Выбор Донбасса

Лаура Цаголова (Москва)

Кругом не то чтобы ни зги,

но как-то сиротливо

от диогеновой тоски

имперского разлива.

У свеженажитых могил

лишь вороны-кликуши…

Где оптом Чичиков платил,

там Гоголь ищет души.

Скрипит кондовый тарантас,

артачатся овраги…

Остановить бы век за час

до свиста передряги!

Уважить взмыленных гнедых

нечаянной свободой…

А вихри бьют и бьют под дых

дебелым небосводом!

Темна украинская ночь,

Свечной оплот потушен.

Здесь чёрт прославиться не прочь!

А Гоголь ищет души...

Что тебе надобно, старче?

Рыба уже здесь не та…

Если захочешь, поплачет…

Если не станет — беда.

Примет, как должное, горе,

будешь расхлёбывать впредь.

С видом на синее море

слюбится верная смерть.

Что тебе надобно, ратник?

Конь твой не держит главы…

Пораскурочил стервятник

тени идущих на вы.

Выживший в поле — не воин.

Выживший полю — кулик.

Горлом пустых колоколен

вышел молитвенный крик.

Что тебе надобно, друже,

в Богом забытой ночи?

Северный ветер натружен:

низкое небо влачил.

Падали едкие капли

на родовые луга.

Молний булатные сабли

испепеляли стога.

Хаты, как чёрные вдовы,

переживали мужей.

Каждому — крестик дубовый,

на поминальной меже.

Каждого — в чистой рубахе,

чтобы не стыдно в раю…

Кончились певчие птахи

в свадебном прежде краю!

Что тебе надобно, старче?

Царство твое — закуток…

— Надобно свечку поярче,

да посветлей образок!

Стало тошно от веселья

не урезанных в правах.

Сколько горя во спасенье?

Мёртвым тесно в облаках!

Вся их скудная отрада

подниматься над войной.

Теплит веру нимб лампады

поминальной стороной.

Здесь, где воют злые суки,

чуя падаль новостей,

погружались в Небо руки:

омывались раны дней.

Чтобы поле свежей брани

грунтовали звонари.

Чтобы после в комьях рани

вили гнёзда сизари.

И грянул гром,

как первый день войны!

И хлынули несметные потоки!

Стремительной волной обожжены

штыки врасплох застигнутой осоки.

Клокочет, как бушующее море

речная гладь, глотающая высь.

Отёчный лес шатается от горя,

и кроны, будто кровью налились.

А ветер рвёт последнюю рубаху,

бинтует посечённое тепло.

Суглинок склона молниями вспахан:

подсолнечное время истекло.

Печные трубы счастье выдыхают.

Так души покидают мертвецов,

пока вода пороги обивает,

берёт измором каждое крыльцо.

Уже церковный колокол охрип...

Уже село — зловещая воронка...

Но где-то неприкаянная выпь

голодным надрывается ребёнком.

Здесь всё ещё заоблачны просторы,

и камыши хрустальны на заре.

Ночами деревянные опоры

скрипят былины сонной детворе.

Столетний дом в нахлебниках у неба:

свисают звёзды с пыльных черепиц.

Подковы счастья маятник нелепый,

пристанище для странствующих птиц,

качается на сгнившей древесине…

Тень на плетень наводит поздний час.

Кусты сирени в дымке тёмно-синей

теряют целомудренный окрас,

как будто безутешные вдовицы,

хлебнувшие прогорклой темноты.

Безмолвный плач притихшая станица

несёт в себе предчувствием беды.

Дрожит луна в ловушке паутинной

на створке приоткрытого окна.

Дубовый стол с посудою поминной

потеет под прохладою сукна.

А ветер занят чисткой дымохода.

И пахнет сеном скошенным кувшин.

И бравая мышиная пехота

готовность к наступлению шуршит.

В консервной банке смятые окурки…

След копоти крестом на потолке…

И дедова простреленная бурка

ворочается в старом сундуке.

Светит солнце за Днепром

царскою монетой.

Ветер ходит напролом

к Богу за советом.

Что привиделось ему —

страшно и нелепо.

Вот и бьётся наяву

в запертое небо.

Раскраснелись облака

в пеших у мороза.

Скорым вьюгам выкликать

намертво тверёзых.

Кто по батюшке, кто так —

ухарь-сиротина.

В чистом поле пришлый мрак

быль наворотила.

Улеглись богатыри

в тесные воронки.

Поклевали снегири

Ладанки-иконки.

Завздыхало старичьё:

«Хуже не бывает!»

Тех, что были ни при чём,

снегом заметает.

А за странницей-рекой,

на Семихолмовье

тешит колокол рябой

стольное зимовье.

Припекают крендельки,

снаряжают ёлки.

Вяжут дворники-деньки

новые метёлки.

У церквей толпится сброд,

мелочь вымогает.

По трактирам прошлый год

счастье пропивает.

Стали семечки халвой.

Заурчали гусли…

А за речкой наливной...

...убивают русских.

Какой бессмысленный приказ —

тянуть волынку.

Меняла видимость не раз

свою картинку.

Сужает площади зрачок

калёный ветер.

Один-единственный щелчок…

И ты — бессмертен!

Одна единственная боль…

По нисходящей.

А первой крови алкоголь —

последней слаще.

Освоит пёстрая толпа

повадки стаи.

И жизнь сотрёт себя со лба,

мол, отпускаю…

Но это дальше, а сейчас —

по той же схеме.

Нас чёрт не выдал, Бог не спас…

Ещё не время.

Мы мазаны миром одним,

да вскормлены хлебом небесным.

Пожухлой листвой наводнил

укромный овраг перелеска

бой дыма с вечерней зарёй.

Вполне безобидная тяжба…

Но ты опоясан землёй

и крик, пережёванный жаждой,

уже не содержит имён

в проклятиях и междометьях.

Вороньим крылом опалён

шеврон ополченца столетья.

Пока сотрясает стволы

прощальным до одури всхлипом,

мне каска с твоей головы

защитным мерещится нимбом.

И бурая грязь на бровях —

тесёмка тернового следа.

И капли на низких ветвях

набухли глоточками света.

Мы мазаны миром одним,

да стреляны попеременно…

...Однажды мы выйдем к своим

в условленной точке Вселенной.

Устроит дверь скрипичный свой концерт,

окно приблудным ветром распахнётся…

Хрустальной люстры жалобный фальцет

по жизни полутёмной разольётся:

зайдутся блики в качке высоты,

оттачивая призрачные лица.

Останутся столетью за труды

листы письма на пыльных половицах.

И книжный шкаф, как старый саквояж,

хранивший метки странствий одиночных,

классического времени тираж

предъявит обвинением бессрочным.

За то, что знаменитым именам

наскучило довольствоваться малым.

За то, что оды греческим богам

ударною волной перелистало.

Кого насытить сдобой старины?

Кого вернуть из без вести пропавших?

Кому приснится счастьем до войны

голодный город в золоте монаршем?

На ступеньках столичного храма

маленькая девочка останавливается,

крестится и спрашивает маму:

— А в раю на каком языке говорят?

На русском?

Белый Город сыт по горло

чудесами пришлых пеших.

Солнце катит беспризорно

счастья колотый орешек.

Птахи крошат оперенье

под неласковые взгляды.

Ходу светопреставленья

урождённые не рады.

Им отныне — быть бы живу.

Присушил тяжёлый случай.

Беды вдовьего пошива

наловчились поболючей.

Не даёт лихое спуску…

Перебежки, перепрятки…

Белый Город звался русским...

Стало русскому не сладко.

Во дворах стареет детство…

Вдоль дорог не спеет вишня…

Город с Небом по соседству

на миру недобром лишний.

Мама раму намывала,

да войной побило ставни…

Что упало, то пропало…

Собирает время камни.

Как зашлось, так поведётся,

от порога до порога…

Этот Город не вернётся.

Он решил увидеть Бога.

Где ветра не чахнут чадом

над неладною верстою,

Белый Город станет Садом...

И приснится нам с тобою.