Застава на Аргуни

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Отшумев последними весенними ветрами, ушел май. Наступило солнечное, тихое забайкальское лето. С началом чернотропия японцы заметно активизировались. В Уда-хэ опять появился Накамура.

Вечером, когда он расхаживал по комнате, размахивая длинными рукавами кимоно и цокая по полу деревянными подошвами гэта, в дверь несмело постучали.

— Войдите, пожалуйста!

В комнату вошла женщина лет двадцати двух, влет-нем шелковом пыльнике.

— Конници-ва, Накамура-сан! — приветствовала она майора, улыбаясь.

Японец, скрестив на груди руки, галантно поклонился.

— Рад видеть вас, дорогая Елена Ивановна, — прокартавил он, принимая из рук гостьи шелестящий пыльник. — Проходите, составьте компанию бедному самураю, разделите его вынужденное одиночество.

— С вами, Накамура-сан, готова хоть на край света, — засмеялась женщина, отвечая на рукопожатие.

Накамура окинул юрким взглядом ее фигуру, задержал взор на розовеньких тесемках комбинации, просвечивавших из-под прозрачной батистовой блузки.

— Вы сегодня, как сакура в цвету, — расплылся в улыбке японец, ведя женщину под руку к столу. — Благоухаете весенним ароматом…

— Вы, наверное, не знаете, что я только что из Харбина, — ответила Елена Ивановна, усаживаясь за стол. — В чуринском «Эрмисе» мне посчастливилось раздобыть несколько флаконов моего любимого «Черного нарцисса». Вы не представляете, какой это клад для женщины в наше бедное время!

— Вы побывали в Харбине? — притворно удивился Накамура, наливая гостье бокал вина. — Какие новости?

— Новостей уйма, Накамура-сан. Долго рассказывать, — чокнувшись с японцем, ответила Ланина. — По правде сказать положение в Харбине меня расстроило. Сидим мы здесь, в глухомани, надеемся, что руководство русской эмиграции печется о священной миссии, а оказывается, его больше волнует собственное благополучие…

Ланина, не ожидая, пока японец проявит любезность, наполнила бокал и, смакуя вино, снова заговорила:

— Вы, японцы, допустили крупную ошибку. Нейтралитет с Советами можно было не связывать с существованием наших организаций.

Японца мало интересовали разногласия «рыцарей белой мечты». Сейчас его вниманием целиком завладела женщина. Он с вожделением заглядывал в ее карие глаза, любовался пухлыми губами.

— К решению вопроса о нашем союзе вы подошли однобоко, недооценили значения белого движения для судеб не только России, а и всей Азии. Мы вам нужны лишь для этой грязной работы… — Ланина показала пальцем на стену, обращенную в сторону сопредельного государства.

— Что вы, что вы, Елена Ивановна, — возразил Накамура. В другое время, на другого человека майор попросту накричал бы за такие разговоры. Но сейчас он не дал воли негодованию. — Японская военная миссия в своей работе полностью опирается на вас, как на наиболее благонадежных людей. Коммунисты отвергли вашего бога, забрали имущество ваших родителей, выгнали их из отечества. Государство Маньчжу Ди Го волею всемогущего бога сделало вас равноправными гражданами благодатной страны, дало вам возможность вечно и спокойно наслаждаться радостями жизни, — говорил Накамура высокопарно. — Вы утверждаете, что мы напрасно закрыли ваши политические организации? Да, мы их закрыли. Но не напрасно. И вовсе не потому, что пошли на заключение договора о нейтралитете с Советами. Мы хотим превратить российскую эмиграцию в Маньчжу Ди Го в единую дружную семью, спаянную идеей неизбежности войны с Советами, как единственно возможной перспективой для осуществления ваших национальных чаяний. Мы против многочисленных партий и группировок, постоянно враждующих между собою, заставляющих эмигрантскую массу метаться от одной организации к другой в поисках истины. Истина одна. Вы ее хорошо усвоили, Елена Ивановна!

Ланина показала майору на пустой бокал. Накамура налил вина, пододвинул собеседнице тарелку с ломтиками ананаса.

— Поднимаю бокал за эту истину! Теперь она близка к осуществлению!

— С великим удовольствием поддерживаю вас, любезный Накамура-сан.

Опорожнив бокал, японец продолжал:

— Ничего, что ваша организация официально распущена. Фактически она существует. Руководство главного бюро в основе своей состоит из ваших людей. Лучшие должности на КВЖД, в административных учреждениях, в газетах, журналах занимают активисты вашего союза.

— Да, но…

Накамура не дал ей договорить.

— Вашу эмблему — двуглавый орел с фашистской свастикой на белом знамени — люди носят беспрепятственно. Наши чины смотрят на это сквозь пальцы. — Майор показал на значок, красовавшийся на груди женщины. — Пусть Советы думают, что им заблагорассудится о нашем с ними договоре, а мы свое дело непременно завершим. Таков закон истории! Солнце Ниппонской империи будет сиять и на этих диких просторах! Ваш долг, Елена Ивановна, быть в первых рядах борцов за новую Россию. «Жить и умереть вместе с Японией!» — вот лозунг, который должен определять поведение русских эмигрантов на Дальнем Востоке.

Накамура встал и резким голосом произнес:

— «Кокуцу!»

— «Кокуцу!» — повторила Елена Ивановна, торопливо встав и вытянув руки по швам.

Японец был доволен. Стройности и грации фигуры молодой фашистки могла бы позавидовать любая истинная дочь страны Восходящего Солнца.

Ланина вынула из сумочки сигарету и перламутровую зажигалку, закурила. Пустив в потолок струю дыма, она закинула руки за голову, приподнялась на носках и томным, каким-то надломленным голосом продекламировала вдруг вспомнившиеся строки из чьего-то стихотворения:

Последнюю фразу Ланина не прочитала, а скорее выдохнула глухим, трагическим шепотом. Устремив печальный взгляд в потолок, она прислонилась спиной к стене и застыла в этой скорбной позе. Обессиленная от нахлынувших чувств и выпитого вина, женщина опустилась на стул и закрыла глаза.

Накамура подскочил к столу, взял Ланину за плечи, усадил на диван.

— Налейте мне вина, — прошептала женщина, открывая глаза. Выпив, она улыбнулась, усталым движением руки вернула бокал.

— Елена Ивановна, — проговорил майор, присаживаясь на диван рядом с нею. — Я хочу вам предложить одно ответственное задание. Не очень рискованное, но…

Затянувшаяся пауза насторожила Ланину. Она пристально посмотрела в прищуренные глаза майора.

— Я слушаю вас.

— Задание само по себе несложное. Вы выполните его в несколько дней. Но весьма вероятно, что вас задержат. Возможно, придется признаться в принадлежности к нашей разведке.

Ланина испуганно встрепенулась. По ее лицу разлилась бледность, на виске отчетливо запульсировала голубенькая жилка. Упругие покатые плечи вдруг сникли. Розовенькие лямочки вяло обвисли.

Накамура с состраданием подумал: «Судьба всех наркоманок. Доведет тебя, голубушка, этот героин до психиатрической клиники. Пока не курила, была как майский рассвет на Фудзи — румяный, свежий…»

Молодая разведчица задумалась. Она отлично понимала, на какой опасный путь толкает ее Накамура.

— Весьма вероятно, что русские захотят вас использовать. Если будет с их стороны предложение, соглашайтесь! — продолжал майор уже тоном не уговора, а приказа. — Через некоторое время вы возвратитесь обратно. В вашей верности мы не сомневаемся. Я выплачу солидное вознаграждение, и вы сможете все лето отдыхать на море. Для объяснения с русскими разведчиками мы придумаем что-нибудь правдоподобное.

Ланина, морщась, будто проглотила что-то отвратительное, вяло спросила:

— Сколько?

— Жалеть не будете…

— Я хочу точно знать, сколько вы платите за мою голову?

— Дорогая Елена Ивановна, зачем сердиться? Вы же знаете, что мы высоко ценим вас!

Накамура вытащил из сумки заранее заготовленную расписку. Ланина прочитала, подписалась и горько, истерически рассмеялась.

— Торгую своей головой, как будто она у меня не одна!

Накамура подвинулся к собеседнице и, заглядывая ей в глаза, прошептал:

— Елена Ивановна…

У Ланиной чуть-чуть брезгливо дернулся уголок рта. Накамура погладил ее колени, обтянутые тонкой юбкой…

Проснулся Накамура поздно, когда солнечные зайчики уже играли на полу с тенью от акации у окна. Сделав несколько приседаний, японец умылся, оделся, приступил к молитве. Воздавая хвалу всевышнему за ниспосланные милости, Накамура был так сосредоточен и строг, словно не молился, а докладывал шефу о замысле новой провокации.

Окончив молитву, Накамура сел за стол. Он выпил чуть не полный бокал вина, с аппетитом съел пару сардин, поддел на вилку фаршированного перепела.

Дверь отворилась.

— Доброе утро, господин майор! — приветствовал начальник кордона, прикладывая пальцы к козырьку фуражки. — Хорошо ли отдохнули?

— Благодарю вас, капитан! Разделите со мною трапезу, — пригласил он Ван Мин-до.

— Спасибо, я уже позавтракал.

Накамура надел френч, поправил погончики-поперечинки.

— Как же это с Кулунтаем получилось? — спросил он капитана.

— Хвост оставил, плохо следы замел. Если бы не на мальчишек напал, могло быть хуже. Торопов сейчас бы от удовольствия руки потирал.

— Как рана?

— Рана пустяковая, зажила, как на собаке. А идти на задание побаивается. Робеет. Старость, что ли, дает себя знать?

— Надо пополнять кадры, Ван Мин-до. Свежие силы вводить, — наставлял майор, прикуривая сигарету от спички, предупредительно поднесенной капитаном.

— Таких, как Кулунтай, найдется немного. Не всякий хунхуз годится для нашей работы, — сокрушался Ван Мин-до. — Белогвардейцы на рискованные операции идут неохотно, боятся возмездия. Трудно в таких условиях выполнять ваши задания, господин майор.

— Эти мысли вы оставьте при себе и больше никогда не повторяйте, — снисходительно посоветовал Накамура.

Он вынул из планшета лист бумаги, положил перед собой.

— Что нового вы уловили с приходом в пограничный отряд подполковника Игнатьева?

— Пока ничего. Орлов уехал месяц назад. За такой небольшой срок трудно составить представление о способностях и принципах работы нового человека. Сказать по совести, у меня пока нет никаких конкретных мыслей. Придется понаблюдать, приглядеться. Может быть, что и прояснится.

— Приглядываться некогда, самим надо начинать, — возразил задумчиво японец. — Вслепую действовать нельзя. Орлова мы понимали, знали все его сильные и слабые стороны. Как можно скорее должны узнать и Игнатьева. В нашей картотеке он не значится. Нет о нем данных и в Харбине. На наш запрос из Токио ответа еще не поступило. Видимо, на Востоке он новый человек. Полковник разрешил нам действовать в этом направлении самостоятельно. Мой план таков…

Накамура встал и заходил по комнате.

— Отправляясь к вам, я послал Игнатьеву письмо провокационного содержания. По-моему, оно выведет Игнатьева из себя, заставит на некоторое время потерять равновесие. Если он человек некрепкий, мы это весьма скоро почувствуем. По его работе почувствуем. Не сегодня-завтра он получит письмо.

Майор приблизился к начальнику кордона.

— Через несколько дней, — продолжал он, — мы выбросим к ним Ланину. Она пойдет на задержание. Возможно, советская разведка попытается заставить ее работать на себя. Будет очень хорошо, если они клюнут на эту приманку. Мне кажется, что они переправят ее обратно. Некоторое время ей придется работать на них добросовестно. По характеру заданий, методике работы мы узнаем кое-что о том, что интересует советскую разведку в данный момент.

— А если не клюнут? — усомнился Ван Мин-до. — Жалко ведь потерять такого агента!

— Жалко, конечно, — согласился японец. — Но что поделаешь? Цель заманчивая. Придется идти и на некоторые издержки. С нас прежде всего спросят за работу, Ван Мин-до. Другого выхода нет, как нет и подходящего для этого задания человека. Князя с таким делом посылать нельзя. Они знают его… как это говорят русские? — «как облупленного». Попробуем сделать ставку на нее. Я верю, что она вернется к нам. Давайте придумаем лучше убедительную причину для «бегства» от нас Ланиной.

Офицеры молча дымили сигаретами, каждый думал о своем. Неизвестно, сколько бы длились их размышления, если бы не зазвонил телефон. Выслушав доклад помощника, Ван Мин-до прикрыл ладонью трубку, обратился к Накамуре:

— Пришел Кулунтай. Как прикажете?

— Пусть войдет.

…Перешагнув порог, Кулунтай стащил с головы вылинявший и помятый картуз, прихрамывая подошел к японцу. Накамура показал на стул. Кулунтай сел. Его огромные, узловатые руки то беспомощно замирали на широко расставленных коленях, то разглаживали редкие, слипшиеся от грязи волосы. Накамура молчал. Молчал и Кулунтай. Он вообще говорил очень редко, а сейчас, в присутствии начальства, казалось, и совсем потерял дар речи.

Майор, разглядывая Кулунтая, думал: «Дегенерат какой-то. Опустился до крайности. Забыл, небось, когда и умывался. Зарос грязью, как коростой». Вспомнив, что он пожал руку этого человека, Накамура брезгливо поморщился.

Поймав на себе взгляд, Кулунтай расправил широкие сутулые плечи, угрюмо поглядел на майора. Мутные, оловянные глаза тупо смотрели из-под лохматых белесых бровей.

— Подстрелили, значит? — равнодушно спросил японец.

— Подстрелили.

— Рана болит?

Кулунтай не ответил. Он перевел взгляд на китайца и опять уныло опустил голову.

— Когда сможете идти на задание?

— Когда лапа заживет, — ответил Кулунтай, вытягивая вперед раненую ногу.

— Как скоро это будет?

— Как перестанет болеть.

Накамура понимал, что Кулунтай говорит правду, и все же почему-то проникался к нему ненавистью. А может, это была и не ненависть. Может, это было презрение к человеку, который вызывал в нем отвращение, как мокрица, попавшая на чистое тело и случайно раздавленная под свежей рубашкой. Японец смотрел на скуластое, с приплюснутым носом лицо шпиона, стараясь понять, что скрывается за его холодным, опустошенным взглядом. Но понять это было невозможно. Такие лица не прочитаешь, как в них ни вглядывайся. Лишенное малейших признаков мысли, оно скорее походило на бесстрастный бронзовый лик рангунского будды, чем на лицо живого человека.

— Что говорит врач? — спросил японец, начиная терять самообладание.

— Говорит, что недели через две-три можно работать.

— Ну что ж, делать нечего. На костылях там появляться нельзя. Поправитесь, тогда и пойдете. Можете быть свободны.

Кулунтай продолжал сидеть.

— Можете быть свободны! — раздраженно повторил Накамура.

— Денег бы надо… Жить не на что… — переводя просящий взгляд с японца на Ван Мин-до, попросил Кулунтай.

— Ладно. Зайдите потом к капитану, получите у него, — пообещал Накамура.

Кулунтай подался к двери и, не попрощавшись, вышел.

— Врет, собака, — сказал Ван Мин-до, когда захлопнулась дверь. — Деньги у него есть. Прикидывается бедняком. Недавно Токмаков мне говорил, что он держит деньги в сахалянском банке. По-моему, у него сохранились сбережения еще со времени, когда вас здесь не было. До закрытия границы он таскал на русские прииски ханжу. Собирается уходить на покой, огородничеством заниматься.

— Тогда не давайте!

Накамура и Ван Мин-до сели за разработку предстоящих операций…

Из кордона Кулунтай подался в харчевню. Он шел и думал, как поскорее кончить с ремеслом, которое обошлось ему уже в полдюжины ран.

Войдя в харчевню, Кулунтай выбрал в углу, подальше от людских глаз, столик, заказал бутылку водки, банку крабов, пучок зеленого луку.

Не спеша налил полный стакан, выпил залпом. Поморщился, поднес к носу кусок черного хлеба. Словно спохватившись, начал придирчиво осматривать остатки сургуча, сохранившиеся на горлышке бутылки. Пожалел, что не предупредил официанта: надо бы распечатать самому. Смутила надпись на бутылке: «Нет лучше водки Герасима Антипас № 50. Приготовлена на дистиллированной воде. За качество ручаюсь. Фирма существует на Дальнем Востоке с 1899 года. Остерегайтесь подделки! Проверяйте цельность этикеток, печати и шнурка!» Кулунтай налил несколько капель на ладонь, понюхал. Нет, кажется, натуральная, пшеничная! Убедившись, стал с аппетитом закусывать. Выпил еще. Обхватил огромной ручищей подбородок, уставился в одну точку.

Жизнь прожита. Уже за пятьдесят, а будто и не жил. По-собачьи как-то все получилось. Вечно одни лишения, насмешки, издевательства. Если и случались в жизни радостные минуты, то так редко, что приходилось напрягать память, чтобы вспомнить их. Давно это было. Еще тогда, года Кулунтай бродил по албазинской тайге, коротал зимние ночи у костров вместе с сородичами-манеграми и был свободен и независим, как горностай.

Теперь Кулунтай вряд ли сумеет смастерить ловушку на зверя, поставить плашку или черкан. А ведь, бывало, он и на медведя хаживал с одной пальмой[1]. Да, что ни говори, а молодость есть молодость. Вспомнив былую силу и ловкость, манегр невесело улыбнулся.

Кулунтай выпил еще. В затуманенном мозгу назойливо возникали картины прошлого. Вот он видит себя в стремительном вихре хоровода. Уже не один танцор, выбившийся из сил, покинул круг, а он все пляшет и пляшет. Круг танцоров становится все меньше и меньше. Ритм танца нарастает. Отовсюду доносятся выкрики «Е-хорь-е! Эхе-гей-е!» Кулунтаю кажется, что он слышит их сейчас так же отчетливо, как и тогда, в танце.

Вот он охотится с лизной[2] на изюбра. Эта охота, считавшаяся у манегров своего рода спортом, приводила его всегда в неистовый восторг. Воспоминания настолько свежи, что он трясет головой, будто старается отогнать от себя наваждение.

Чем больше Кулунтай вспоминает прошлое, тем больше убеждается в том, что сделал ошибку — обидную, непоправимую. Эта ошибка заставила скитаться по чужим краям, каждый день рисковать головой. Из-за нее, этой ошибки, он навсегда остался без родного угла, без семьи. А почему?

Советская власть ничего плохого ему не сделала. Наоборот, в его родном стойбище она открыла факторию, давала оружие и припасы, хорошо платила за пушнину. Хотела даже научить грамоте. Единственно, чего не хотела советская власть, — так это того, чтобы Кулунтай ходил за границу, таскал оттуда спирт. Она даже издала специальный закон, запрещающий это. Не послушался Кулунтай закона и теперь жалеет об этом. Пока не было закона, пока на границе не было строгих порядков, он свободно выменивал на спирт и опиум звериные шкуры, панты, осетровые хрящи. Но однажды ему сказали: «Кулунтай, этого делать нельзя. Советская власть хочет вывести твой народ на дорогу культурной жизни. Перестань заниматься контрабандой!» Не послушался Кулунтай, снова пошел за границу. Принес много спирта, ханшина. Отобрали, на глазах вылили все, что он принес. Жалко стало Кулунтаю этого богатства. Чуть не заплакал от обиды. Ушел на правый берег Амура, в Маньчжурию. Навсегда ушел.

Первое время, как и раньше, охотился. Продавал пушнину китайским купцам. Потом пришли японцы. Новые хозяева — новые порядки. Сказали, что можно и не охотясь стать богатым. Пообещали много денег. Стал Кулунтай ходить на русскую сторону. Ходил и думал, что, как и прежде, ничего плохого не делает. Поймают — отпустят. Раз сходил, другой, третий. С каждым возвращением получал много денег. Так много, что не знал, куда их и тратить. Раньше столько денег ему и не снилось.

На четвертый или на пятый раз поймали пограничники. Несколько дней продержали в каталажке на хлебе да воде. Выдворили обратно, сказали: «Больше не появляйся, плохо будет!» Рассказал японцам — посмеялись, уговорили: «Иди, да не попадайся». Долго не попадался Кулунтай, а однажды чуть не поплатился головой. Может, и на этот раз все обошлось бы благополучно, если бы в тылу заставы не напоролся на старую лисицу — Моисея Потапова, ловкого охотника, друга пограничников. Встретились на звериной тропе — едва разошлись. Оставил Моисей на Кулунтаевой шкуре первую отметину. До сих пор багровеет шрам.

Лютую злобу затаил мстительный манегр на старика. Думал расквитаться, да судьба долго не сводила. А перед войной свела. Нежданно-негаданно свела, да чуть было не увела обоих на тот свет. Разошлись и на этот раз с «миром». Уползли в разные стороны, на четвереньках, оставляя на снегу кровавые следы. Еще большую ненависть на старого охотника затаил Кулунтай.

Взгляд манегра помутнел, в уголках раскосых глаз появились красные кровяные прожилки.

Так всегда бывало, когда вспоминал своего недруга. Спать не мог ночами — все лелеял надежду отомстить. Большего врага, чем старый таежный волк Моисей, у Кулунтая не было. Вся советская власть, обходя законы которой он не раз подвергался смертельной опасности, не вызывала в нем столько ярости, сколько один Моисей.

Кулунтай допил остатки водки, вытащил из кармана бумажник, уплатил официанту. Когда официант отошел, Кулунтай начал пересчитывать свои сбережения. Ван Мин-до был прав. Деньги у Кулунтая водились. Было и золотишко. Был и счет в банке. Но только не в сахалянском, как нашептал Токмаков, — известный всем агентам наушник, а в другом. Не такой дурак Кулунтай, чтобы так просто довериться этому прохвосту! Не хватало еще, чтобы номер счета сказал.

Не собирался манегр заниматься и огородничеством. Стоило ли тратить силу на такую ерунду? Уж если пускать деньги в дело, то во всяком случае не в такое. Никому не говорил Кулунтай о своей мечте — открыть собственную лавку. Не говорил и не скажет. Придет время, когда и он сможет спокойно пожить. Дайте только разок сходить на ту сторону — расправиться с Моисеем, и тогда — поминайте, как звали. Заберется Кулунтай в такой угол, что сам черт не сыщет, не то что Накамура.

Вспомнив что-то, одному ему известное, Кулунтай хитро подмигнул официанту и вышел из харчевни, мурлыкая под нос случайно услышанную где-то песенку о веселых гейшах…