Выбор Донбасса

Юрий Макусинский (Санкт-Петербург)

Никого не волнуют донецкие дети.

Есть важнее дела в двадцать первом столетии.

Например, где-то там пристрелили шерифа,

а еще где-то там распилили жирафа.

Кто-то яйца пришпилил к брусчатке для кайфа,

Кто-то высек Адама из камня Сизифа,

Кто-то верит в политиков, кто-то в них метит.

Никого не волнуют донецкие дети.

Дымовая завеса бесплодной эпохи:

футболисты, банкиры, певцы-скоморохи,

эмигранты, расисты, красотки в доспехах,

самолеты без крыльев и юмор без смеха.

Жизнь без смысла и совести, словно без звука

и без цвета кино. Просто так — показуха.

А война — это где-то там, и воюют там — эти,

для кого что-то значат донецкие дети.

Знаю — слезы, долги, пеленки,

муж, воюющий спозаранку,

не котлеты на завтрак — пшёнка,

не хоромы порой — землянка.

Взгляд пленительный, голос звонкий,

гибкий стан, шелк волос — славянки!

До чего же милы девчонки,

наши верные однополчанки!

Не страшны вам ни «град», ни танки,

ни бандиты в густой «зеленке»,

ни чудовища в вышиванках —

все привычно для вас, сестренки.

Ах, пленительные дончанки —

новоросские амазонки!

И снова война. Даже если никто не стреляет.

Погибшие души вопят по ночам от души.

В кровавом тумане эпохи не слышно рояля,

одни лишь литавры звенят во вселенской глуши.

На третьей планете системы, что где-то там с краю

забытой галактики, звезды в ночи хороши:

по братьям и сестрам убитым Псалтырь я читаю

и жалуюсь Богу, что волею вновь согрешил.

Мне ненависть гасит рассудок и сердце сжимает:

ненужные мирные вещи продам за гроши,

куплю пулемет и гранату. Заря золотая

меня не застанет за завтраком в томной тиши.

И верная муза — подруга моя боевая,

мне точит как пики последние карандаши.

Господин президент не моей страны,

Вы в большом почете у сатаны:

он Вам льет инфернальные бредни в уши,

и Вам нравится музыку эту слушать.

Например, про меня. Я — из той шпаны,

похороненной наспех в полях войны

вместо сучек, смакующих ром и суши,

что с утра на Крещатике бьют баклуши.

Господин президент! Вы душой больны,

и лицом приветливым так черны

от того, что дом мой вчера разрушен,

а мой сын-младенец пожары тушит.

От того, что нет у меня весны,

и снаряды нынче ценней, чем души.

по мотивам поэмы Э. Багрицкого

Сизый месяц в ночи скукожился,

над Днепром — золотые звезды.

Мы на Млечном Пути прохожие,

нам любая эпоха — поздно.

Чумаки, казаки — холопы мы!

Плачем горько, как от цибули, —

мы такую страну прохлопали,

нас опять паны обманули.

Хуторяне ушли в наемники,

бормоча наизусть Багрицкого,

они быстро и жадно вспомнили

сладкий смысл ремесла бандитского.

Комсомольцы давно повешены,

даже ленинов спьедесталили,

возвели в атаманы бешеных

и безбашенных, чтоб скандалили.

Опанас разлюбил субботники

и парады в строю по праздникам,

не пошел он в простые плотники —

у него сапоги со стразами.

Отплясал Опанас с маричками,

отмайданил мозги с рогулями,

извалялся в грязи коричневой

и отбегал в степи под пулями.

Он гниет уже год под Горловкой,

а жена его ждет под Жмеринкой.

Все гадает — вернется скоро ли:

на погост или так — подстреленный?

Сизый месяц в ночи над кладбищем,

и Чумацкий Шлях — над могилами,

травят душу дымами капища,

и — мою Украину милую!

Вновь она голосит отчаянно —

круто взнуздана, щедро взболтана.

Половина страны голубая, но

есть другая. От горя желтая.

Что шепчет, Каин, сатана тебе?

— Убей, убей, убей родного брата!

Ты нищ, оборван, голоден — в судьбе

твоей невзрачной святость виновата.

— Мне поклонись — и будешь ты богат,

любим красавицами, обожаем чернью:

убей же Авеля — тебе не нужен брат,

угоден Богу он, а значит — виноват,

так пусть же плоть его терзают черви!

Прошли века. И снова шепчет бес

Народу-каину: — Твой брат тебя богаче,

он в Божьем Промысле имеет смысл и вес,

и слово братское его немало значит.

— Покинь его, с улыбкой обмани,

убей по-братски вероломно — в спину,

в кровавый спор друзей его втяни,

насилуй жен его, детей его гони,

и преврати страну его в пустыню!

Бес все шептал, а Каин месть лелеял,

без отвращения внимая сатане,

ночами нож точил, от зависти хмелея,

и брата ласково он хлопал по спине.

Потомков гайдамаков удалых,

наследников Мазепы и Бандеры

я узнаю в мальчонках пожилых

и в тертых лицах бывших пионеров.

И те и эти — ищут непрямых

путей и слов: кадило пышет серой.

Нас меряют они высокой мерой

высокомерия — как зрячие слепых.

Нет ничего желаннее для них

веками обожаемой химеры:

высокий слог латыни — для святых,

и для живых — безбожие, как вера.

Судьба, призвание, традиция, карьера:

быть проституткой — в кольцах золотых.

Зима на Подоле — разбой и разнос,

и пуще неволи повальный склероз.

Булгаковский демон крышует дома:

ни света, ни денег — пусты закрома.

Наш статус на бирже немного подрос.

Сумеем ли выжить? Бестактный вопрос.

Ни хлеба, ни водки — сума и тюрьма,

и голод не тетка, но сводит с ума.

Крещение скоро — крепчает мороз.

Из Харькова скорый ушел под откос.

Во Львове — поминки. В Одессе — шторма.

Не тают снежинки на лицах — чума,

замерзли молитвы — настала зима,

гранитный Крещатик снегами оброс.

Мы умрем, а новости останутся:

вечен идол — серый шпиль останкинский,

а вокруг шаманы — бубны с танцами

или танцы с пушками и танками.

Мне, конечно, нравятся красавицы

в телевизоре: славянки с мусульманками.

Но кому они потом достанутся —

после танцев с пушками и танками?

Репортера речь, как тропка пьяницы

от борделя к храму — между пьянками:

так привычно вечно врать и каяться,

быть юлою или ванькой-встанькою.

Вот возьмет, и всех отправит к пра2отцам

командир наш пушками и танками.