Застава на Аргуни

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

О разыгравшейся на Стрелке драме узнали в отряде.

Вскоре после того, как на заставе побывал представитель политотдела, приезжавший разобраться в происшествии, Торопов получил телеграмму, в которой ему предлагалось явиться на заседание партийной комиссии.

В отряд он приехал вечером. Хотел зайти к начальнику отряда, но того в штабе не оказалось.

Не удалось ему попасть к полковнику и на следующее утро. Адъютант Турова после доклада о просьбе Торопова принять его возвратился в приемную, надул щеки, развел руками.

— Не принимает!

Торопов ушел расстроенный. Никогда еще не бывало, чтобы Туров не принял начальника заставы.

В назначенный час Торопов вошел в кабинет секретаря парткомиссии Минасова. Здесь уже находились члены комиссии: Бакланов, Кузьмин, Гребешев. У стены, подле окошка, сидел нахмурившийся Туров, рядом с ним — какой-то незнакомый майор.

— Присаживайтесь, — пригласил Минасов.

Торопов сел за небольшой столик, приставленный буквой «Т» к столу секретаря, подумал: «Вот на какую площадку пришлось приземлиться!»

— На рассмотрение комиссии выносится персональное дело лейтенанта Торопова, — сообщил Минасов, не отрываясь от бумаг.

Секретарь парткомиссии доложил о том, что произошло на Стрелке. Поведение Торопова называлось аморальным. Ему приписывалось вторжение в чужую семью, подрыв офицерской чести.

— Может быть, послушаем объяснение Торопова? — предложил Гребешев. — Пусть расскажет, как докатился до такой жизни.

Торопов встал, глухо откашлялся.

— Майор Минасов доложил все правильно… Все правильно, — повторил он задумчиво. — Да, это действительно случилось. Судить меня можно, как угодно. Можно мой поступок подвести под любую статью морали. И все будет, в общем, обоснованно. Но это не простое увлечение. Не сумасбродство. Не распущенность. Есть вещи, о которых трудно говорить… — Торопов помолчал и глухо добавил: — Я люблю Нину Сергеевну Панькину. Если это преступление — решайте, как считаете нужным…

Офицеры вяло кивали, посматривали в окно. Торопов надеялся, что слова, заранее им продуманные, произведут более сильное впечатление. Как-никак, дело касалось души человеческой. Но теперь ему было ясно, что он ошибся.

— Все у вас?

— Все.

— Какие будут вопросы? — спросил Минасов.

В кабинете наступила тишина.

— Вы заявили здесь о серьезности вашего чувства, — проговорил незнакомый майор, поглядывая исподлобья на Торопова. — А как вы расцениваете чувство женщины, изменившей своему мужу? Тоже считаете серьезным?

Торопова задел иронический тон. И хотя его бледное лицо осталось внешне спокойным, в глазах вспыхнула ярость.

— А нельзя ли без подобных вопросов?

— И все же меня интересует отношение к вам этой женщины. Ее чувство так же серьезно, как и ваше?

— Да.

— Это она вам сказала?

— Я не требовал от нее этих слов.

— Почему вы избегаете прямого ответа? — настаивал майор, искоса поглядывая теперь уже на Бакланова.

— Вопрос касается интимной стороны наших отношений, и я тоже не могу понять, какое вам дело до чувств другого человека.

— Но ведь решается ваша судьба?

— Обсуждается мое поведение, а не чувства женщины, которую вы даже не знаете.

Офицеры переглянулись. Минасов насупился, прервал:

— Какие будут еще вопросы?

— Вы думали о том, как вся эта история отразится на людях заставы, на вашем положении начальника? — спросил Туров.

— Думал.

— Что?

— Думал, что на пользу заставе это не пойдет.

— И все же решились на такой шаг?

— Решился, — это не то слово…

— А что же?

— Сердцу не прикажешь, — ответил Торопов.

— То есть, как это так: «Сердцу не прикажешь!» — вспылил Бакланов. — Вам доверено столько человеческих жизней, а вы уповаете на сердце.

— Понимаю, что это — не объяснение, — согласился Торопов. — Но сказать мне больше нечего.

— А как с ребенком? — спросил Кузьмин.

— Я намерен жениться на Панькиной. Мальчик будет с нами. В семье.

— Да, все продумано, — не удержался опять Бакланов. — Торопову все ясно. Самоуверенности у него хоть отбавляй.

Торопов промолчал.

— Есть еще вопросы? — спросил секретарь.

Присутствующие молчали.

— Кто будет говорить?

Слово попросил Кузьмин. Торопов сел.

— Я знаю лейтенанта Торопова с того момента, как он прибыл в наш отряд из училища, — начал Кузьмин. — Служба на границе сделала из него неплохого офицера. Застава под его командованием все время была одной из передовых в нашем отряде. В жизни Стрелки были тяжелые моменты, когда воля командира должна была решать все. И она, эта воля, проявляла, как надо. Тем более странно и обидно слышать сейчас, что эта воля изменила ему. Торопов запятнал свое имя таким проступком, который нелегко смыть… Теперь о второй стороне дела, самой главной, на мой взгляд. О чувствах и вторжении в чужую семью. Я понимаю это, как единое целое. Будь Торопов высоконравственным человеком, в строгом смысле слова, он бы не совершил этого поступка.

Кузьмин бросил испытующий взгляд на Бакланова и продолжал:

— Мог ли Торопов полюбить жену своего заместителя? Конечно, мог. Пусть мы уже старики и нам это не очень-то понятно, но мне все-таки кажется, что это вполне возможная вещь. Это и случилось. Торопов говорит откровенно. Я ему верю. Верю, что это — серьезно. Вряд ли можно предположить, чтобы он пошел на такое ради простого флирта. Ведь они с Панькиным большие друзья…

— Были! — ввернул Бакланов.

— Совершенно верно, были, — согласился Кузьмин. — Мы все считали, что успехи заставы — результат крепкой дружбы командира и политработника. Но возникает вопрос: имел ли право Торопов на то, чтобы разрушить чужое благополучие, чужую семью? Хотя их любовь, похоже, взаимная, — в жизни подобное случается, — мой разум такого права за Тороповым не признает. Ну пусть бы речь шла о женщине неустойчивого нрава — куда ни шло. Но ведь здесь мы столкнулись с фактом, когда рушится хорошая семья, жившая всегда в мире и согласии, семья, которую все считали примерной, счастливой. К тому же виновником развала семьи оказался лучший друг, человек, которому доверяли, которого почитали в этой семье. Торопов изменил самому благородному чувству — чувству дружбы. И за это мы должны его наказать. Мне очень неприятно быть свидетелем сегодняшнего обсуждения, и я затрудняюсь предложить что-либо конкретное для решения судьбы этого человека.

— Мы решаем судьбу не одного человека. Мы решаем сегодня судьбу целого коллектива. Судьба других людей нам не менее дорога, чем судьба Торопова, — вмешался Минасов.

— Согласен. Я, видимо, не совсем точно выразился, — признался Кузьмин. — Тем не менее, я затрудняюсь. Компромиссного решения быть не должно. Это совершенно ясно. — Кузьмин сел, опустив голову.

— Ваше предложение? — спросил строго Бакланов.

— Я сказал.

— Вы ничего не сказали.

— Сказал все, что думал. Дело здесь не в формулировке и не в мере наказания. Дело в выводах, которые должны сделать и Торопов и мы.

— Хитер, хитер, ничего не скажешь! — покачал головой Бакланов.

Слово взял Гребешев. Он говорил резко, с жаром возражая Кузьмину.

— Мне эта теория права на свободные чувства не по душе, — заявил он, обращаясь к Кузьмину. — Что получится, если все будут рассуждать так, как Торопов и Панькина? Сегодня ей понравился Торопов, завтра Кузьмин, послезавтра Гребешев.

— Можешь быть спокойным — этого не случится. Мы с тобой для такого приятного чувства уже не годимся, — заметил Кузьмин.

Члены комиссии засмеялись, но смех сейчас же оборвался.

— То же можно сказать и о Торопове. Сегодня он вскружил голову Панькиной, завтра — еще кому-нибудь. Жалеть Торопова, товарищ Кузьмин, не стоит. Знал, на что идет. Предлагаю объявить Торопову строгий выговор с предупреждением.

Гребешева поддержал Минасов. Из-за стола поднялся Бакланов. Он долго говорил о людях Стрелки, которых хорошо знал.

— Когда мне доложили о том, что произошло на Стрелке, я, честное слово, не поверил, — говорил он. — Уж очень нелепым показалось все это. Зная несколько лет семью Панькиных, я не мог допустить мысли, что Нина Сергеевна способна на такой шаг. Но сейчас речь идет не о ней. Речь идет о Торопове, и я скажу все, что о нем думаю.

Бакланов откашлялся, взял со стола пресс-папье, покачал его на руке, будто взвешивая, и продолжал:

— Слов нет, не каждый человек сразу раскроет душу. Иной хорошее долго прячет в себе. С таким человеком надо много пожить, прежде чем сумеешь убедиться, что душа у него чистая, как самоцвет. Таким мне представляется старший лейтенант Панькин. За внешней суховатостью его скрывается доброе сердце, здравый ум, уважение к людям. Я люблю этого человека и горжусь дружбой с ним.

— Но есть другая категория людей. — Бакланов презрительно посмотрел на Торопова. — Они тоже умеют прятать от людей то, чего не хотят показывать. Но они прячут не достоинства свои, а плесень свою. Таков Торопов! Он очень долго скрывал за фразами о дружбе свое нутро. И вот оказался обыкновенным подлецом, которому совершенно чужды понятия офицерской чести, долга командира перед подчиненными. Панькин доводился ему не просто помощником, но, прежде всего, боевым другом. Здесь Торопов говорил о своих глубоких чувствах. Послушайте, какова его мораль: «Сердцу не прикажешь!» Он любит, а остальное зависит от вас! А дружба — это, по-вашему, пустой звук? Ею можно пренебречь ради удовольствия нескольких ночей? И теперь вы еще пытаетесь убедить нас в том, что вы правы! Вы распустили себя, забыли, что скрывается за вашим безволием. А скрывается за всем этим обыкновенное предательство.

Торопов вскинул на Бакланова растерянные глаза.

— Да, да, Торопов, — жестко повторил Бакланов, — самое обыкновенное предательство. Человек, способный так поступить с другом, способен на большее. Я не признаю этакую свободу чувств, на которую намекал здесь товарищ Кузьмин… Я предлагаю объявить Торопову строгий выговор…

— Но это не все… После того, что случилось, оставлять его на Стрелке нельзя. Бакланов сурово посмотрел на Торопова, на его поникшие плечи, на осунувшееся лицо. — Застава держалась не на нем, а на Панькине. Торопов лишь удачно пользовался усилиями своего заместителя.

Туров исподлобья посмотрел на начальника политотдела, еле заметно повел плечами, недовольно шевельнул губой.

— Я думаю, нам надо просить начальника отряда решить вопрос о снятии Торопова с должности, — закончил Бакланов.

Торопов был поражен. Полностью зачеркнуть его работу на Стрелке! Не хотелось верить, что Бакланов способен на такую несправедливость. Разве он, Торопов, не отдавал всю душу заставе?!

Все смотрели на Турова. Тот сурово глянул на лейтенанта, хмуро буркнул:

— Согласен. Оставлять Торопова на Стрелке нельзя.

Минасов повернулся к Торопову.

— Я готов принять любое ваше решение. Отправляйте, куда считаете нужным. Я хотел только сказать, что товарищ подполковник, по-моему… А впрочем, это теперь не имеет значения, — Торопов равнодушно посмотрел на Бакланова. — Честное слово, это не то, что вы думаете. Решение, которое вы собираетесь принять, ничего не меняет. Оно ничего хорошего и полезного ни мне, ни Панькину, ни Панькиной принести не может. Семья развалилась, разбитое не склеишь… Есть дела, которые нельзя решать приказом.

Офицеры переглянулись.

— Другие предложения будут? — спросил Минасов.

Члены комиссии молчали.

— Тогда будем считать вопрос исчерпанным.

«Не поняли!.. Не захотели понять!.. Душу, сердце решили исчерпать», — с горечью подумал Торопов и ушел…

Члены комиссии не расходились. Чувствовалось, что они хотят еще что-то сказать, но не решаются. Наконец, стоявший у окна Кузьмин, не выдержал.

— Не нравится мне сегодняшнее заседание, — проговорил он, тяжело вздохнув. — Не убедили мы человека, не раскрыли ему глаза. Уедет он, и все останется, как было.

— Я такого же мнения, — сказал Туров.

— А почему же вы согласились со мной? — спросил Бакланов, пожимая плечами.

— А я с вами, Иван Васильевич, не соглашался. Я только сказал, что оставлять его на Стрелке нельзя. Торопов забыл про офицерскую честь — за это он должен понести наказание. Но что касается вашей оценки его чувств… Нет, не могу с нею согласиться.

Младшие чином притихли. В присутствии заспорившего начальства они чувствовали себя стесненно.

— Вот давайте сообща разберемся, — Туров кивнул на офицеров. — Они знают, какие трудности бывали на Стрелке.

— Там не только трудности бывали. Там было много и неудач, — заметил Бакланов.

— Неудачи — это еще не показатель слабости, — возразил Туров. — И по-моему, ты сегодня погрешил, когда зачеркивал на нет этого офицера. Нет, не на Панькине, конечно, держалась застава. Торопова нельзя сбрасывать со счета. Торопов — отчаянный человек. Это верно. Но мы знаем и другое. Когда на Стрелке бывало трудно, он взваливал на свои плечи самую тяжелую ношу. Спроси у него. — Туров показал на Кузьмина. Кузьмин кивнул головой. — Зачем же ты его так уничтожил?

— Из соображений сугубо педагогических. Для таких людей, как Торопов, нужна именно такая встряска, — пояснил Бакланов. — Я верю в его силы.

— В таком щекотливом деле не всякое экспериментирование может дать нужный результат.

— Вы знаете его коня? — спросил неожиданно Бакланов, переводя разговор на любимую Туровым тему.

— Ну, знаю.

— Знаете, что он сдохнет, запалится в карьере, а будет стараться всех обогнать?

— Знаю.

— Так вот, Торопов тоже такой. Умрет, а своего добьется. Не на Стрелке, так на другой заставе все равно докажет, чего он стоит. Важно дать ему хороший заряд.

— Образно, но не очень убедительно, — заметил Кузьмин.

Бакланов сокрушенно махнул рукой и признался:

— Ей-богу, товарищи, голова идет кругом. Ума не приложу, как выйти из этого положения. И Панькина жаль, и ее, эту женщину, и Торопова, стервеца, люблю. Но что делать?

— А я с этим не согласен, — проговорил молчавший до этого Гребешев. — За такие штуки в старое время на дуэли стрелялись. А сейчас за это надо судить офицерским судом чести, лишать звания. Это же позор!

— Верно, Гребешев, позор. Позор это! — согласился Туров. — Вы берете во внимание сам факт и на нем строите выводы. Если поступать только таким образом, то это правильно. Торопова нужно не только снимать с должности, но и гнать из партии. Ее надо посадить на пару лет в тюрьму, как это делали с неверными женами японцы. А может быть, лучше разобраться в причинах? Поискать, где истоки ее неверности?

Туров сел к столу, взял папиросу, прикурил. Все поняли, что теперь начальник отряда не остановится, пока не выговорится.

— Все сложнее, чем мы думаем. Это же, голубчики, жизнь. Сложнейшая штука! А мы идем к людям с программой «минимум». Пока дело имели с обычными явлениями армейской жизни, пока разбирались с «прямолинейными» солдатскими конфликтами, мы были неплохими начальниками… На Стрелке ЧП стало меньше — хорошо! Нарушителей задерживают — отлично! А получилось вон как! Пока Торопов делал успехи, мы умилялись им, не хотели замечать его недостатков. Кое-кто уже предлагал его кандидатуру на пост коменданта участка. — Туров многозначительно посмотрел на Бакланова, потом на Кузьмина.

— Что ж, на ошибках учимся, — признался Кузьмин.

— Учимся, учимся, а научиться не можем. Этот случай с Тороповым ясно показал слабость нашей системы воспитания. Мы зачастую не видим человека со всех сторон. Мы смотрим только на службу, да и то подчас формально. А душа? Сердце? Вот и срываются люди, как Торопов. Хорошие люди! Торопов… Да-а… Любовь мы караем, как преступление. А ведь к каждой душе нужно иметь свой подход… Вот так, комиссар! — Туров умышленно назвал Бакланова по старинке. — Мы с тобою в ответе за это.

— Что же теперь делать с Тороповым? — спросил Минасов.

— Мы уже все сделали. Остается ждать, как он сам поступит. Женится на Панькиной — пусть живет на счастье. Семьи у Панькиных не было. Посмотрим, может быть, она будет у Тороповых.

Бакланов осуждающе зацокал языком.

— Ты не прищелкивай, — остановил Бакланова начальник отряда. — Здесь нет юнцов, которых бы мы с тобою могли развратить. Я против ханжеского толкования нравственных понятий.

— А коллектив?

— Что коллектив? Коллектив был и будет. Если он в своей основе здоров, его ничто не собьет с толку!

Офицеры разошлись…