Застава на Аргуни

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На исходе дня, когда морозное солнце спряталось за Кирпичный Утес и по свежему снегу поползли лиловые тени сумерек, в казарме зарокотал звонок. Звонил часовой с вышки. Дежурный, выбежавший на крыльцо, посмотрел в сторону, куда показывала рука часового, и торопливо скрылся за дверью.

Из казармы, словно по тревоге, — кто в шапке, кто без шапки, выскакивали бойцы. Они смотрели вдоль улицы на приближавшихся всадников. Впереди, осаживая разгоряченных коней, гарцевали Торопов и сержант Пушин. За ними, неуклюже подпрыгивая в седлах, поминутно нарушая строй, ехали те, кого с нетерпением ждали на Стрелке.

Встречать новобранцев вышли не только пограничники. На улицу высыпали жители поселка: старики, женщины, дети. Они пристально вглядывались в лица бойцов, будто хотели отыскать родных и знакомых.

Всадники въехали во двор заставы, начали спешиваться. Измотанные непривычным переходом по горам и тайге, чумазые и продрогшие, они растерянно топтались на месте, озираясь по сторонам.

— Вот вы и дома! — обращаясь к прибывшим, сказал Торопов. — Знакомьтесь со своими будущими боевыми товарищами, любите и жалуйте друг друга крепкой солдатской дружбой, вступайте в нашу семью!

Новобранцы заулыбались, задвигались, начали знакомиться с коренными стрелкинцами. Послышались шутки и смех. Гостеприимные хозяева принимали коней, помогали новичкам снимать с усталых плеч вещевые мешки, обняв, уводили в казарму.

Торопов ушел в канцелярию.

…В час ужина новобранцы собрались в столовой. Разрумяненные, посвежевшие, они, весело переговариваясь, уплетали украинский борщ. После скудненькой кухни, которой приходилось довольствоваться в учебном полку и в пути, заставский стол, уставленный тарелками с белым хлебом, капустой, огурцами, грибами и прочей снедью, показался бойцам праздничным. Повар Михеев, надевший по этому случаю новенькую куртку и сияющий белизной колпак, стоял в дверях и улыбался.

— Не стесняйтесь, хлопчики, не стесняйтесь. Кому потребуется добавок, скажите — я зараз устрою. Борща — полный котел. Так что, пожалуйста!

Щуплый, светлоглазый новобранец Костя Слезкин, успевший разглядеть в окошко, прорезанное в кухню, огромное блюдо с пельменями, отодвинул опустевшую миску, громко сказал:

— Ох и хитрый же у нас повар! У самого на плите гора пельменей, а заставляет нажимать на борщец. — Слезкин, подражая повару, проговорил баском: — Ешьте, ешьте, хлопчики, борща — полный котел!

Ребята засмеялись. Старожилы переглянулись. Зная повара как человека, никогда никому и ни в чем не уступавшего, они ждали, что ответит Михеев.

Повар удивленно вскинул лохматые брови, оглядел Слезкина с ног до головы и, чуть помедлив, важно спросил:

— А как вас звать?

— Костя.

— А по фамилии?

— Слезкин.

Ожидая какого-то подвоха, Слезкин насторожился.

— А какой у вас вес? — допытывался повар, ощупывая хитренькими глазами фигурку новобранца.

— До призыва был пятьдесят восемь. А что?

— А то, что солдат не петух. У вас же петушиный вес. — Все захохотали. — Без борща солдат не солдат, — продолжал серьезно повар. — Ему и с конем не справиться и винтовка тяжелой покажется.

Круглое, лоснящееся от жира, рябоватое лицо Михеева с голубыми щелочками глаз светилось добродушием и снисходительностью. Слезкин покосился на смеющихся солдат, кашлянул и, подражая интонациям повара, спросил:

— А как вас звать?

В столовой стало тихо. Стрелкинцы отлично знали цепкость Михеева, а новобранцы — задиристость Слезкина.

— Меня зовут Иваном, а фамилия — Михеев. Вес — девяносто семь кило! — браво отрапортовал повар.

— И все от борща?

— Точно!

— Солдат не мамонт. Вы же сломаете коню хребет.

За столом опять расхохотались.

— Вам нужно похудеть, а мне пополнеть, — важно проговорил серьезный Слезкин. — Посему прошу добавочки! — Он протянул пустую миску. Михеев заколыхался от смеха, хлопнул бойца ручищей по плечу и пошел на кухню.

— Люблю задиристых петушков, хоть я их частенько и поджариваю, — сказал он.

— А сегодня не удалось, — заметил кто-то.

— Этот больно тощий, колючий, — кивнул повар на Слезкина. — Сначала откормить нужно!

Все нравилось в этот вечер Косте Слезкину: и этот по-отцовски добродушный повар, и шутки, и смех новых товарищей, и избяное тепло столовой, и клубы пара над грудой пельменей. Все ему казалось уютным и домовитым, как у родной матери. Именно так он и представлял свой первый день на заставе…

…Еще мальчишкой грезил Костя о границе. В то время в горах Памира, в песках Кара-Кумов, в таежных дебрях Дальнего Востока, в лесах и на болотах Карелии часто раздавалось эхо винтовочных залпов и пулеметных очередей.

Слезкин с замиранием сердца читал в газетах о пограничных стычках, страстно мечтал о подвигах. С лихим эскадроном он носился по туркменским кишлакам, громя басмаческие шайки кровожадного курбаши Ибрагим-Бека, не раз ходил по следу вместе с знаменитым следопытом Карацупой, лежал вторым номером в пулеметном расчете прославленного Семена Лагоды.

Пожалуй, не было в государстве такой границы, где бы не побывал в своих мечтах Слезкин.

Когда разыгрались события в Испании, Костина фантазия привела его в интернациональную бригаду. Вот он отличился в боях под Гвадалахарой, и легендарный генерал Лукач взял его в адъютанты.

Не обошлась без Слезкина и финская кампания. Вместе со своим дружком Васькой Новосельцевым он собрался махнуть в лыжный батальон. Трудно сказать, как сложилась бы судьба Кости и Васьки, если бы на их пути не встали бдительные родители, успевшие вовремя вытолкать «добровольцев» из вагона.

Мечта о зеленой фуражке не покидала Слезкина и в старших классах. Иногда, сидя за партой и витая в облаках, он нет-нет да и косил глаза на грудь. Однако на отвороте пиджачка, перешитого с отцовского плеча, кроме четырех оборонных значков, никаких других отличий не было. Костя с грустью вздыхал, утешая себя тем, что его время еще не пришло.

И вот свершилось! Он на границе. Даже не верилось!

Поужинав, Слезкин вышел на улицу и остановился, замер. Высокие сопки, обступившие Стрелку, казались в темноте величественными и таинственными. И эти смутные очертания вершин, и неподвижные деревья, и низко висевшие в морозном небе звезды, и поселок, припавший к земле, — все, казалось, сторожко всматривается и вслушивается в чужую темноту на чужой земле, которая притаилась всего лишь в сотне шагов. «Край нашей земли, — изумленно думает Костя, — край государства! Шагни через невидимую черту, и будешь на чужбине… И ветер дохнул с той стороны какой-то враждебный…» Слезкин оглянулся и облегченно перевел дыхание, увидев десятки мерцавших огненных точек: рядом курили боевые товарищи…

На другой день долговязый, рыжеватый Кукушкин выстроил новобранцев в казарме. Осматривая каждого придирчивым взглядом, он медленно, степенно, как и полагается третьему по старшинству человеку на заставе, прошелся перед строем, остановился.

— Чья кровать? — спросил он строго.

— Моя! — Из строя вышел Морковкин.

— Вы, видно, веселый человек? Кровать-то хохочет! — И тут же, обращаясь к сержанту Желтухину, старшина потребовал: — Командир отделения, сегодня же научите бойца, как правильно заправлять постель.

— А это чья?

— Моя! — ответил стоявший на правом фланге веснушчатый боец.

— Сейчас же уберите «выползки»! — Кукушкин показал на брюки, висевшие на спинке кровати. Боец козырнул и побежал исполнять приказание.

— Рядовой Слезкин, вы не в положении! Подтяните туже ремень…

Старшина шел вдоль шеренги, зорко осматривая бойцов.

— Кру-у-гом! — скомандовал он.

Новобранцы повернулись.

— Рядовой Абдурахманов, вы подтянуты, как черкес, а вот сапоги у вас спереди, как у деревенского щеголя, а сзади, как у дворника. Задники тоже любят ваксу… Рядовой Павлов, почему у вас ремень съехал на место, о котором неудобно говорить?

— Фу ты, язва сибирская! — шепнул Морковкин Слезкину.

— Рядовой Морковкин, прекратите разговорчики в строю. Для начала вам — два наряда вне очереди. Перед сном пойдете чистить картошку…

Отчитав новобранцев за непочтение к форме, старшина повел их в склад боепитания. Слезкин заволновался: наконец-то в руках у него будет настоящее оружие! Из-за этого ему и Кукушкин понравился и даже его строгость показалась приятной.

— Вот вам винтовочка, патроны к ней… Вот гранаты… Вот вам златоустовская, с ударом на двадцать восемь килограммчиков шашка, — нахваливал Кукушкин, вынимая клинок из ножен. — Берегите, как зеницу ока. Не подведет, все испытано на практике!

Костя нетерпеливо следил, как бойцы подходили к столику, расписывались, получали оружие, снаряжение и, довольные, становились в строй.

Но вот подошла очередь и Слезкина. От волнения у него даже в горле пересохло. Облизывая пышущие жаром губы, он сипло спросил:

— А нельзя ли, товарищ старшина, автоматик вместо этой штучки? — Костя кивнул на винтовку. — Уж больно длинна, того и гляди: зацепишься за ветку — и с седла долой!..

Кукушкин глянул на бойца острым глазом, встал на табуретку и потянулся к верхней полке стеллажа, на которой лежало несколько автоматов ППШ. Костя даже вспотел, наступил на ногу соседу, торжествующе подмигнул Морковкину: «Смелость города берет!»

Старшина вместо автомата подал пистолет в новенькой, скрипучей кобуре. Костя опешил.

— Берите, берите! — ехидненько уговаривал Кукушкин. — Эта штука короче автомата!

Бойцы захохотали, кто-то насмешливо поддел:

— Ничего себе, схлопотал!..

Кукушкин вдруг стал суровым.

— Научитесь, товарищ Слезкин, сперва обращаться с трехлинейкой. И запомните: в русской армии не было еще солдата, который бы не потаскал эту «штучку» на плече. А автомат получите, когда дослужитесь до старшего наряда. Вот так! Пожалуйста, — подал он винтовку.

Сконфуженный Костя пристроился к товарищам. «Вечно суешься, куда не просят. Все люди как люди, а тебе все не так, все чего-то особенного хочется», — мысленно обругал он себя. На душе стало скверно: он злился и на себя и на резковатого Кукушкина. Радость была отравлена.

Расставив оружие в пирамиды, бойцы пошли получать коней.

В длинной, приземистой конюшне было сумрачно. Узкие, продолговатые окна, заросшие толстым слоем изморози, почти не пропускали света. Приглядевшись, Слезкин увидел в станках, разделенных тяжелыми цимбалинами, рослых, упитанных коней. На перекладинах под потолком, поблескивая медью пряжек и блях, лежали кавалерийские седла. Несколько коней стояли оседланными. Слезкин тут же узнал, что это кони бойцов из тревожной группы. Они, как и их хозяева, находятся в боевой готовности и в любую минуту могут поскакать туда, где возникнет опасность.

«Вот это жизнь воинов!» — восхищенно подумал Слезкин, чувствуя, что раздражение его проходит и опять сердце волнуется радостно от встречи с границей.

В теплой конюшне пахло душистым сеном, конским потом, прелым навозом. Отовсюду доносилось неторопливое, мерное «хрум… хрум… хрум…»

— Показывайте, на каких конях ехали? — обратился Кукушкин к столпившимся в кучку бойцам. Молодые пограничники разбрелись по конюшне, отыскивая лошадей, которых им передали в отряде стрелкинцы, отправлявшиеся на фронт.

— Моя! Вороная! — воскликнул Абдурахманов и нежно похлопал по горделивой шее лошади.

— А я, кажется, ехал вот на этой, желтой, — неуверенно проговорил Морковкин.

Кукушкин погладил рыжую, со светлым ремнем по хребту кобылицу.

— Желтая? Такой масти не бывает. Это каурая, — поправил он бойца.

Слезкин возбужденно бегал по конюшне, заглядывал во все станки, с опаской — как бы не лягнула — ощупывал некоторым лошадям холки.

— Не могу найти! — воскликнул он наконец в отчаянии. — Помню, на холке болтался клочок кожи.

— А-а, понятно! — засмеялся Кукушкин. — Это красно-гнедая, с темноватым нависом и подпалинами? Слева тавро и шрам?

— Да, да! — поспешно согласился Слезкин, хотя и не знал, что такое «навис», «подпалина», «тавро». «Э, да чепуха! — решил он. — Важно, что есть шрам!»

— Жемчужина! — воскликнул Кукушкин. Но Жемчужины не оказалось. Станок пустовал. На полу валялся клок сена, вдоль стены свисал привязанный к кольцу сыромятный недоуздок.

— Не любит, разбойница, стоять на привязи. Посмотрите за конюшней. Овес, наверно, собирает. Дневальный! — гаркнул старшина. — Опять овес рассыпали? Дайте Слезкину пайку для приманки, помогите поймать!

Слезкин бросился ловить лошадь. Через минуту он, понурый, вернулся в конюшню, ведя за длинную челку тонконогую медлительную кобылу. Она смиренно моргала синими глазами, облизывала шершавым языком мохнатые, в зеленой пленке губы. Слезкин, раздувая ноздри, с отвращением толкал ее в станок.

Кукушкин журавлем прошелся по конюшне, остановился, заложил за спину руки.

— Щетки, скребницы получите у дневального. Кормите, ухаживайте. Конь — лучший друг пограничника! — назидательно изрекал он. — Все довольны?

Слезкин, отвернувшись, кусал губы. Столько мечтать о статном, стремительном, как птица, скакуне, столько раз мысленно нестись в бешеном намете, сверкая беспощадным клинком, — и вдруг получить вислогубую, с рваной холкой кобыляку. А кличка «Жемчужина» — это ли не насмешка? Слезкин уже отчаянно ненавидел Кукушкина. Эта язва сибирская поддела его с пистолетом, а теперь подсудобила засыпающую на ходу клячу, годную только для пьяного Швейка.

— Чего кислый? — спросил Кукушкин. — Неужели кобылка не понравилась? Это же настоящая Жемчужина! Шрам на холке — след японской пули. Боевой конь! На таком только и гарцевать!

Слезкин чуть не заплакал от ярости. Он шумно засопел и со злостью толкнул локтем Жемчужину в бок…

…Вечером после ужина, состоялся первый боевой расчет.

В казарме было почти темно. Единственная, с надколотым стеклом лампа-семилинейка, подвешенная к потолку, светила тускло. По стенам ползали, кривились тени пограничников.

Кукушкин четко отрапортовал о готовности бойцов нести охрану границы. Слезкин чувствует, как тело его наливается силой, а сердце веселой отвагой. Ему кажется, что он стал выше и шире в плечах. Он влюбленно смотрит на лихого Торопова, восхищается его властным голосом.

— На кордон Уда-хэ недавно прибыл взвод солдат, во главе с японским капитаном Ямагаси. Зачем? Нам пока неизвестно. Мы только знаем, что жандармы дважды появлялись на лесоразработках, которые ведутся на Золотой речке. — Торопов показал на карту, повешенную в простенке. — Возможно, японцы замышляют какие-то карательные меры против китайцев-лесозаготовителей…

Пока Торопов говорил, Панькин внимательно осматривал строй.

Спокоен и, кажется, даже бесстрастен Кукушкин. Он, наверняка, лишь для приличия смотрит на начальника, а сам прикидывает, как лучше организовать хозяйство заставы.

Как всегда задумчив и немного печален Пушин. Этот умный, красивый парень нравится Панькину больше всех. Панькин уважает Пушина за честность, скромность, за умение понимать людей. Такой не подведет. На него можно положиться.

Опытный охотник-сибиряк Павличенко покровительственно косится на почтительно замерших новобранцев.

Веселая улыбка блуждает по лицу инструктора служебного собаководства Петра Борзова.

Политрук хорошо знает ветеранов заставы. Не один год вместе с ним охраняют они границу, делят хлеб и соль, опасности и трудности.

А вот этих он еще совсем не знает. Панькин вглядывается в лица новобранцев, полные жадного любопытства и внимания. Бойцы напрягаются, стараясь во все вникнуть, но с первого раза это не так-то легко: жизнь границы сложна и запутана. Особенно привлекает Панькина подвижное, худое лицо Слезкина. Это лицо то хмурится, то восторженно светлеет от каких-то юных порывов, то бледнеет от волнения, и Панькин, ласково глядя на него, все понимает. Ведь такое и с ним, с Панькиным, когда-то происходило.

— А возможно, усиление кордона связано с другими замыслами, — говорит начальник заставы. — Может быть, они опять задумали какую-нибудь провокацию. Несколько дней назад японцы обстреляли наряд товарища Борзова. — Новобранцы с восторженным удивлением посмотрели на сержанта. — Еще раньше, на участке первой комендатуры, они устроили засаду, хотели захватить наряд. Дело закончилось перестрелкой. После этого отряд охранял границу по усиленному варианту. Сегодня получен приказ о переходе на нормальный вариант. Но все равно будьте осторожны, зорко следите за сопредельной стороной. С прибытием пополнения наша застава стала боеспособней. Мы можем усилить охрану даже в обычные дни.

Торопов взял выписку из плана охраны и начал читать состав нарядов на очередные сутки:

— Дежурным по заставе назначается сержант Пушин. Политрук Панькин и рядовой Абдурахманов — конный наряд для проверки следа на левом фланге, с девяти до тринадцати часов, — громко читал Торопов. — Старшина Кукушкин и рядовой Кравченко — конный наряд для проверки следа на правом фланге, с девяти до четырнадцати часов.

Слезкин, вытянув мальчишескую шею, затаил дыхание.

Назвав состав других нарядов и часовых по заставе, Торопов продолжал:

— Рядовые Слезкин и Морковкин назначаются дневальными по конюшне. Утром поедут в район Золотой речки за дровами.

Слезкин, умоляюще поглядывая то на начальника, то на политрука, по-школьному поднял руку и срывающимся голосом попросил:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? А нельзя ли пойти и мне в наряд на границу?

— А это и есть, товарищ Слезкин, граница. Для того чтобы в любую минуту можно было дать отпор врагу, кони должны быть сыты… Дрова же нужны — вы сами понимаете для чего, — спокойно ответил лейтенант.

— Назначьте в конюшню другого. Пошлите меня на границу! — настойчиво прозвенел голос расстроенного Слезкина.

Торопов не выдержал, прикрикнул:

— Товарищ Слезкин! Прежде всего научитесь выполнять приказания! Что это за анархия? Где нет дисциплины — там нет бойца! Пойдете на фланг в последнюю очередь! — Торопов помолчал, а потом резко скомандовал: — Направо равняйсь!.. Смирно!..

«Что я, конюх или возчик? — обиженно думал Костя. — То не скажи, то не сделай, не так встал, не так повернулся. Гроб с музыкой, черт возьми!»

Неожиданно для Слезкина Кукушкин низким, приятным голосом, запел:

Пограничники один за другим — сперва робко, потом все смелее и смелее — подхватывали слова великого гимна. Скоро казарма начала содрогаться от мощного, многоголосого солдатского хора. От этого пения досада рассеялась, и Слезкин опять почувствовал себя сильным и отважным.