Застава на Аргуни

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Наступил 1945 год. Была середина января. Панькин уехал в отряд на сборы. И опять Торопов с головой ушел в службу. И опять нелегко было одному.

«Хоть бы мне куда-нибудь съездить! — думал он, возвращаясь с фланга. — Каждый день одно и то же, одно и то же. Сколько же я наездил за эти годы? — Торопов начал подсчитывать. — Пять лет… Тысяча восемьсот дней… Каждый день в среднем по пятнадцать-двадцать километров. Тридцать с лишним тысяч… Плюс пешком… Ничего себе! Этак уже можно было весь земной шар обойти…»

Настроение лейтенанта совсем упало, когда он вернулся и получил по телефону разнос от Хоменко за задержку отчета по боевой подготовке.

Торопов рвал и метал. Ни с того ни с сего накричал на Борзова, из-за пустяка обидел старшину…

— Вечно у тебя, Кукушкин… — упрекнул он. А что означало это «вечно» — не сказал. — Ты брал бы пример со старшины Лебединого Луга…

Кукушкин нахмурился, промолчал.

Через минуту Торопов опомнился, пожалел о сказанном, но было уже поздно. Старшина обиделся.

«Ну при чем Кукушкин?» — думал лейтенант, ругая себя за невыдержанность. Он хорошо знал цену своему старшине и менять его ни на кого не собирался.

За последние дни в жизни начальника заставы не произошло ничего, что бы могло его огорчить, нарушить покой, взволновать. Дела по службе шли в основном нормально. Сегодняшняя стычка с Хоменко — не причина. Такие разносы от коменданта он получал и раньше. И все же на сердце было гадко.

Торопов набросил на плечи полушубок, зашел в казарму. Из ленинской комнаты доносились голоса бойцов, певших полюбившуюся почему-то стрелкинцам песню:

Лейтенант заглянул в дверь. Несколько пограничников, расположившись кружочком, сидели на полу, у раскрытой печки. Лампу не зажигали. Весело трещали сухие поленья, и отблески пламени неровным светом освещали лица бойцов. Увидев начальника, пограничники оборвали песню.

— Пойте, пойте, товарищи.

Бойцы молчали. Торопов ушел, думая: «И тут помешал! Можно было и не заходить…»

Торопов постоял на крыльце, потом пошел в конюшню. В дверях он запнулся о подвернувшегося Гульку. Отшвырнув сапогом гуся под ноги коням, выругался:

— Развели тут черт-те что! Ни пройти, ни проехать!

Из станка с метлой показался дневаливший Слезкин. Он недоуменно глядел на разбушевавшегося начальника.

— Гуля! Гуля! — позвал Слезкин.

Гусь забился куда-то под кормушку и притих. Торопов подседлал коня, вывел на улицу, вскочил в седло.

Проводив начальника осуждающим взглядом, Слезкин разыскал Гульку, отнес его на сеновал, посадил в гнездо.

…С того дня, как Зойка подарила Нине Сергеевне подбитого гуся, прошло полтора года. Сперва гусь жил вместе с курами у Нины Сергеевны, а потом перебрался на заставу. Поселившись в конюшне, Гулька привык и к лошадям и к людям.

Однажды Гулька исчез. Бойцы всполошились. Обшарив все углы на заставе, пограничники приуныли. Кто-то сказал:

— Нет, братцы, дикаря не приучишь. Ушел, наверно, куда-нибудь на озера.

А вечером Гулька объявился. Оказалось, что он увязался за пешим нарядом, отправившимся на левый фланг. Наряд сходил до стыка и уже возвращался обратно, когда на тропинке, километрах в трех от заставы, повстречал гуся. Поблескивая белым кашне, перехватывавшим длинную шею, Гулька вразвалку шагал по лесу, волоча перебитое крыло. Увидев бойцов, он повернул за ними и в сумерки пришел на заставу. С тех пор такие «самоволки» стали случаться чуть не каждый день. И если кто-нибудь, заметив пропажу гуся, теперь спрашивал, где он — ему отвечали:

— Ушел в наряд на левый фланг…

Устроив Гульку на ночлег, Слезкин пошел в сушилку покурить. Там он застал о чем-то споривших бойцов.

— Вы лучше скажите, какой комар укусил нашего начальника? — спросил Слезкин. — Ворвался в конюшню, ни с того ни с сего так пнул Гульку, что бедняга улетел коням под ноги, вскочил на Пирата и умчался.

— А кто его знает! — проговорил кто-то из бойцов. — Он уже не первый день с ума сходит. Побесится, побесится, да и перестанет…

Торопов выехал за ворота. Морозный ветерок приятно щекотал лицо, шею, бодрил. Не доезжая до колхозной кузницы, лейтенант свернул в проулок, разогнал коня, перемахнул через жерди поскотины, помчался к лесочку на елани.

Попетляв с полчаса по лесу, он повернул обратно. Пират, выбрасывая из ноздрей длинные струи пара, шагом спускался с елани. Вдали замерцали тусклые огоньки. Где-то на краю села послышался скрип ворот.

«Глушь… Один… Самые лучшие годы пропадают…» — думал он.

На улице повстречались двое мужчин.

— Куда это на ночь глядя, Игорь Степанович? — Торопов узнал колхозного бригадира Верхотурова.

— На сон грядущий прогуляться захотелось.

Проехал до реки, у ворот встретил наряд. Поинтересовавшись, как идут дела, повернул коня на заставу. По пути зашел в правление колхоза. Увидев сгорбившегося над столом счетовода Фомушкина, пошутил:

— На пятак всего-то и хозяйства, а просиживаешь допоздна, Фрол Спиридонович. Мало дня?

— Мало, Игорь Степанович, мало, — согласился счетовод. — Другими делами приходится заниматься. Днем вилы и топор ждут. Запустил малость учет, вот и сижу, бабки подбиваю.

Прогулка не улучшила настроение. Когда рядом был Панькин, этого гложущего душу, навевавшего тоску и уныние одиночества он не ощущал. А когда очутился наедине с самим собой, жизнь показалась ему скучной и беспросветной.

«Поеду лучше домой, почитаю», — решил Торопов.

Поравнявшись с домом Панькина, он увидел в щель ставни огонек. Увидел и понял, что ему только сюда и хочется войти. Только сюда и никуда больше в мире.

Он остановил коня и долго сидел в седле не шевелясь. Тьма. Белел снег. Лежала глухая, нерушимая тишина.

Торопов стремительно спрыгнул, привязал коня, взбежал на крыльцо, постучал.

«Спит!» — подумал он огорченно.

Уходить не хотелось. Он постучал еще раз, немного громче и продолжительнее. В сенях скрипнула половица. Торопов задохнулся.

— Это я, — глухо, почти шепотом произнес он.

Нина Сергеевна открыла дверь. В темноте белело ее лицо, белела рука, испуганно прижатая к груди. Смутно повеяло духами. У Торопова закружилась голова, будто весна прошла мимо.

Он переступил порог, неуклюже посторонился, давая дорогу хозяйке.

Нина Сергеевна все стояла в сенях и смотрела на него удивленно и немного испуганно.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Случилось, — ответил Торопов, глядя в упор в ее глаза. — Тоска схватила… Тоска о вас…

Нина Сергеевна долго молчала, потом тихо сказала:

— Что ж, раздевайтесь, будьте гостем…

Торопов, как в тумане, снял полушубок, виновато спросил:

— Не поздно ли?

— Да уж поздно — не поздно, — смущенно сказала она. — Чужого времени нам не занимать.

Торопов прошел к столу, опустился на краешек стула, пригладил волосы. Нина Сергеевна ушла на кухню, подбросила в печку дровишек, поставила на плиту чайник.

В кроватке, сунув под щеку ладошку, спал Андрейка. Кудряшки его белокурых волос в беспорядке разбросались по подушке.

«Весь в мать!» — подумал Торопов, чувствуя прилив нежности.

Мальчик недовольно поморщился и отвернулся к стене.

Нина Сергеевна хлопотала на кухне. Сквозь открытую дверь Торопов видел плотно обтянутую халатом спину, белые, обнаженные до плеч руки.

Нина, стараясь не смотреть на Торопова, поставила на стол вазу с вареньем. И опять ушла. Торопов смотрел на ее пышные волосы, на красивую, молодую фигуру и вдруг радостно почувствовал, что ему легко, что исчезла тоска, весь день душившая его. Вместо нее в душе теплилось светлое, счастливое чувство и благодарность кому-то за то, что существует на свете такая женщина. «А не лучше ли уйти? — подумал он. — Встать и незаметно уйти. Чтобы ничем-ничем не испортить эту светлую легкость в душе». Он почувствовал, что сейчас способен на все. Вспомнил трехлетнюю дружбу с Панькиным и снова стало все омерзительно.

Торопов метнулся к двери, сорвал полушубок и бесшумно выскочил, на крыльце оделся.

Послышался цокот копыт, мимо кто-то проскакал галопом.

Торопов кинулся к изгороди. Пирата не оказалось. Не успел лейтенант свыкнуться с темнотой, как к нему подъехал всадник. Торопов узнал в нем Слезкина.

— Ну и нагнали вы на нас страху, товарищ лейтенант! Думали, что беда какая случилась, — проговорил боец, слезая с коня.

— Что такое?

— Выхожу из конюшни, гляжу: мчится стрелой Пират. Влетел в ворота — и прямо в станок. Поводья оборваны. Я — к дежурному. «Скачи, говорит, в село, спроси у наряда, может быть, он знает, что произошло».

— Ну ладно. Езжай домой. Я сейчас приду.

Слезкин стегнул коня, помчался на заставу. Торопов шел по улице медленно и устало.

Приход к Нине Сергеевне и побег от нее наполнили жизнь Торопова смятением. С бойцами он старался быть спокойным и внимательным. И все же спрятать волнение ему не удавалось. Бойцы вели себя с ним сдержанно и, казалось, даже немножко странно.

Эту странность Торопов уловил в излишне поспешном согласии старшины сходить на поверку вечерних нарядов, в многозначительном кивке дежурного, когда Торопов предупреждал его, что на некоторое время отлучится из подразделения. Эту же непонятную странность Торопов несколько раз замечал и во взглядах Слезкина…

Вечером, проклиная свое безволие, он снова пошел к Нине Сергеевне. Он знал, что это мерзко, и все-таки шел. Она вышла открыть, набросив на голову пуховую дымчатую шаль.

— Вот… Я пришел… — пробормотал он. Она молчала, склонив голову и не приглашая войти в дом. В сенях было темно, холодно, в открытые двери светили звезды.

Торопов устало привалился к бревенчатой стене.

— Что же нам теперь делать? — спросил он.

— Идите домой, Игорь Степанович, — прошептала она. — Я вас прошу: идите!

— Мне больше некуда и не к кому идти. А туда, куда я давно шел, я уже пришел.

Перед глазами потянулся туман. Глядя на белое пятно лица в темноте, Торопов шагнул к Нине. Она попятилась, не спуская с него глаз, рукой нашарила дверь, открыла и так и вошла в дом спиной, точно боялась повернуться, боялась увидеть там что-то страшное.

Как загипнотизированный, Торопов вошел за ней, не оглядываясь, притворил дверь. Теперь они стояли друг против друга.

— Нина Сергеевна, прогоните меня! Прогоните! — прошептал Торопов.

Она подняла руку, должно быть, хотела махнуть: «Да уходите же!» Но рука вдруг безвольно легла на его плечо.

Он притянул Нину к себе, запрокинул ее голову. Лицо его обдало горячее дыхание. Шаль скользнула с ее плеч, упала на пол…

В дверь громко застучали. Они вздрогнули, отпрянули друг от друга. Нина Сергеевна схватила шаль, прижала ее к горящим губам.

— Кто? — спросила она.

Из сеней донесся голос:

— Это я, Слезкин. Михаил Семенович звонит из отряда, просит к телефону.

— Сейчас приду.

Нина оделась, они вышли на улицу.

— Извините, а я хотел вас проводить, — растерянно проговорил Слезкин. Он стоял у калитки.

Еще раз извинившись, Слезкин ушел вперед.

«Эге! Вон оно что!» — возмущенно думал он…

…Нина Сергеевна взяла трубку, спокойно поздоровалась с мужем. Панькин вел речь о покупках, советовался по поводу какого-то письма, полученного от ее родных. Повернувшись к Торопову спиной, она ногтем скребла по инею на окне. Присутствовать при этом разговоре Торопову показалось унизительным, и он вышел в казарму. Мимо с полушубком в руках прошел Слезкин.

— Проводите, пожалуйста, Нину Сергеевну, — попросил его Торопов. — А то уже поздно.

Ничего не сказав, Слезкин начал одеваться. Торопов возвратился в канцелярию. Нина Сергеевна, закончив разговор, надевала перчатки.

— Вас проводить? — тихо спросил он.

— Не беспокойтесь… — Она боялась посмотреть на него.

На крыльце ее поджидал Слезкин. Большую часть пути они прошли молча. Панькина пыталась говорить что-то о звездах, кометах, Млечном пути. Костя помалкивал, а про себя думал: «Ишь ты, в астрономию ударилась… Рассказывай сказки… Знаем мы этот Млечный путь…»

Он довел ее до дому и, не попрощавшись, чуть не бегом пустился обратно. Нина Сергеевна поняла, что боец не просто забыл с ней попрощаться.

Слезкин отыскал Пушина, которого любил и уважал, и принялся возмущенно рассказывать:

— Вы понимаете, товарищ сержант? Прихожу я к Панькиной. Стучу. Выходит она, а за ней — наш лейтенант. Меня как огнем обдало. Вчера там гостил, сегодня… Днем ведь не идет, обязательно норовит ночью.

Пушин слушал и хмурился. То, что сообщил Слезкин, ему не понравилось. Серьезный человек, привыкший измерять жизнь строгими мерками, он понимал тревогу бойца. Но есть ли основания для нее? Где факты? А если эти ночные посещения дома Панькина Тороповым простая случайность? Может быть, там ничего и не было?

И Пушин строго сказал:

— Не раздувай. Не фантазируй. Она самостоятельная женщина, а не вертихвостка какая-нибудь!

Помолчав, Пушин еще строже предупредил Слезкина:

— Смотри, никому ни слова! Такими вещами не шутят. Надо сперва разобраться. Понял?

— Понял.

— Чтобы никакой болтовни!

Слезкин хотя и согласился, но никак не мог понять, почему сержант так снисходителен. «Ведь у Панькиных сын!» — кипел он в душе. Он всегда с отвращением думал о тех людях, которые влезали в чужие семьи. Это ему казалось подлым, недостойным мужчины.

На другой день, возвратившись из наряда, Слезкин столкнулся в коридоре с Пушиным. Привыкший к его добродушной улыбке, Костя удивился: лицо сержанта было злое.

— Болтун! Кому говорил?! Вся застава уже треплет языком! — прошипел Пушин.

Слезкин испуганно моргал глазами, божился:

— Ей-богу, товарищ сержант, никому не говорил. Я же не трепач!

— Точно? — допытывался сержант.

— С места этого не сойти!

Пушин и Слезкин вошли в сушилку. Бойцы, о чем-то оживленно разговаривавшие, умолкли. Пушин присел на лавку, закурил.

Морковкин сначала смутился, а потом начал что-то плести:

— Так вот, значит, едем мы с Марюдой на левый фланг, а навстречу нам, по той стороне, движется китайский обоз…

Митька запутался, притворно начал кашлять.

— Про китайский обоз потом! — перебил его Пушин. — Скажите-ка лучше, кто вам эту сказку о начальнике рассказал?

— Товарищ сержант, об этом в селе все бабы судачат, — оправдывался покрасневший Митька.

— А ты не развешивай уши и не распускай язык! Не будь бабой! — Пушин презрительно сплюнул…

А по селу, действительно, уже поползли слухи. Сельские сплетницы шептали о том, что начальник заставы наведывается по ночам к политруковой жинке. Кто-то якобы видел, как он приходил. Кто-то видел, как уходил. «Глубокой ночью!» — подчеркивали злые языки. На эти слухи наслаивались другие, все более нелепые и фантастические. Получалось, что уже не ночью, а утром уходил Торопов от учительницы! Молва, подобно рже, разъедала добрую славу, ходившую по селу о Нине Сергеевне, пятнала ее имя, а заодно — и имя ее мужа.

Пушин тут же, в сушилке, предупредил бойцов:

— Вот что, товарищи. Нечего уподобляться кумушкам. Давайте решим это дело по-мужски. Молчок — и крышка! Время покажет. А болтунам на язык наступайте!

— Согласны!

Пушин обвел взглядом лица бойцов, одобрительно кивнул.

— На том и порешим…

Торопов дал зарок: отныне он не переступит порога дома Панькиных!

Утром он уехал на фланг. Старался как можно дольше задержаться на наблюдательном пункте. Уверенность, что он сумеет обуздать себя, окрепла. Ему уже казалось, что между ним и Ниной Сергеевной ничего серьезного не произошло. Ну, поцеловал… Приедет Михаил — все забудется…

Думала над случившимся и Нина Сергеевна. Несколько раз она подходила к окошку в классе, рассеянным взглядом провожала пограничников, уезжавших на границу. Ученики задавали вопросы, она едва их слышала, отвечала путано.

Днем она увидела Торопова и растерялась. Он ехал с фланга. Заметив ее, он проехал мимо, опустил голову. Она проводила его долгим взглядом, надеялась, что обернется. Он не обернулся. Ей стало нестерпимо больно и обидно.

Вечером она несколько раз выходила на крыльцо. Уже в поздний час в дверь застучали. Нина Сергеевна метнулась в сени и, даже не спросив кто там, открыла. Он сразу же обнял ее, притянул к себе.

Нина ушла в комнату и не появлялась. Торопов пошел к ней. Она сидела за столом, обхватив голову руками. Он мог бы еще остановиться. Но он не желал этого. Здесь, в чужом доме, была его судьба, его жизнь, радость… И горе, большое, неотвратимое горе его было тоже здесь… Торопов понимал это и был готов ко всему…

Проходили дни.

Днем они мучились и клялись себе, что все будет кончено. Прощаясь, они страшились глянуть друг другу в глаза, а приходила ночь — и все повторялось снова.

Едва наступал вечер, и он отправлялся на поверку нарядов. Уходил на службу, а оказывался у нее. Возвращался домой, когда весенний рассвет лишь начинал угадываться на гребнях сопок.

День пролетал в рабочей сутолоке, в мрачных размышлениях о скором возмездии за поруганную офицерскую честь, за измену другу, за все, чем осквернил он самые лучшие, самые дорогие чувства товарищей.

Оставаясь одна, Нина металась по комнате. Она была готова на все, лишь бы вернуть утраченную ясность в жизни, покой, верность.

— Что делать? Что делать? — твердила она.

В эти дни Панькина не уделяла внимания даже сыну. Мальчик все время пропадал на заставе. Словно чувствуя перемену в матери, он с радостью шел к бойцам, а дома капризничал, дерзил.

В свободные часы она пыталась найти себе оправдание, хотела разобраться в своей жизни, в отношениях с мужем. Но из этого ничего не получалось: то она находила в муже уйму недостатков, то, наоборот, отметала все это, как мелкое и недостойное.

«Ну да, конечно, жили мы дружно, — размышляла она. — Покой, ясность, ровность в чувствах… Все это было. Но что это? Любовь?»

Когда-то она думала, что это любовь. И ей было хорошо и удобно. А потом Панькин со своей степенностью, разумностью, сдержанностью стал казаться ей суховатым и каким-то пресным. Ей чего-то не хватало. А теперь она поняла: ей не хватало любви. Она еще не знала любви. И вот сейчас обрушилось, грянуло это чувство, как весенняя буря.

Ее мысли прервал пришедший с заставы сын.

Посадив Андрейку за стол, Нина ушла на кухню, прислонилась к окошку и опять задумалась.

За окном стемнело. Нина взглянула на часы, спросила у сына:

— Ты не видел сегодня дядю Игоря?

— Он уехал на границу.

Уложив мальчика спать, она села возле его кроватки, устало закрыла веки. «Что же теперь будет?» — подумала она. И мысленно сказала сыну:

«Ты мой единственный! Счастье мое! Ведь я не бросаю тебя. Я все сделаю для тебя. Я выращу тебя настоящим человеком. Мы с тобой неразлучны».

Нина поймала себя на мысли, что она уже решила вопрос о том, как будет жить дальше.

«А вдруг все это шутка со стороны Игоря? Поиграет и бросит. Рухнет семья. Отвернутся люди… А что рухнет? Разве что-нибудь было? Привычка была и только».

Она распахнула дверь, остановилась на крыльце. Ветер ударил в лицо, осыпал снегом…

…Бойцы ходили хмурые.

— Какими глазами будем смотреть на политрука! — воскликнул Морковкин.

— Но она-то, она какой оказалась! — горячился Слезкин. — Удивляюсь, куда смотрел Панькин?

— А если он ей верил? — возразил Дудкин.

— Верил! — передразнил Слезкин. — Обидно, что мы, сосунки, уважали ее, гордились дружбой с нею!

— В общем, дела наши неважные, — вздохнул Морковкин. — Надо поговорить с начальником, сказать ему все прямо в глаза.

— Не-е! Боже упаси! — замахал руками Дудкин. — Он тебе поговорит. Ляпнет на всю катушку, будешь потом чесаться.

— Чего «не-е?» Ляпнет! — вскипел Слезкин. — Не ляпнет. Рыльце-то в пушку… Не имеет права за такие штуки наказывать. Найдется узда и на него!

— Смотри-ка, будет он раздумывать. Под горячую руку еще как вляпает! — не отступал Валька.

Долго еще судили-рядили стрелкинцы, как выйти из создавшегося положения. Одни обвиняли Торопова, другие — Панькина. Но больше всего доставалось Нине Сергеевне. В конце концов, остановились на том, что надо обратиться за помощью к Пушину.

— Начальник с ним считается!..

…На другой день Торопов пригласил Пушина съездить на фланг.

Всю дорогу до стыка Торопов молчал. Молчал и Пушин. Перехватывая угрюмый взгляд начальника, сержант ждал, что он заговорит сам. Но Торопов не заговорил.

Возвращаясь обратно, Пушин показал на полуразвалившийся мостик через небольшую речушку.

— Надо бы, товарищ лейтенант, выбрать как-нибудь времечко да привести в порядок. Обветшало наше дорожное хозяйство…

Торопов слез с коня, набросил поводья на сучок, спустился к речушке. Спешился и Пушин.

Лейтенант зачерпнул пригоршню родниковой воды, стал пить. Сержант стоял чуть в сторонке и, прищурившись, поглядывал на его осунувшееся лицо.

— Некогда все, руки не доходят, Иван Емельянович, — ответил с большим опозданием Торопов.

«Неужели он считает, что мы дурачки и ничего не видим?» — подумал с обидой Пушин. Закурив, он сказал:

— Конечно, работенки у вас много. Ничего не скажешь…

Торопов пристально посмотрел на сержанта. В его голосе он уловил насмешку.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего… Работенки много…

Поехали дальше. Пушин, перебирая гриву коня, смущенно сказал:

— Товарищ лейтенант, ребята волнуются… Не знаю уж, как и начать… Больно дело-то щекотливое…

— А вы говорите прямо, как мужчина мужчине, — покраснев и не глядя на Пушина, произнес Торопов.

— Вот и я так же думаю, — приободрился Пушин. — Все мы добра вам желаем. Одна солдатская семья… Нехорошо ведь получается… Разврат.

— Любовь, а не разврат, сержант, — тихо ответил Торопов, глядя куда-то вдаль. Их лошади шли рядом.

— Пусть даже так… А Панькин? А ваша дружба с ним? А его семья? А ребенок? Все же летит к чертовой матери!

Торопов молчал.

— Тут, конечно, разобраться нелегко. Но только бойцы не на вашей стороне. Бросьте все. Пусть будет тяжело только вам одному. Вот и все, что я хотел сказать.

— Спасибо за откровенность, — проговорил Торопов. — Только о таких вещах говорить невозможно. Это вам не лозу рубить: выхватил шашку, махнул — и готово. Все решить можем только мы: я и она. И мы уже решили. Понятно?

Торопов ожег плетью коня…