Застава на Аргуни

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В один из ясных, теплых дней июня на заставу возвратился Слезкин. Он поправился, окреп и даже заметно возмужал.

Он соскучился по товарищам и вернулся на Стрелку, словно в родной дом. Все здесь радовало его. И чистый заставский двор, и распускавшаяся зелень в скверике, и образцовый порядок в казарме, и запах ружейного масла. Он сбегал к своей Жемчужине и долго стоял, обхватив ее за шею. С Айбеком они обнялись, как два боевых ветерана. Повар Михеев схватил его лапищами и приподнял над землей, как мальчишку. Валька Дудкин, изгибаясь в поклоне, подал ему цветок.

— Здорово, дружище! — крикнул издали Морковкин, возвращавшийся верхом из наряда.

Выслушав четкий доклад бойца о прибытии, Торопов весело сказал:

— Вы совсем молодцом! Вот недельку отдохнете — и в строй!

— Я чувствую себя хорошо. Прошу сегодня же назначить в наряд, — проговорил Костя. — Соскучился я по работе.

— Нельзя нарушать предписания врачей, — возразил лейтенант, показывая на медицинскую справку. — Если хочется работать, идите к старшине. Он готовится к посадке овощей. Помогайте ему.

— А еще лучше, пожалуй, так, — продолжал Торопов, вытаскивая из планшетки полевую книжку. Он что-то написал, вырвал листок и подал его бойцу: — Возьмите эту записку, поезжайте к Моисею. Захватите продуктов, поживите у старика недельку. В тайге хорошо отдохнете.

Предложение лейтенанта Костю обрадовало. Он слышал о старом охотнике много интересного, знал по рассказам товарищей всех обитателей таежной заимки, но виделся пока лишь с одним Степкой — сыном Моисея, который иногда наведывался на заставу.

Пограничники встретили сообщение Кости с нескрываемой завистью. Нашлись желающие сопровождать его. Слезкин знал, что на заимке живет внучка Моисея — красавица Зойка, за которой многие из стрелкинцев пытались ухаживать. Любой из пограничников считал за счастье хоть на денек завернуть на заимку.

Костя не спеша укладывал в вещевой мешок продукты и слушал наставления товарищей.

— Возьми книжек побольше, — подсказывал Павличенко.

— Зачем они ему? Там будет не до книг. Нужно и поохотиться, и Моисею помочь, и за Зойкой приударить, — говорил Морковкин.

— Вот для нее и возьми, — пояснил Павличенко. — Любит дивчина почитать!

Слезкин сходил в ленкомнату, принес несколько книжек.

— Говорю заранее: расцелует она тебя, — пообещал Павличенко, перебирая книги. — С тоски помирает в этой глуши.

— Ты на Зойку особенно не заглядывайся, а то… знаешь… того… — предупредил Дудкин.

— Ну, таким щелкоперам, как ты, она запросто поворот даст, — бросил проходивший мимо Борзов.

— Я не о себе говорю, — огрызнулся Дудкин. — Моисей не любит, когда с Зойкой кто-нибудь шашни заводит. А насчет поворота вам, товарищ сержант, лучше помолчать. Вы его, кажется, одним из первых получили…

Борзов скрылся за дверью, сделав вид, что не расслышал замечания связиста.

— Еще тебе один совет, — проговорил Павличенко, помогая завязать мешок. — Не спорь со стариком. Жутко, как любит приврать. Хлебом не корми, а дай только поговорить. И, боже сохрани, перечить ему. В два счета выгонит. Станешь поддакивать — будешь есть сметану, сливки, мясо, ягодки. Попробуешь уличить в брехне — мигом скомандует: «Валяй-ка ты домой по столбам да больше не заглядывай!» А что это такое — спроси у Дудкина. Он тебе разъяснит.

Пограничники засмеялись. Дудкин сознался:

— Был такой случай, скрывать не стану… Через моисеевскую заимку проходит наша телефонная линия. Я частенько ездил «ремонтировать» ее. Первое время старик относился ко мне нормально. Я рассказывал ему о последних сводках Совинформбюро, возил Зойке книжечки.

— А «Даурию» ты, случайно, не туда уволок? — спросил неожиданно Павличенко, вспомнив, как ругались пограничники, обнаружив пропажу книги.

— Какую «Даурию»? — округлив глаза, спросил Дудкин.

— Будто и не знаешь — какую?

— Не знаю. Кроме Де Лапеги, я ей ничего не возил.

— Кого? — переспросил Павличенко засмеявшись.

— Ну, этого самого, который «Собаку на сене» написал.

— Будешь возвращаться — прихвати, — попросил Павличенко Костю, не обращая внимания на притворство Дудкина. — Только не Де Лапега, а Лопе де Вега.

Валька продолжал:

— А однажды Моисей увидел нас с внучкой за сараем. Не помню уж, о чем мы тогда шептались. Насупился старик, как барсук. Мне бы, дураку, к нему с подходцем, а я возьми да что-то возрази. «Что, говорит, по столбам захотел прошуметь?» Я на дыбки. Как же так: связисту и вдруг — по столбам? Тогда он мне и скомандовал. С тех пор «цепочка» там и не ремонтируется. Никак не могу осмелиться нанести старику «визит». Перед Зойкой стыдно… Будешь у них, разведай, какая там сейчас обстановка…

Восьмидесятилетний охотник Моисей Васильевич Потапов, коренной русак, неизвестно по каким соображениям нареченный родителями библейским именем, жил верстах в пятнадцати от заставы, в пади Дальджиканской. Добрая слава ходила по границе о старом охотнике.

Спросите у любого пограничника, знает ли он Потапова, и он вам непременно ответит:

— Моисея? Как же, как же! Кто же не знает Моисея?

Если собеседник разговорчивый, то из такого вопроса может возникнуть длинное повествование о доблестных похождениях смелого старика. Если вам предстоит дальняя дорога, будьте уверены: время пролетит незаметно. Вы даже пожалеете, что путь ваш недостаточно долог. Вам расскажут о том, что Моисей имеет на своем счету более двух десятков задержанных или подстреленных нарушителей границы, и о том, что он трижды участвовал в столкновениях с закордонными бандами, и о том, что ему принадлежит немалая роль в разгроме группы белогвардейского генерала Шильникова, и о том, что Моисей имеет грамоту Верховного Совета. Словом, вам расскажут столько любопытного, что вы обязательно захотите познакомиться с этим человеком.

Но лучше всех знают Моисея все-таки стрелкинцы. Для них он — свой человек. Не зря старшина Кукушкин сказал однажды: «Мы зачислили тебя, Моисей, в списки личного состава навечно. Ты — наш!»

Когда поселился Моисей в Дальджиканской пади, никто толком не знал. Поговаривали, что этот глухой уголок выбрал еще его отец — беглый каторжник с Карийских приисков. Говорили, что это было лет сто назад, если не больше. Может быть, поэтому моисеевскую заимку до сего времени по старинке и называли «выселком».

Вместе с Моисеем на заимке жили: его жена Фекла, двадцатипятилетний сын Степан и внучка Зойка — дочь старшего сына Иннокентия, погибшего на Хасане. Глуховатый Степка, в детстве сломавший ногу, — она срослась так, что стала короче, — получил освобождение от службы в армии и помогал отцу.

Было на выселке небольшое хозяйство: домик, банька по-черному, амбарчик, огородишко, пара коровенок, лошадка. Зимой старик охотился, летом заготавливал ягоды и грибы.

Так и жил он на отшибе, вдали от людей. Попытка втянуть старика в колхоз провалилась. Он хоть и не был против колхоза, но переезжать в Кирпичный Утес отказался. «Нечего мне там делать, — заявил он представителю укома партии, приезжавшему агитировать его. — Здесь как-никак своя земля. Помру, будет где крест поставить».

В удачливый, урожайный, как говорят охотники, год Моисей промышлял белку, колонка. Иногда бродил по горным речушкам с лотком — мыл золотишко. Пока не была закрыта граница, поддерживал кое-какие связи с китайцами-золотишниками, сбывал им свои небольшие трофеи. С установлением в пограничной полосе строгих порядков бросил это занятие, стал жить как бог пошлет. Ни о чем он не тужил, ни на кого не жаловался. Лишь изредка, когда удавалось пропустить чарочку самогонки, Моисей приговаривал: «Конечно, с китайцами было неплохо. Все доходишко кой-какой давали».

Сухой, длинный, как жердь, он был необыкновенно здоров и живуч. Хворь обходила его стороной. Прожив без малого восемь десятков, Моисей сохранил зоркость следопыта, неутомимость охотника, предусмотрительность единоличника.

Степка пошел весь в отца. Был такого же, почти двухметрового роста, такой же жилистый и костистый. Как и Моисей, он был медлителен, смекалист, хитроват.

Оба они — и отец и сын — русоголовы, белолицы, немножко веснушчаты.

Зойка — полная противоположность и Моисею и Степану. В кого она такая выдалась — неизвестно. В потаповской породе не было людей, похожих на черноглазую стремительную смуглянку Зойку. В ее широко открытых глазах — то любопытных, то мечтательных, то радостных, то лукавых — светилось столько задора и пытливости, что пройти мимо нее равнодушно было невозможно. Зойку все интересовало, до всего ей было дело. Так и казалось, что она была влюблена в каждую травку, в каждую лесную птаху, в каждое облачко.

Лет с четырнадцати Зойка почти полностью заменила начавшую прихварывать Феклу. В хозяйстве не было работы, которой бы не попробовали проворные худенькие внучкины руки.

За последние два года девушка выросла, округлилась, налилась красотой. Неспроста старый Моисей глаз не спускал с приезжавших пограничников.

До поры до времени Зойка была покорна, во всем слушалась старших. Обитателям заимки это нравилось. Старик души в ней не чаял.

Убедившись, что на Степку надеяться особенно нельзя, Зойка начала забирать бразды правления в свои руки. Первых шагов ее в этом направлении никто и не заметил. А когда Зойка вдруг объявилась полновластной хозяйкой дома, Моисею это очень понравилось.

«Молодец, внучка! Молода, а крепка! И в хозяйстве толк знает!»

Постепенно дело дошло до того, что Зойка перестала не только советоваться, но даже и считаться с мнением стариков, с извечными порядками на выселке. Она уже по своему усмотрению тратила те немногие деньги, которые удавалось скопить, определяла, что следует купить или продать. На стол теперь уже подавалось не то, что хотелось домочадцам, а то, что считала необходимым поставить молодая хозяйка.

Моисей захотел было круто повернуть все по-старому, однако из этого ничего на вышло. На его окрики Зойка не обращала внимания. На приказания деда она согласно кивала головой, а потом все делала по-своему.

Но однажды произошла стычка, чуть было не закончившаяся изгнанием Зойки с выселка. Все случилось из-за бани.

При всей покладистости характера, внешней степенности Моисей был человеком не без странностей. Как всякий старик, а тем более таежный охотник, он очень любил побаловаться веником. Считая баньку величайшим жизненным благом, Моисей давным-давно ввел, как домашний закон, топить ее дважды в неделю. Сперва все шло обычно, как у людей. Попарится, попарится старик в свое удовольствие, да на том и успокоится. Сядет за стол, покряхтит, глядя на пустеющий самовар, вытрет с лица капельки пота и повалится на деревянную скрипучую кровать.

На седьмом же десятке жизни Моисей как взбесился. Он ввел в доме свод строжайших правил, определявших поведение жителей выселка в дни его наслаждений паром. Согласно этим правилам, домочадцам вменялось в обязанность: своевременно натопить баню (да так натопить, чтоб стены трещали!), подготовить коня (если летом — подседланного, если зимой — запряженного в сани), вскипятить ведерный самовар.

Когда все оказывалось готовым, старик брал веник, белье и садился на коня, хотя до бани было не больше сорока шагов. Домочадцы все это безропотно выполняли. Хозяин есть хозяин! Попробуй ослушаться!

Раздевшись, Моисей напяливал шапку-ушанку, плескал на раскаленные докрасна камни два-три ушата холодной воды и взбирался на полок. Натянув на руки солдатские перчатки, старик начинал настегивать себя распаренным березовым веником. Сперва он делал это медленно, неторопливо, как бы нехотя. Минут пять-десять его тощая фигура оставалась белой. Моисей входил во вкус, принюхивался к парку. Потом плескал еще водички и опять возвращался на полок. Когда баня наполнялась густым паром и уже нельзя было разглядеть огонек масляного огарка, начиналось невероятное. Движения рук делались все проворнее и проворнее, удары — все звонче, громче. Тело наливалось пунцовым соком. Моисей вскакивал, поддавал жару. В бане стоял сплошной треск, кряканье, оханье, уханье. Скоро старик уже не крякал, а вскрикивал: «И-о-х! И-и-их!» Теперь это был уже не Моисей, а скорее наевшийся мухомору шаман, дошедший во время камлания до крайней степени экстаза.

Наконец Моисей на четвереньках выползал в предбанник, набрасывал на себя какую-нибудь лопотину и вываливался через порог. Старуха брала лошадь под уздцы и везла чуть живого хозяина домой. С полчаса он приходил в себя. Потом трясущимися руками сворачивал козью ножку, наливал чай и начинал наслаждаться: хлебнет из блюдца, затянется махоркой, хлебнет, затянется.

Откинувшись к стене, он дул в блюдце, примостившееся на трех пальцах, и, блаженно закрывая глаза, изрекал:

— Вот это банька, всем баням — банька! Березовый веник, он всю хворь… дурь… лень… выбьет. А ежели после парилки хлобыстнуть чарку да понюхать чесночку, то и в сто лет можно хоть под венец…

И вот этот, можно сказать, священный порядок однажды был самым бесцеремонным образом нарушен.

Когда Фекла засуетилась, торопясь «подать транспорт», Зойка не вытерпела:

— Я сейчас его привезу! Так привезу, что в другой раз не захочет!

Она выбежала на улицу, а через несколько минут вернулась, села к самовару. Прошло полчаса. Старуха забеспокоилась: «Что бы это? Уж не запарился ли, часом?»

— Ничего ему не сделается. Он — закаленный! — утешала внучка.

В сенях что-то загрохотало, дверь распахнулась, и в избу ввалился сперва огромный клуб морозного воздуха, а за ним — Моисей, держа в руках охапку белья. Старуха забилась в угол.

— Где лошадь?! — взревел Моисей. — Или не знаете?!

Зойка встала из-за стола и, подбоченившись, посмотрела в упор на старика.

— Знаем, Моисей Васильевич, все знаем… — проговорила она спокойно. — Бабушка ни при чем. Я распрягла лошадь. Хватит чудачествами заниматься, чай, не маленькие…

Моисей швырнул в угол белье, уставился на Зойку, часто заморгал ресницами.

— Это еще что? — зловеще прошипел он. — Кто в доме хозяин? Ты? Или я?

— Вы, вы хозяин, но издеваться над бабушкой я вам не позволю, — ответила Зойка. — Ничего не сделается, если и пешком до избы дойдете. Недалеко. Не заблудитесь!

Моисей задохнулся, схватил чересседельник и замахнулся, но Зойка вырвала чересседельник, забросила его под кровать и бестрепетно уставилась деду в глаза. Моисей не выдержал взгляда, внутри у него что-то крякнуло, сломилось. Он растерянно оглянулся и неуверенно сказал:

— Чтобы завтра ноги твоей здесь не было.

Зойка дерзко усмехнулась и сказала бабушке:

— В баньку пойдем? Пора, а то выстудится…

Так был свергнут на выселке грозный монарх. С этого дня жизнь в Дальджикане пошла по-другому. Как ни храбрился старик, как ни порывался иной раз напомнить о былом могуществе, но это ни на кого уже не производило прежнего впечатления…

Сопровождавший Костю Дудкин, подъезжая к выселку, забеспокоился.

— Может, мне лучше не появляться? Выгонит ведь?

— Да брось ты! Он уже, наверно, забыл теперь.

Пограничники въехали во двор, спешились, привязали коней. Не успели они привести себя в порядок, как в дверях показался Моисей. Дудкин торопливо приложил руку к козырьку. Слезкин сделал то же самое.

— А-а-а! Ты опять заявился? — пробубнил Моисей, не ответив на приветствие. — Линию приехал ремонтировать? — ехидно протянул он.

— Никак нет. Раненого бойца привез к вам на побывку, — отрапортовал Валька, показывая на Слезкина. — Начальник послал.

Моисей, забыв о проделках Дудкина, засуетился.

— Степка! — крикнул он сыну. — Помоги ребятам!

— Да вы, Моисей Васильевич, не беспокойтесь. Мы сами справимся, — сказал Слезкин, знакомясь со стариком и его сыном.

Обиженный Дудкин отвязал коня и, собираясь ехать, вставил ногу в стремя.

— А ты это куда собрался, Хлыщ Иваныч? — грубо остановил его Моисей. — Заходи, чайком хоть угостись!

— Мне начальник велел не задерживаться, — небрежно ответил Валька, делая вид, что не очень-то и нуждается в моисеевском гостеприимстве.

— Заходи, заходи, скажешь, что я задержал! — бросил Моисей, направляясь в дом.

Пограничники переглянулись. Слезкин, подбадривая товарища, подмигнул.

— Возьми у меня в переметной сумке ламповое стекло, отдай старику, — сказал он. — Может, подобреет…

Валька пошел за стеклом, а Костя, сбросив со спины мешок, направился в дом. Пожав руку Фекле, он вдруг увидел Зойку. Она стояла у печки, в лицо ей бил солнечный свет из окна. Слезкин изумленно остановился и смотрел на нее, онемев. Зойка, прищурив бедовые глаза, изогнув одну бровь, беззвучно смеялась над ошалевшим пограничником.

— Ну, что у вас новенького? Как дела на фронте? — словно издали донесся до Слезкина голос Моисея.

Вошел Валька, подал старику стекло и бодро сообщил:

— Кукушкин послал!

— Спасибо, спасибо! — поблагодарил Моисей, беря стекло, обернутое соломой. — Вот ведь, паря, дела-то какие! — обратился он к Слезкину. — Чего бы это стеклышко стоило? А без него, как без рук… Так что на фронте делается?

— На фронте дела улучшаются. Армия наша на многих участках перешла в наступление. Немцы драпают. — Слезкин вытащил из мешка кипу газет, подал Моисею.

Старик разложил газеты на столе, начал рассматривать снимки. Степка подсел к отцу. Фекла, примостившись на скамейке у окна, что-то вязала стальными спицами Зойка пошла в сени. Дудкин, делая вид, что собирается выбросить на улицу окурок, направился за ней. Моисей оторвался от газеты, исподлобья поглядел на него, повелительно крикнул:

— Зойка, хватит хвостом крутить! Ставь самовар, ребята чаевничать будут…

Зойка вернулась с буханкой хлеба, укоризненно посмотрела на деда, ничего не сказала, начала резать хлеб. Слезкин не знал, куда деть свои руки и ноги. Дудкин кивнул на вещевой мешок, как бы говоря: «Ну, чего сидишь? На готовенькое приехал?»

Слезкин развязал мешок, вежливо позвал девушку:

— Зоя Иннокентьевна, вас можно на минутку?

Девушка подошла. Подавая стопку книжек, Костя сказал:

— Это — вам. Ребята говорили, что вы любите читать… А это — на общий котел, — показал он на продукты.

Лицо девушки засияло. Положив книги аккуратной стопкой на полку, Зойка ласково посмотрела на гостя. И опять Слезкин не знал, куда деть свои руки и ноги.

Сели за стол. Валька проворно уминал залитый сметаной творог, запивая чаем. Степка, медленно пережевывая ржаной хлеб, как всегда, помалкивал. Наслышавшийся всякой всячины о дальджиканцах, Слезкин смущенно водил по сторонам глазами и беспрестанно дул в кружку. Ему казалось, что все на него смотрят.

— Не стесняйтесь, ешьте, — говорила Фекла, лаская бойцов материнским взглядом.

— Конешно. Какое может быть стеснение! Будь как дома! — подбадривал Моисей.

Костя смотрит на Зойку. Она чуть-чуть кивает ему головой. Дудкин сверлит девушку ревнивым взглядом.

— Ты сам-то откуда будешь родом? — спрашивает Моисей.

— Из Казахстана.

— Это далеко отсюда?

— Далеко. Суток шесть-семь поездом ехать.

Моисея интересует, что это за страна такая — Казахстан, кто в ней живет, какое там хозяйство, какая природа. Старик задает вопрос за вопросом. Слезкин отвечает, как в тумане. Он смотрит на Моисея, а видит только Зойку. Рассказывает о богатствах родного края, а слышит, как шуршат рукава ее платья, когда она разливает чай. Он знает, что это она звякнула посудой, а не Фекла.

Вдруг все время молчавшая Зойка спрашивает:

— А как получилось, что вас ранили?

Слезкину кажется, что голос ее звучит нежно, зазывно.

— Преследовали нарушителя. Он из засады и обстрелял.

— Да-а! — протянул Моисей. — Тут уж смотри в оба, а то можно и совсем «шапку» потерять. Нарушители всякие бывают.

— Говорят, опытный был. Много раз на участке появлялся. Кулунтай какой-то…

— Ку-лун-тай? — Моисей резко поворачивается на скамейке, нахмуренными глазами долго смотрит на Слезкина.

— Кулунтай, говорят.

— И упустили?

— Упустили… Политрук ранил его в ногу, а взять не удалось… Но мы его еще возьмем, пусть только появится, — торопливо заверил Слезкин краснея.

— Выходит, паря, мы с тобой крестники — Моисей без стеснения заголил рубашку, показал фиолетовый рубец, отчетливо видневшийся на боку. — Это ведь тоже его отметина! Несколько лет я только и ношу думку о встрече с этим бандитом. Думал, что он подох уже. А он, окаянный, еще живой, оказывается.

После обеда Дудкин уехал.

Слезкин и Моисей вышли, уселись на завалинку.

Солнце устало катится на закат, в воздухе веет прохладой. Дышится легко. Косте чудится, что он каждой клеткой тела чувствует, как с увалов, окружающих заимку, струятся невидимыми ручейками перемешанные с летним зноем запахи цветов, березовых почек, растаявшей за день смолы. Этих запахов не в силах рассеять даже сырость, густым туманом потянувшая от холодного родника, журчащего в нескольких шагах от дома. На склоне горы, пощипывая молодую травку, пасется скот. Кругом тишина и покой. «Как здесь хорошо! — думает Слезкин радостно. — Сколько воздуха, свежести!.. А Зойка!.. Эти глаза…»

Моисей скручивает цигарку, неторопливо высекает на трут искру, чмокая губами, прикуривает.

— А на охоту пойдем?

— Пойдем, пойдем! Хоть завтра!..

Старик искоса смотрит на пограничника и вдруг обращается с вопросом:

— Ты скажи мне вот что… Правда или нет, что царица Екатерина была полковником?

— Правда, — подтверждает Слезкин после небольшого замешательства.

— Как же так? Женщина — и вдруг полковник?! Что у нее, мужиков не хватало?

В представлении Моисея царица-полковник выглядела не иначе как верхом на белом коне, с наганом на боку, с биноклем в руках. Примерно так же, как начальник отряда Туров. Не в силах был постичь он лишь одного: как обходилась Екатерина со своим длиннющим платьем, садясь на коня.

— А почему она не взяла чин покрупнее? Могла бы, поди, присвоить себе и маршала? Царица ведь как-никак — сама хозяйка!

— Не принято, видно, было.

— Дураки, они, эти цари! — заключил Моисей. — И властью-то не умели как следует распоряжаться…

Посидели, помолчали. Старик заговорил опять:

— А скажи, где теперь Буденный? Что-то не слышно об нем ничего?

— Воюет где-нибудь. А может, и в штабе сидит, планы разрабатывает, — высказал предположение Слезкин.

— Ну, нет! — горячо воскликнул Моисей. — Такого лихого командира в четырех стенах сидеть не заставишь. Нраву не такого!

— Это верно, — соглашался Слезкин, а сам беспокойно поглядывал на дверь, прислушивался к голосу Зойки. — Но теперь ведь с шашками против танков не попрешь.

Старик пригладил взъерошенные волосы и внушительно продолжал:

— Что ни говори, а боевой командир! Помню, как он принимал парад в Иркутске…

Моисей пустился в воспоминания. Слезкин догадался, что Буденный потребовался Моисею лишь для того, чтобы посвятить свежего человека в историю своих подвигов.

— Выстроили, значит, нас на плацу. В конном строю, стало быть, — повествовал старик. — Стоим, ждем. Кони уросят. И вдруг на белом скакуне появляется сам Буденный. Усища — во-о! — Моисей размахнул руки, показывая чуть не метровые усы. — Конь пляшет, стрижет ушами, хвост распускает. Проехал, значит, Буденный перед строем, остановился посреди плаца да как гаркнет: «Здорово, орлы-конники!»

В дверях показалась Зойка. Слезкин, сам не зная почему, вскочил. Зойка услышала возглас старика и, покачав головой, подозвала Костю.

— Сходите в ерник, наломайте веник, а то нечем полы шоркать, — распорядилась она, показывая на пригорок.

Слезкину радостно стало от того, что она им командует, и приятно было выполнить ее поручение. Он побежал.

— Вернись! — остановил его Моисей. — Бессовестные, не успел гость приехать, сразу в работу норовите его пустить. Самим делать нечего…

— Пусть своим себя считает, — улыбнулась девушка Слезкину.

— Конечно! — обрадовался Костя. — Что это за работа? Одно удовольствие! — Он горячо посмотрел Зойке в глаза. Та улыбнулась ему загадочно, но тут же нахмурилась.

Старик молча ждал, когда внучка уйдет. Но она оперлась плечом о косяк и не уходила.

Моисей любил прихвастнуть и приврать. Так он вдруг стал участником парада в Иркутске, хотя на сто верст кругом всем было известно, что прожил он всю жизнь в Дальджикане и никуда не выезжал. Должно быть, кто-то другой поведал старику подробности кавалерийского церемониала, а он украсил чужой рассказ собственной персоной.

Продолжение рассказа Слезкин не услышал. Зойка не любила, чтобы кто-то подсмеивался над дедом, слушая его фантастические выдумки, и поэтому не уходила.

— Ну, чего вызвездилась? — проворчал с досадой Моисей.

— А может, мне тоже интересно послушать? — прищурив лукаво глаза, проворковала внучка. — Вы, мужчины, всегда такие загадочные истории рассказываете, что можно заслушаться!

— И в кого только уродилась такая упрямая? — буркнул Моисей.

— Вся в вас, дедушка! В кого же, как не в вас! — засмеялась Зойка и заговорщицки подмигнула Косте. От этого Слезкин почувствовал себя просто и хорошо.

Едва солнышко, обласкав макушки сопок, заглянуло в Дальджиканскую падь, Моисей и Костя были уже на ногах. Наскоро перекусив, они принялись собираться в путь. Старик укладывал в заплечный мешок еду: каравай черного хлеба, огромный, чуть не с голову величиной кусок козьего мяса, пару бутылок молока. Слезкин, усевшись на порог, натягивал на ноги сапоги, еще с вечера предусмотрительно смазанные жиром.

— Ты, паря, оставь-ка в покое свои обутки, — посоветовал Моисей. — Не гожи они для тайги. Возьми лучше Степкины. — Он нагнулся, вытащил из-под кровати ичиги, бросил Слезкину.

Выслушав на дорогу напутствие Степана: «Ни пуха, ни пера», Моисей и Слезкин вышли из дому. К ним вихрем подлетел огромный темно-рыжий волкодав. Кубарь — краса и гордость таежной заимки.

— Хорошая собака? — спросил Слезкин.

— Этой зимой трех волков загрыз намертво, — ответил Моисей.

У родника повстречались с Зойкой. Она сидела на корточках, чистила песком посуду. Откинув красной от холода рукой сбившуюся на лоб прядку волос, девушка проворчала:

— Сони! Дрыхните чуть не до обеда. Какая уж теперь охота?

— На нас хватит, — буркнул дед. — Скажи лучше, что тебе принести из лесу: зайца или кабана?

— Слона! — засмеялась Зойка. — Оставьте мне Кубарика. Приберу по дому, подамся за вами. Скажите только, где искать.

— Где-нибудь за хребтом, на Комариных болотах Кубарь найдет.

Прикрикнув на увязавшегося за ними пса, Моисей резво зашагал по тропинке, круто поднимавшейся на увал. Достигнув вершины, Слезкин оглянулся. Девушка по-прежнему сидела у ручья. Собака, вытянув лапы, лежала рядом. У печурки, сложенной во дворе, возилась Фекла. Над заимкой лениво поднималась струйка дыма.

Бесшумно ступая мягкими поршнями-галошами, изготовленными из просоленного лосевого камаса, Моисей, казалось, не шагал, а скользил по траве на лыжах, разбрасывая по сторонам каскады серебристых росяных брызг.

Спустившись до половины увала, старик остановился, задрал высоко голову и кому-то погрозил кулаком. На сосне сидела рыжеголовая сойка и во все горло кричала, предупреждая лесных обитателей о вторжении в их царство непрошеных гостей.

— Вот окаянная! Всполошит сейчас всю живность — не подступишься… — Моисей схватил с земли камень и запустил в птицу. Сойка перелетела на соседнее дерево и загорланила еще заливистее. Охотник махнул рукой и двинулся дальше.

Слезкин опять задержался.

Внизу, под ногами, безбрежным зеленым морем раскинулись приаргунские лесные дали. Кругом, куда ни кинешь взгляд, сплошные цепи горных отрогов. На западе, под лучами восходящего солнца, отроги кажутся светло-сиреневыми, а там, где склоны поросли густыми зарослями багульника, — розовыми. С востока, под тенью, отбрасываемой вершинами, отроги темно-синие, с едва заметной, лиловатой каемкой. На дне котловины, в которую спускались охотники, медленно кочевали сгустки утреннего тумана. Вдали виднелся бугристый намыв наледи, длинной змейкой сползавший между деревьями. От наледи тянуло холодом.

Миновали котловину, поднялись на перевал, поросший редким сосняком. Глазам представилась огромная долина, по краям вздыбленная небольшими, в ерниковых зарослях холмиками. Солнце золотым дождем поливало поблескивавшие зеркальной гладью болота и озера. Высоко в небе курлыкали журавли. Легкий ветерок, налетевший с болот, принес едва различимые всплески и голоса резвившихся на воде птиц.

— Ох, какая… красотища-то! — громко воскликнул Слезкин. Моисей понимающе глянул в его широко раскрытые глаза, улыбнулся, широким жестом вытянул руку, точно говоря: «А ну, кинь сюда очи! Полюбуйся!» Костя, как завороженный, смотрел на гирлянды далеких гор, и ему казалось, ступи он сейчас за эти горы — и враз откроются перед ним пламенеющие в мареве знойного солнца неоглядные степи Казахстана — раздольные, как песня степняка-джигита.

Охотники вошли в лиственничный подлесок. У небольшой скалы, окруженной пушистым голубеньким ургуем и красными саранками, Костя остановился. Моисей удивленно посмотрел на него.

— Кто-то шипит, а кто — не пойму? — шепнул Слезкин.

Моисей раза два-три мотнул из стороны в сторону головой, устремил взгляд на скалу. Оттуда опять донеслось продолжительное шипенье. Старик молча показал. На узеньком гранитном выступе-отстое Слезкин увидел маленькую темно-серую козочку. Ее небольшая, на тонкой подвижной шее головка, с торчащими, как у овчарки, ушами, с большими черными глазами была обращена к охотникам. Козочка, почувствовав опасность, пугливо замерла.

Слезкин зачарованно смотрел на черноокую красавицу, горделиво застывшую на скале.

Моисей взял с земли сучок, замахнулся. Козочка мгновенно повернулась на остреньких копытцах, легко прыгнула со скалы и огромными скачками помчалась вниз по косогору.

— Ишь плутовка, хитрит! — засмеялся Моисей.

— Это коза? — спросил восхищенный Костя.

— Кабарожка! Самый маленький олень! Хочет скрыть гнездо. Уводит нас подальше от своих анжиганов. Она наверняка спрятала их где-нибудь в расщелине этой скалы.

— Почему же вы не стреляли?

— А ты почему не стрелял? — спросил Моисей улыбаясь.

— Жалко.

— Вот и мне жалко. Видимо-невидимо пострелял я всякого зверья. А на эту божью животину рука не подымается!

Охотники совсем было уже спустились с хребта, как на их пути опять показалась та же кабарожка. Моисей несколько раз хлопнул в ладоши. Кабарга стремительно помчалась в гору, туда, откуда только что сбежала.

— Ну как ты будешь в нее стрелять? — спросил старик. — Сама под пули лезет, на смерть бежит, лишь бы увести нас от детенышей.

«Зверушка и та любит, — с уважением подумал Слезкин. — Человек человека любит. Человек землю свою любит, леса вот эти от врагов бережет. Все из любви, выходит». — Слезкин захлопал светлыми ресницами.

Моисей внезапно остановился. Замер и Костя. В ветвях березняка показалась большая комолая голова сохатихи.

Сохатиха, нагнув подбородком тоненькую березку, откусывала с самой верхушки листья. Под ногой Слезкина хрустнула ветка. Животное вскинуло голову, навострило большие уши. Костя сорвал с плеча ружье, прицелился. Моисей схватился за ствол.

— С ума спятил? Не видишь?

Сохатиха сорвалась с места и поскакала вдоль косогора. Вслед за ней, подпрыгивая на длинных, слабеньких ножках, семенил красненький теленок.

— Не заметил, — оправдывался Слезкин, с уважением глядя на Моисея.

Костя шел и то и дело оглядывался, прислушивался. Иногда ему чудился лай собаки, и он останавливался, затаив дыхание.

Моисей продолжал рассказ о кабарге.

— Когда анжиганчики подрастут, они вылазят из гнезд и, оголодавши, начинают попискивать — звать матушку. Если матери близко нет, к анжиганам бежит другая кабарга. Кормят, значит. Кое-кто из нашего брата охотников делает берестяной манок, изображает писк кабаржат. Мать прибежит, и тут же ее уложат.

— Подлый метод охоты! — возмутился Костя.

Моисей согласился.

— Конечно, подлый. Ты возьми зверя так, как положено, а не обманом. Тайга не любит таких охотников.

Наконец спустились к заросшему осокой болотцу. В глубине небольшого заливчика раздавался шумный плеск шилохвостей. Из прибрежных густых зарослей осоки, громко крякая, выплыла крохалиха с выводком. Утята бойко скользили, останавливались, хлопая слабенькими крылышками по воде, вертелись на одном месте, потом стремительно догоняли мать. С шипящим посвистом прилетел табунок касаток. Сделав крутой вираж, они сели на воду. Несколько выстрелов, один за другим, разорвали тишину.

К обеду охотники вышли к ручью на опушке молоденького соснового леска. Сложив в кучу трофеи, они разулись, сняли верхнюю одежду, развесили по кустам для просушки. Полуденное солнце разогнало сырость, заставило попрятаться мошкару, тучами звеневшую над низиной.

Слезкин, умывшись в ручье, сидел на корточках и наблюдал за разомлевшей пчелой, сонно повисшей на венчике ромашки.

Моисей большим охотничьим ножом нарезал куски мяса. Закончив подготовку к обеду, он бросил Косте солдатский котелок.

— Зачерпни водички да топай сюда. Надо малость подзаправиться.

Чистый лесной воздух и усталость возбуждали аппетит. Костя с удовольствием жевал поджаренное мясо, запивал холодной родниковой водой, и ему казалось, что нет на свете никакой войны, нет тревожной границы, через которую во мраке шныряют всякие кулунтаи, нет смерти, горя, а есть только эта лесная тишина, эти пчелы на ромашках, эта кабарга, бесстрашно стоящая на страже детей, и есть где-то Зойка, идущая сейчас к нему. Но это мимолетное ощущение сменилось мыслью, что все это тихое, хорошее только потому тихое и цветущее, что охраняют его сейчас Торопов, Панькин, Айбек, Морковкин, Валька-балагур. И еще роднее, еще дороже показались ему все эти люди. И за это же тихое, цветущее гремят сейчас пушки на фронтах, гибнут такие же парни, как он, Морковкин, Валька, Айбек.

Костя нахмурился и почувствовал, что ему стало неловко и стыдно наслаждаться всеми этими благами. Он думал так, а сам все посматривал в просветы между деревьями, все к чему-то прислушивался, все кого-то беспокойно ждал.

Вдруг совсем близко прогремел выстрел. Слезкин вскочил. «Она!» — ударило сердце.

— Зойка резвится! — сказал сквозь сон Моисей. — Коза, наверно, подвернулась. Любит она их гонять.

Спустя немного, к роднику подбежал Кубарь. Он по-хозяйски обнюхал лежавшую на траве дичь, вильнув хвостом, остановился перед Моисеем, гавкнул. Слезкин радостно прижал его морду к груди, нежно гладил, а сам неотрывно смотрел в сторону выстрела. Он и не заметил, как Моисей, приоткрыв один глаз, зорко следил за ним.

На опушке показалась Зойка. Слезкин дернулся было к ней навстречу, но вдруг как ошпаренный метнулся за кусты, на ходу хватая сушившиеся брюки и гимнастерку. Зойка расхохоталась и, покраснев, отвернулась. Она сняла с плеча висевшее стволом вниз ружье, положила на землю сетку с подстреленным гусем. Почувствовав свободу, гусь затрепыхался. Девушка платком с головы накрыла птицу.

— Ну и охотнички! — проговорила она насмешливо. — Не успели уйти из дому — сразу на бок. Не стыдно будет возвращаться с пустыми руками?

— А это что? — показал дед на уток.

Зойка засмеялась.

— Извиняюсь за несправедливость. Я и не заметила.

Она вытащила из мешка еду, стала закусывать. Костя подошел к гусю. Увидев под крылом струйки крови, сказал:

— Крыло в суставе перебито.

— Открути ему голову, чтоб не мучился, — посоветовал Моисей. Костя поднес к клюву котелок с водой, начал поить гуся. И эта птица была ему почему-то очень мила.

— Пусть живет! — строго распорядилась Зойка. — Привезу вот из Кирпичного гусыню, да еще такую породу выведу, что ахнете!.. — Но потом передумала и сказала: — Нет, я лучше подарю этого гусака Нине Сергеевне! Верно, Костя?

Слезкин мотнул головой. Он слушал Зойку. И все ее слова казались ему очень умными. И со всеми ее мыслями ему было приятно соглашаться.