съеденной человеком, а таких попыток было несколько со стороны соседей, курочку Марту. Фира ловко обмотала ее шарфом и принялась качать, напевая на своем еврейском только ей понятную песенку.

— А потом налетели люди. Стали кричать, стучать, и я спряталась в яму, которую ты выкопала. Меня не нашли.

Рая набросила дырявый платок на голову и сказала:

— У нас нет больше времени. Мы уходим...

Дождавшись ночи, мы вышли к заброшенному кладбищу. Нужно сказать, что за пару лет оккупации зона отчуждения Глюк превратилась в одно большое, плотно охраняемое кладбище. Пожалуй, только Рае и мне могла прийти отчаянная мысль нарушить табу, чтобы стать свободными. Я осталась в засаде за старым надгробием профессора Стукалова, моего деда, единственного славянина в семье, откуда вслушивалась в сгущавшиеся сумерки. Перед темнотой я бессильна, но мой слух никогда меня не подводил. Я безошибочно определила по шагу приближающийся патруль, крыс, что скреблись в старом склепе, ржавых собак, рвавших труп застреленного соседа Василия Кузьмича, по совместительству неудавшегося беглеца. Вот лисица лакомится вялыми ягодами шиповника, вдалеке загрохотала машина съеденной резиной по грунтовке километра за два отсюда. Еле уловимый женский крик, собаки протащили что–то тяжелое, шаг Раи и легкое притопывание Фириных маленьких ножек. Приближался патруль. Скрип сапог, выстрелы, крики, Фирин голос, шаги все ближе и ближе... Наконец кто-то навалился на меня, запах Раиного дешевого одеколона ударил под дых.

— Если бы ты не подала знак, нас бы прихлопнули. Ну и слух у тебя, подруга!

— Ты что творишь, глупая?! — набросилась я на Раю. — Мы же договорились, что вы будете ждать меня вне зоны...

Несколько минут мы молчали. Клокотал в горле гнев, Рая меня подвела! Она не должна была вернуться.

— Фира?

— Все прошло отлично.

— Как там за территорией?

— Свобода. Мир в сказочных огнях, сверкает, переливается... Они там постоянно у зоны дежурят, ждут нас... Фиру сразу унесли на руках, а я подвела тебя. Прости меня.

— У тебя кровь, — прошептала я.

— Патрульный в меня попал! Да еще за проволоку зацепилась. Я вся протекла.

После той страшной ночи Раю свалила температура. К утру весть о Фирином побеге облетела зону Глюк. Ходили разные слухи, но толком никто ничего не знал. Тихоня Фира, еврейка, чья судьба была предопределена, некая жалкая тень зоны, носатая Фирка, как ее называла Раина мать, Фира, в которой с самого рождения не было и доли отваги, чтобы сопротивляться безумию Глюк, теперь представлялась героиней в глазах оставшихся за проволокой. Но я и Раечка знали, что дело не в Фире. Всему причиной перманент, всколыхнувший зону Глюк. Изменив черному цвету, Фира вобрала в себя солнечность волос Марлен, сделав шаг навстречу свободе.

Ни сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни боли не видела я в Рае. Она отвернулась от мира, и мир отвернулся от нее. Так как единственный глюковский врач, мой дед профессор Стукалов, сменил землю на небо, Рае могла помочь только его дочь, моя сумасшедшая тетка, хасидка по матери, все еще верившая в чудо воскрешения. Она сутки напролет заклинала волшебниц и колдуний, читая одну сказку за другой как молитвы. Выдуманная мною причина смерти Раи от подпольного аборта была воспринята ее матерью как неизбежность наказания пропащей дочери за ночные отлучки. Когда я похоронила Раечку, мною овладели спокойствие, умиротворение и благодать, а главное — уверенность, что зона Глюк не в силах уничтожить душу, наполненную гармонией.

Да, я остаюсь в зоне Глюк вопреки поклонению Марлен, вопреки перманенту и серийности, остаюсь в травах, вымоинах от черного снега, красных закатах, цветах кермека. Вот в реке рыбий бог целует своих невест. Ковыльная степь стонет от влюбленных лис, Стожары зовут в путь души чумаков, и радуга при первом весеннем дожде округло упирается в небо. Я слышу мир и я счастлива!

А люди... Ну что люди? Они идут и идут к границе зоны Глюк, их убивают, они поднимаются и снова идут. И так до конца.

Валик родился страдальцем. Горе питало душу, тем самым укрепляя жизненную позицию. Мир оглох вокруг него, превращаясь в засохшую жевательную резинку. Валик сплевывал дни, тянул жилы из молчания, ничему не учился. Ощущая себя жертвой, пораженный проказой вселенского несчастья, он поминутно жаждал сочувствия, вслепую пытаясь нащупать радость в муках.

Однако парню не повезло. Никто из многочисленной родни ему не сочувствовал, слова доброго о нём не замолвил. Но, в отличие от шипящего клубка родственников, Валик искренне верил, что они сострадают, обожают, более того, нуждаются в его присутствии. Ведь он так много значит для них: он жертва войны, социального строя, мошенников, воров. Без Валика жизнь каждого оскудеет. Чужие страдания поднимают личную самооценку каждого из родственников. И стоило Валику только подумать об этом, как он ослабевал от собственной значимости. Даже оттенок сомнения по поводу преданности кровников ему не ведом, что само по себе уже счастье, пусть даже бескостное.

Снаряды, точно большие брюхатые звери со скрежетом ложатся на землю. А потом они шрапнелью-дождем разносят весть о своем прибытии в мир живых. И тогда происходит неизбежное. Дом умирает вместе с хозяином. Но не только дом, умирают вещи, теряя прежнюю подвижность, уходят солнечные блики, пыль, выпорхнув из форточки, уже не принадлежит погрустневшим предметам. Ведь в мертвом доме вещи не могут оставаться живыми.

И тогда наступает острая потребность вмешаться в происходящее, став частью страдания.

— Валик звонит, — шепчет с придыханием женщина. — Или родители погибли, или дом сгорел. — Зачем он звонит?! Господи!

Валик — вестник страданий. Родной брат Харона из Тартара.

По мнению Валика, злых предметов в разрушенных домах значительно больше, чем добрых. Но почему это так? У каждой вещи есть память. И эта память не всегда приносит искреннее умиротворение и покой.

Как туман оседает каплями вязкой влаги на наши одежды, так грусть мороком проникала в душу Валика. Но, к своей чести, он справился с этим страшным недугом, лишив поочередно каждый разбомбленный дом мертвых предметов. Обобрал до последнего гвоздика. К войне привыкнуть противоестественно, жажда выживания пробивается в нас сквозь изрезанные осколками поры на коже. И тогда ты ужасаешься простоте, с которой вещи, знакомые с детства, вещи, определявшие движение крови в сосудах, вещи, пусть умершие, предали тебя. Не осталось ни материнского дыхания в ярких шалях, ни отцовской грубости в старых стульях. Ничего. Что не сгорело, позаимствовал Валик.

И вот к нему, как бандероль, пришёл остаток недоданного счастья.

Каким ветром Ларису занесло на его огород? После дождя остро пахнут цветы, ветер гуляет рябью по воде в старой бочке, а небо синью ложится на плечи. Грудастая нимфа в калошах активно присваивала чужие помидоры «Бычье сердце». Валику бы применить излюбленный метод борьбы с ворами: облить зеленкой, купоросом, пальнуть из берданки солью. Но он позволил женщине лакомиться салатиком. С этого самого момента и начался долгоиграющий роман губастого Валика и рыжей Ларисы. От женщины пахло помидорной ботвой, приторным запахом созревшего лета. Она не просто крала чужое, она отнимала у Валика покой. То примитивное душевное равновесие, которым он так гордился.

Валик таскал ей конфеты, целовал в укромных местах, смял все сено в округе. Он был счастлив скорее не от самого счастья, а от отчаяния. Лариса сокращала расстояние между ним и его свободой. Едва мамаша Валика заводила разговор о свадьбе, как он тут же отвечал:

— И при чем тут свадьба? Вы же не строите планов на будущее, когда я иду на рыбалку. Просто мне нравится это занятие с Ларисой.

Каждое дело имеет начало, но не всегда окончание это — то самое, на что рассчитывает человек. В завершении присутствует элемент предательства самого себя. Лариса при всей ее широте бедер, косой сажени в плечах и легкой, почти парящей походке, от которой у Валика дергался правый глаз, понимала, что развиваться любовный роман без помех не может. Время меняет, крошит, перекраивает на свой манер их с Валиком взаимоотношения. С каждым днем она становилась все более нетерпеливой, чаще заводила разговор о доме за балкой, наследстве матери, где они бы с Валиком могли зажить счастливой семейной парой.

А вскоре их маленький шахтерский поселок, вовлеченный в сложный процесс политического противостояния, обстреляли вначале гаубицами, а затем установками «Град». Когда впервые снаряд снес теплицу в огороде Валика, он так и не понял, почему именно к нему погибель заглянула на огонек в XXI веке. Смерть, она ведь тоже жить хочет в нас, в людях. Она может погостить у соседа, у любого из родственников, но только не у меня. Каждый верит свято, он особенный, горе пройдет стороной, не коснется. И Валик не исключение.

Просидев до позднего вечера в яме с мусором, Валик остался жив, но оглушительно вонял. Этот запах сделался для него чем-то вроде навязчивой мании. Едва заслышав залпы орудий, начинал дергаться еще и левый глаз. Приторный запах отхожего места вдруг брал за горло не давая покоя. Он пытался достучаться до президента страны. Включал телевизор и кулаком гатил по крышке. Но президент говорил, говорил, говорил. Понял только одно, он, Валик, лишняя деталь в огромной машине страны.

Койки в погребах устраивались в два яруса. Вместить всех страждущих сложно, пока один лежит наверху, другой внизу, а вместе, кто сидя, кто покатом, с каждым выпущенным снарядом, подхваченные взрывной волной, летят вместе с родной страной в преисподнюю.

Мамаша Валика перед очередным обстрелом демонстрировала боевую готовность, а именно жарила оладьи. Она нервно переворачивала их на сковороде, лила пахучее подсолнечное масло, ловко слизывала языком последнюю каплю с горлышка бутылки. Первый залп приводил мамашу в сильнейшее волнение, отчего оладьи подгорали. И только когда Лариса постукивала костяшками пальцев об оконную раму, старуха приободрялась, в глазах ее образовывался лукавый блеск.

С утра шипящие звуки орудий напоминали фейерверк. Пахло паленым саманом, землей, старым тряпками. Увы, погреб Валика не мог вместить в себя даже хозяина. Родители перебежками бросились к сестре, а Валик к крестному (не пустил), к соседу (каков хам!); показал кукиш и скрылся под землей. И только Лариса раскрыла свои жаркие объятия.

Женщина восседала на деревянном крыльце и красила ногти.

— Ну, — спросила Лариса, — что ты решил?

Валик как-то сразу осекся и замолчал. Лариса оглядела мужчину своей мечты и тут же подумала, что не лучше дождаться, когда закончатся снаряды у армии. Засев по балкам и ярам, солдаты начнут свой обед, и Валик в образовавшейся тишине воспрянет духом, что позволит ему, наконец, принять решение. Лариса улыбнулась так, как могла улыбаться только она: «продавливать» поставленную цель и просить прощения одновременно.

— Заходи, — показала в сторону подвала.

В подвале было уютно. Выбеленные стены, деревянные полати, вино в бутыли играло свою мелодию, хрустел огурец в кадушке, пьяная слива спала в макитре. Лариса продолжила красить ногти, бесстрастно поглядывая, как на полках пляшут трусливые банки варенья.

— Сильно бомбят, — прошептал Валик, чтобы избежать предстоящего объяснения с Ларисой, но та мягкой ладонью провела по его волосам, и прижалась к нему теплым, пахнущим вишней, летними смолами телом. От нее исходил запах некой благости, сердце сжалось от любви.

— Пойду, погляжу, кончилась ли бомбежка. Не ровен час, еще тебя зацепит, любимый...

Лариса все не возвращалась, Валик разомлел от квашеных слив и задремал.

И даже во сне он старался себя приободрить, убеждая, что еще не время жениться, хотя любовь к Ларочке скрутила его по рукам и ногам. Она роскошная женщина, но стоит ли того чтобы он, любимец и баловень жертвовал своей свободой? Сейчас у него болит голова, он очень хочет спать, ну а потом он вернется к разговору о сливах, бомбежках, независимости своей одной единственной области и уж никак не о женитьбе.

Проснулся Валик, когда на часах было пять. Без утренней яичницы с маслом он выполз из погреба. На улице было удивительно тихо. На том месте, где стоял дом Ларисы, зияла остывшая воронка. Он подошел поближе и осторожно, затаив дыхание заглянул в черное месиво.

Подернутому жаром небу, кузнечикам трубившим славу утренней росе, эмалевому рассвету над грядками моркови не было дело до ненависти, с которой люди истребляют друг друга. Под листьями лопуха он увидел руку с крашеными ногтями. Все, что осталось от Ларисы, было отдано на откуп вороватым курам, разгребавшим кучи то там, то здесь. Лариса была многообещающе широка и красива и погибла так же прекрасно. Она была повсюду: на грядке клубники, среди кустов чайной розы; волосами она зацепилась за жасминовый куст, сливаясь синью глаз с небом бездонных, перистых облаков. Он внезапно ощутил странную боль в каждой клетке своего тела, точно не Ларису разорвал на части снаряд, а его.

Когда Валик вернулся домой, мамаша уже знала о трагедии.

— Бедняжка, — плаксиво произнесла она

— Зато не будет тащить меня в загс, — огрызнулся Валик. — Изловила и в погреб повела. Вот липучка, эта Лариса, — пожаловался он по привычке, постно поджимая губы.

В комнате воцарилось зловещее молчание. И только Валик, переживший очередной обстрел, смерть любимой женщины, не припал душой к этой напряженной мутной тишине. Доедая остатки оладий, он заглатывал сметану, шумно и жадно. Оладьи напоминали ему по форме человеческое сердце.

— Валик, мы завтра с отцом уходим с беженцами. Твой дядька договорился насчет машины, — тихо сказала мамаша.

— Да, — произнес Валик. — Я готов.

— Чего? — пробурчал отец — Только не думай, пожалуйста, что поедешь с нами. Выбирайся сам!

Валик не поверил своим ушам. С большим трудом доковылял он к крестному, но тот только пожал плечами и захлопнул дверь перед носом. То же произошло и у брата. Все отказались от него. А ведь он был так убежден, что крепче, чем родня, его никто не любит на этом свете.

Луна своей тяжестью продавливала небесный свод, звезды осыпались на голову Валика. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, он тихо подвывал, прижимая к груди дедовскую берданку. Он поглаживал шершавой ладонью приклад, сопли текли по щекам, а перед глазами стояла Лариса.

Валик ушел на войну.