Застава на Аргуни

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

По границе, от заставы к заставе, летела радостная весть:

«Советские войска штурмом овладели рейхстагом! Гитлер покончил жизнь самоубийством! Над Берлином реет Знамя Победы!»

Бойцы ликовали. Доблестные советские армии завершали ликвидацию окруженных немецко-фашистских группировок. Со дня на день ожидалось сообщение о капитуляции Германии.

Вернувшись глубокой ночью из наряда, пограничники заходили в ленинскую комнату, включали отремонтированный Дудкиным старенький приемник, с замиранием сердца ловили Москву.

И вот ранним майским утром эта долгожданная минута пришла.

В казарму вбежал Дудкин и пронзительно крикнул:

— Сюда! Скорее!

Бойцы, побросав свои дела, устремились за связистом.

Сквозь вой и свист многочисленных радиопомех прорвался знакомый голос диктора:

«Дорогие соотечественники! Слушайте важное правительственное сообщение!..»

Ленинская комната наполнилась радостным гулом, затем мгновенно все стихло. Из радиоприемника донеслось чуть слышное бульканье наливаемой в стакан воды. Бойцы замерли. Они волновались вместе с диктором и, словно от жажды, облизывали пересохшие губы.

В комнату вошел лейтенант Торопов, только что вернувшийся с границы.

— Что сообщили? — спросил он, снимая мокрый от росы плащ.

Диктор начал передавать текст Акта о безоговорочной капитуляции.

Мощным «ура» ответили бойцы на это сообщение. Со слезами на глазах они обнимали друг друга, целовались. Затем выбежали на улицу, подхватили начальника заставы на руки, стали подбрасывать его вверх.

Торопов обвел пограничников сияющим взглядом, сказал:

— Давайте, товарищи, садитесь кто-нибудь на коней — и галопом на фланги. Надо сейчас же оповестить людей. А то мы здесь радуемся, а они ведь ничего еще и не знают…

Айбек и Павличенко побежали седлать коней.

— А вы, Морковкин, скачите к Моисею… Попутно сообщите в правление колхоза…

…Гонцы, словно по тревоге, торопливо выводили из станков коней, на ходу подтягивали подпруги, вскакивали, не касаясь стремян, в седла. Морковкин чуть не затоптавший гуся, радостно крикнул:

— Эх, Гулька, Гулька! Дармоед ты, больше никто! Чем шляться без дела, взял бы да и слетал к людям, рассказал им!

Пришпорив коня, Морковкин поскакал по улице. Вслед за ним, под стук копыт, по окрестностям катился торжествующий клич:

— Победа! Победа! Победа!

На заставу торопились люди. Шли мужчины и женщины, старики и дети; шли те, чьи сыновья, внуки, отцы сложили головы на полях войны и теперь никогда уже не вернутся в отчий дом, никогда не увидят весеннего солнца, синего неба, не услышат этой, бурно прокатившейся по земле, человеческой радости — предвестника новой, счастливой жизни.

Люди плакали от радости и горя, от сознания того, что свершилось, наконец, то, чего ждали на протяжении столь долгих, мучительных, непостижимо тяжелых военных лет. Плакали от гордости за Родину, за свой народ, сумевший выстоять в этой небывалой, неслыханно тяжелой войне, плакали от гордости за свою семью, за самих себя, вложивших частицу героического труда в победу над врагом.

Приемник вынесли на улицу. Всем хотелось знать подробности о последних днях войны, своими ушами услышать то, что другим посчастливилось услышать немного раньше. Из репродуктора лились мелодии маршей, диктор без устали повторял слова правительственного сообщения. Разглаживались на лицах горестные морщины, глаза светились теплотой и лаской. Забыв обо всех невзгодах и печалях, люди тискали друг друга в объятиях, смеялись, шутили.

Тут же, в скверике заставы, возник стихийный митинг. Один за другим поднимались на скамейку взволнованные ораторы.

Вдруг издалека донеслись винтовочные выстрелы и длинные автоматные очереди. Затем раздался глухой взрыв. Люди вздрогнули. Торопов резко повернулся на выстрелы, а потом улыбнулся.

— Ребята на фланге салютуют!

Кукушкин лихо растянул меха трехрядки.

На середину круга вышел шестидесятилетний счетовод Фомушкин. Он величаво развернулся, притопнул каблуком, прошелся перед улыбающимися односельчанами, низко поклонился красивой колхознице, той, что помогла задержать Князя.

Женщина удивленно вскинула на танцора серые, прикрытые длинными ресницами глаза, задорно глянула по сторонам и лебедушкой выплыла на середину круга. В руке ее затрепетал беленький платочек. Женщина то, подбоченившись, притопывала каблуком, то, маня плясуна, уплывала, когда он вприсядку подскакивал к ней.

— Ай да кавалер! Ай да молодец! — выкрикивали старики. — Гляди-кось, сколько силенок накопил, сидя в тылу. Хоть сейчас кричи: «Горько!»

В разгар веселья вместе со всем семейством приехал Моисей.

— А что я говорил?! — гремел старик, входя в расступившийся круг. — Я говорил, что доживу до этого дня!

— Качать его! — крикнул кто-то из колхозников. Десятки рук подхватили Моисея и под дружный хохот подкинули высоко над головами.

Сияющий Слезкин, ставший совсем бравым солдатом, обнял Зойку. Она вспыхнула, уткнула лицо ему в грудь.

— Быть свадьбе! — закричал Фомушкин. — Множеству свадеб быть на нашей земле!

Моисей по привычке грозно сдвинул лохматые брови, но потом, подобрев, ласково подмигнул Слезкину…

Вниз по Аргуни плыла «Девятка» — старый маньчжурский пароходишко, ровесник русско-японской войны. Гулко шлепая по воде бортовыми колесами, «Девятка» поравнялась с заставой. От парохода побежала длинная волна. Она шумно опрокинула белый гребень на прибрежную гальку, поиграла с ней, пошепталась и ушла обратно. На верхней палубе грудилась толпа китайцев-переселенцев. Вдоль борта с винтовкой наперевес ходил длинный, тощий японец-часовой. Догадавшись о причине необычайного веселья на советском берегу, китайцы, приветствуя русских, украдкой махали руками. Из бокового иллюминатора выглянул и тут же скрылся чумазый машинист. Через минуту пароход выкинул струю белого пара и протяжно загудел. Часовой начал загонять китайцев в трюм.

Над Кирпичным Утесом, разметав огромные крылья, плыла стая лебедей.

Почерневшая, сочная земля млела от зноя, ожидая хлеборобов…