Застава на Аргуни

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Скупо, по-армейски просто отпраздновали пограничники Новый год. Похвалив за ужином брусничный пирог, приготовленный Михеевым, они начали заново счет таежным будням.

Все так же, днем и ночью, уходили на границу наряды. Все так же, как и раньше, бойцы драили до блеска оружие, скребли заросшие пышной шерстью конские бока, пилили дрова, возили воду, мыли полы. Все так же покрикивал на них старшина Кукушкин.

С тех пор как первогодки облазили каждый уголок заставы, все ощупали и осмотрели, зимние хмурые дни стали для них удивительно похожими на бессонные длинные ночи. Все перемешалось. Людям приходилось делать ночью то, что обычно делают днем, а днем то, что делают ночью. В конце концов, голодный человек с удовольствием поест и в полночь, а усталый уснет как убитый и в полдень. Была бы только возможность. Спали бойцы сколько положено, ели сколько хотели. Михеев кормил на совесть. Велик ли срок — месяц, а у новобранцев лица округлились и разрумянились. Щупленькие фигурки ребят наливались силой.

Январь кряхтел от лютой стужи, неистовствовал вихрями и метелями. Малиновый столбик в термометре, показывая пятьдесят ниже нуля, продолжал падать. Все живое попряталось и замерло. Глубоко в снег зарылись рябчики, куропатки, зайцы; ушли в чащу сохатые, изюбры, козы; поджав хвосты, зябко тряслись от холода в падях волки. Упирались, не желая выходить из конюшни, кони. Собаки, всегда радостно повизгивавшие, когда им приносили пищу, притихли, жались по углам вольера. Воробьи, искавшие спасения за наличниками окон, не выдержав мороза, падали на землю окаменелыми комочками. Кругом все скрипело и стонало.

Только люди — неусыпные стражи этого сурового края — мужественно стояли на посту. Возвращаясь из нарядов, они оттирали друг другу обмороженные руки, щеки, уши. Аптечка, висевшая над столом дежурного, теперь открывалась так же часто, как и ящик с запалами.

И все же новобранцы не унывали. Все для них было интересно и необычно: начались регулярные занятия по огневой, тактической, служебной и политической подготовке.

В один из воскресных дней в жарко натопленной сушилке сидели Михаил Павличенко — опытный охотник-сибиряк и земляки-казахстанцы Айбек Абдурахманов и Костя Слезкин. Выбрав свободную минуту, они удобно примостились на верстаке для чистки оружия, дымили самокрутками и обсуждали последние новости. Айбек, два дня подряд ходивший на НП, рассказывал:

— Кордон у них защищается очень хорошо. По углам ограды — такие же доты, как у нас. Один дот есть на вершине горы. С таким обстрелом они никого к себе не подпустят…

— А кто к ним пойдет? Мы туда не собираемся. А китайцев они и так давно прижали, — сказал Слезкин.

— Границу они, по-моему, не охраняют. Никаких нарядов я не видел, — продолжал Абдурахманов.

— А зачем им охранять, когда тут стоят такие бдительные стражи, как ты, — пошутил Павличенко, пуская в потолок колечки дыма.

В сушилку вошел Морковкин. Услышав слова Павличенко, он подмигнул Абдурахманову:

— Ты, Айбек, не слушай его. Вот, обожди, начальник скоро вытряхнет из нас требуху, тогда и мы станем настоящими пограничниками. — Сказано это было многозначительно, веско. Бойцы с удивлением уставились на Митьку.

— Да, да! Не таращьте глазки. Так и сказал: «Я из них эту требуху вышибу! Смотреть на них нечего, пора гайки подтягивать!»

И Митька рассказал, что когда он мыл в коридоре пол, услышал разговор начальника заставы с политруком.

Оказывается, Торопов и Панькин, обсуждая дела на заставе, опять немножко поспорили. Митька почти дословно цитировал разговор начальства:

«Мне это начинает надоедать… Что ни день, то фокус… Тесто какое-то, а не солдаты… Все у них шиворот-навыворот…» А политрук ему в ответ: «Ничего, обтешутся. Месяц — срок небольшой. Фокусы — от неопытности. Посмотришь, еще какие бойцы будут!»

— Так и сказал: «Требуху вышибу»? — недоверчиво переспросил Слезкин.

— Так и сказал.

На следующую ночь Торопов неожиданно появился в казарме. Он окинул суровым взглядом спавших пограничников и, прибавив в лампе фитиль, бодро приказал дежурному:

— Объявите тревогу!

Дежурный козырнул и во всю мочь гаркнул:

— Застава, в ружье!

Казарма вздрогнула, как от подземного толчка. Раздался глухой вздох, и все мгновенно ожило, завертелось, закружилось. Бойцы, мелькая нательным бельем, соскакивали с кроватей, путаясь в штанинах, одевались, обувались, бежали к пирамидам, хватали оружие. Задребезжала ножнами упавшая на пол шашка, кто-то свалил впопыхах бачок с отварной водой, кто-то поскользнулся и, гремя винтовкой, распластался под ногами устремившихся к двери пограничников. В темном углу двое новобранцев, чертыхаясь, отбирали друг у друга подсумок с патронами.

— Без паники! Живо, живо! — подстегивал Торопов замешкавшихся бойцов.

Через пять минут кадровые пограничники сидели уже в седлах, сдерживая танцевавших от нетерпения коней, а новобранцы только еще гуськом бежали к конюшне. Когда последний боец примкнул к строю, Торопов взглянул на часы: с момента объявления тревоги прошло двадцать с лишним минут.

Проверяя готовность бойцов, лейтенант сокрушенно покачивал головой. Оказалось, что несколько человек в суматохе забыли взять запалы к гранатам. Некоторые сидели на конях без шашек. Нашлись и такие, которые прибежали без патронов.

В следующую ночь повторилось то же самое. А времени на сбор ушло даже больше. Задержал Слезкин. Уже все сидели на конях, а его не было. Кукушкин, посланный начальником в конюшню, застал бойца ползавшим с мрачной неистовостью под брюхом лошади. Слезкин заподпружил свою Жемчужину вместе с цимбалиной. Он понял это, когда кобыла начала махать головой, пытаясь вырвать повод. Бойцы хохотали, слушая рассказ Кукушкина. А Костя, сгорая от стыда, кусал губы. «Это тебе урок, дураку», — казнил он сам себя.

— Живее, живее нужно поворачиваться! — зычно покрикивал Торопов. — Если вы на фланге и если на вас напали, а помощи нет и нет — вы представляете, как вам сладко будет! Срам! Позор!

— Требухи многовато. Вышибать надо, — проговорил кто-то в темноте.

Торопов и Панькин недоуменно переглянулись.

…Тревоги следовали одна за другой. Начальник объявлял их днем, в полночь, утром. Бойцам казалось, что он делал это, когда взбредет на ум. На самом деле у него все было продумано. Чтобы бойцы поняли свои ошибки, он провел несколько тревог при дневном свете, потом перенес их на вечер, потом — на ночь.

Панькину нравилась его настойчивость. Однажды он сказал:

— Давай, Игорь, захронометрируем все от начала до конца, разберемся, где они больше всего теряют времени, а затем будем отрабатывать весь процесс по частям.

Торопов согласился. Объявив очередную тревогу, он стоял среди казармы, наблюдая, как бойцы одевались, вооружались. Политрук отправился на конюшню, а старшина остался во дворе, на месте построения.

Так выяснили, что потеря времени происходит главным образом за счет медленного одевания и седловки коней. Было решено, что устранить эти недостатки можно не только в ходе построения по тревоге.

— Многое зависит от вас, — сказал Торопов старшине и командирам отделений. — Добивайтесь четкости при подъеме и сборах в наряды, при выходе на занятия, на уборку коней и на хозяйственные работы.

Бойцами занялись сержанты, но и о тревогах Торопов не забывал. Морковкин злился: «Зарядил без конца: тревога, тревога! Ни днем ни ночью нет покоя!»

— Да что вы говорите! — подлил масла в огонь приехавший с соседней заставы линейный надсмотрщик Дудкин. — А на Лебедином Лугу тревоги были раза три, не больше. Они налегают на огневую подготовку…

Бойцы заспорили. Одни защищали Торопова, другие ругали. Проходивший поблизости Борзов одернул связиста:

— Ты, Дудкин, не распространяй вредные слухи. Лебединый Луг живет своими законами, а Стрелка — своими. Мало ли что там у них делается!

Слезкин хотя и одобрял действия начальника заставы, но ночные встряски переносил тяжело.

— Ей-богу, когда-нибудь заикой сделает, — говорил он соседу по кровати Павличенко. — Как услышу: «В ружье!», — будто кто ножом по сердцу полоснет. У нас в учебном так орал помкомвзвода. Сам маленький такой, плюгавенький, а как, бывало, гаркнет: «Пы-адмайсь!», — аж шкуру ознобом сведет!

Постепенно, от тревоги к тревоге, время на сборы сокращалось. С двадцати минут его сбили до двенадцати. Кое-кто из тянувшихся в хвосте стал выходить в середнячки. Резво набирал темпы Морковкин. Торопов сперва отметил это про себя, а однажды, когда Митька опередил даже «старичков», объявил ему благодарность перед строем. Морковкин принял поощрение как должное, с достоинством. Это была первая благодарность не только Митьке, но и вообще первогодкам. Морковкин стал важничать.

Но скоро его славе пришел конец.

Наблюдая за посадкой пограничников на коней, Торопов заметил, как у Морковкина что-то мелькнуло под полушубком белое.

— Ах ты прохвост! — изумился Торопов. — Ну, я проучу же тебя!

Убедившись, что начальник сразу же после построения отпускает бойцов в казарму, Морковкин сделал открытие: «Зачем надевать брюки и гимнастерку?» Теперь он по тревоге соскакивал с кровати и, как был в белье, толкал ноги в валенки, на ходу надевал полушубок и, схватив оружие, бежал на конюшню.

На следующую ночь, как только бойцы вывели коней, лейтенант скомандовал:

— По коням! Справа по одному, дистанция две лошади, рысью — марш!

Торопов вывел группу на елань. Попетляв с полчаса вокруг небольшого лесочка, свернули на проселочную дорогу и помчались в сторону колхозной заимки. Встречный ветер обжигал коленки, ледяной струей скользил по рукам, хватал за спину. Морковкин весь окоченел. Проклиная и свою выдумку, и погоду, и начальника, вздумавшего вдруг ни с того ни с сего выехать в лес, Митька крепился-крепился, а потом галопом обогнал строй, подскакал к Торопову и взмолился:

— Товарищ лейтенант, разрешите мне на заставу. Я обморозился!

— Да ну? Не может быть! — Торопов сделал удивленное лицо. — А ну, покажи, где?

Митька откинул полы полушубка: он был без брюк и гимнастерки.

— Домой! — крикнул Торопов. — Что ж ты молчал?

Застучав пятками по лошадиным бокам, Морковкин помчался на заставу.

Несколько дней бойцы не давали Митьке проходу.

…Прошло еще несколько дней. Стихли трескучие январские морозы, угомонились надоевшие всем метели. Опять ярко, не по-зимнему весело заиграло солнце. Утихомирился, кажется, и Торопов. Приунывшие было пограничники свободно вздохнули. И вдруг однажды воздух опять разрезало пронзительное: «В ружье!»

Бойцы, шедшие на завтрак, увидели взметнувшиеся в небо две красные ракеты.

Судя по напряженному лицу начальника, через две минуты уже сидевшего верхом на коне, дело было серьезное.

Тревожная группа во главе с Тороповым не успела еще выехать за ворота, как с правого фланга докатился глуховатый, с перекатами гул: рвались гранаты. Через несколько минут пограничники уловили чуть различимый треск автоматных очередей и хлопки винтовочных выстрелов. Сомнений быть не могло: товарищи вели бой с врагом!

Нещадно погоняя лошадей, пограничники — где галопом, где карьером — мчались на помощь. Торопов, скакавший впереди, часто оглядывался: взволнованные, сосредоточенные лица всадников говорили о том, что бойцы готовы к встрече с противником.

Но тревога и на этот раз оказалась учебной. Сбор длился семь минут, скакали до стыка тридцать пять минут.

— Вот это уже лучше! — заявил лейтенант, улыбаясь, когда группа встретилась с нарядом, которому было поручено произвести взрывы на фланге. Тут же находился и наряд с заставы Лебединый Луг, прискакавший на помощь соседям.

«Ничего, ничего! Мы еще Плетневу нос утрем! — мысленно угрожал Торопов начальнику заставы Лебединый Луг — своему постоянному сопернику. — Интересно, как идут дела у него? Может быть, съездить в гости, посмотреть? Он же хитрюга, этот Плетнев! Молчит, молчит, а потом на инспекторской разом всех и удивит!»

…Едва успел лейтенант войти в канцелярию и поздороваться с Панькиным, чистившим пистолет, как застрекотал зуммер полевого телефона. Торопов взял трубку. Он не сказал еще и слова, а политрук уже насторожился, оставил пистолет. По тому, как напрягались скулы начальника, Панькин понял, что на границе что-то случилось.

— Прикажи подать свежего коня! — крикнул Торопов политруку. Панькин вышел к дежурному.

— Следите за сопредельной стороной. Сейчас выезжаю. Ничего не предпринимайте! — проговорил Торопов в трубку, нахлобучивая шапку.

Встретив в дверях политрука, он бросил:

— Доложи коменданту, что Пантера ушла за кордон. Сейчас узнаю все и позвоню тебе.

Через полчаса Торопов и Павличенко остановились напротив Уда-хэ.

Старший наряда Желтухин, встретивший их на берегу, сообщил, что по вине рядового Морковкина за границу ушла лошадь по кличке Пантера.

— Как же это так, товарищ Морковкин, получилось? — спросил Торопов. Морковкин отупело моргал глазами и, со страхом глядя на начальника, молчал.

— Шли мы пешком по дозорной тропе, — рассказывал Желтухин. — Неподалеку от нас, по той стороне, двигался китайский обоз. Морковкин выпустил повод и, не заметив, ушел вперед. Пантера отстала. А когда китайские лошади заржали, она перебежала границу и увязалась за обозом…

Сержант заявил, что если бы этот раззява-боец не побежал за конем и не испугал его, то он, Желтухин, наверняка бы заманил Пантеру обратно.

Торопов поморщился, спросил:

— Где сейчас Пантера?

— Не знаю, не видно что-то…

Лейтенант начал в бинокль осматривать дворы Уда-хэ. В это время из проулка показались двое мужчин, они вели за повод Пантеру.

— Сколько лошадь пробыла у них? — не отрываясь от бинокля, спросил Торопов.

— Минут сорок, не больше, — ответил Желтухин.

— Часа полтора, — робко поправил Морковкин.

— Так сколько же на самом деле? — Желтухин молчал. — Я вас спрашиваю, товарищ сержант?

— Часа полтора.

— Чего же вы тень на плетень наводите? — обозлился лейтенант.

А те двое уже вывели лошадь на берег. В стороне, около продовольственной лавки, Торопов разглядел трех разговаривавших японцев. Они так неестественно жестикулировали, что лейтенант понял: это они делали для вида, а сами наблюдали за ним, за пограничниками.

Торопов приказал Желтухину:

— Привяжите своего коня на видном месте. Будьте наготове!

Остерегаясь, как бы японцы не сфотографировали передачу коня и не сфабриковали какой-нибудь фальшивки, Торопов расстегнул кобуру маузера, прикрыл лицо рукавицей и пошел к границе. Человек, который вел Пантеру, стеганул ее хворостинкой. Пантера, словно обрадовавшись, заржала и побежала к лошадям пограничников.

Торопов вернулся на дозорную тропу и распорядился:

— Вы, товарищ сержант, вместе с Павличенко останетесь здесь. Как только стемнеет, заметите следы и возвращайтесь на заставу. А вы, товарищ Морковкин, проверьте, нет ли под седлом листовок или еще чего-нибудь.

Лейтенант проворно выбежал на берег, отыскал в лесу телефонную розетку, вынул из дупла трубку, сообщил Панькину о случившемся.

Листовок под потником не оказалось. Торопов и Морковкин возвратились на Стрелку. Вечером на боевом расчете сержанту Желтухину и рядовому Морковкину было объявлено взыскание.

Пантеру поставили в карантин, а провинившихся отправили в комендатуру на гауптвахту. Вскоре выяснилось, что Пантера заражена сапом. Так молодые стрелкинцы впервые столкнулись с коварством японцев.