Застава на Аргуни

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В скверике кружком на траве сидели Пушин, Слезкин, Павличенко, Дудкин. Чуть в стороне лежал недавно выписавшийся из санчасти Айбек.

Дудкин, сдвинув на затылок фуражку, бойко рассказывал, как ему удалось восстановить дружбу с Моисеем.

— Приехали, значит, мы с Морковкиным на выселок, привязали коней и стоим, топчемся, как скотина в ненастную погоду. Заходить или не заходить? Вы же знаете, какими мы с Моисеем стали друзьями после того, как он выпроводил меня «по столбам»? Выходит Зойка… — Дудкин многозначительно посмотрел на Слезкина и, к явному неудовольствию последнего, продолжал: — Как увидела нас, сразу засияла, обрадовалась, стала приглашать в избу. Сама такая ласковая, веселая, обходительная.

Слезкин оборвал:

— Хватит трепаться. Ближе к делу.

— Входим, — не замечая раздражения товарища, продолжал ухмыляющийся Валька. — Здороваемся. Моисей лежит на кровати, косит на нас свои глазки, стонет. Мы, конечно, сразу к нему, спрашиваем: «Что, Моисей Васильевич, хворь взяла?» — «Взяла, взяла окаянная, — отвечает. — Так взяла, ажно кости трещат. К концу идут, ребята, дела старого Моисея, к концу». Повернулся на спину, закатил глаза. Я говорю: «Может, за фельдшером в Кирпичный махнуть?» Старик встрепенулся. А Зойка шепчет: «Отойдет… Придуривает малость…»

Дудкин помуслил развернувшуюся цигарку, затянулся.

— Пошли мы с Митькой линию смотреть. Вечером сели ужинать. Старик совсем осатанел. Орет на домочадцев: дай ему то, дай другое. Обозвал старуху, пообещал дубину Степке. Мы помалкиваем. Знаем, как с ним связываться! А потом, не вытерпев, подхожу к кровати и говорю: «А знаете, Моисей Васильевич, я вас в два счета подыму с постели». Моисей только рукой махнул: знаем, мол, мы таких свистунов! Я опять за свое: «А вы не махайте рукой! Недавно я тоже пластом лежал. Но фельдшер дал мне таких порошков, что я уже на второй день прыгал, как жеребенок. Чудо — не порошки! Кажется, у меня в переметной сумке несколько штук осталось…» Выскочил я во двор, открыл сумку. Слышу, кто-то идет ко мне. Смотрю — Зойка с лампой. «Ты чего надумал?» — спрашивает. «Хочу порошков наделать», — отвечаю и показываю Зойке коробку с зубным порошком. Она захохотала. «Тише, — говорю, — принеси-ка лучше бумаги».

Навертели мы порошков, пришли в избу. «Вот, — говорю, — пожалуйста, принимайте». Моисей приподнялся, взял «лекарство». Зойка поднесла кружку воды, а сама напыжилась, вот-вот прыснет. «Для верности, — говорю, — выпейте сразу парочку. Закутайтесь, пропотейте — все как рукой снимет». Моисей выпил, обтер усы. «Вот так… Не обращайте внимания, что пахнет мятой. Лекарство из травы приготовлено… Ложитесь на правый бок». Старик повернулся к стене.

Часа через полтора начал кряхтеть, ворочаться, бормотать. Потом и говорит: «Слышь, паря, а порошки-то, кажись, и вправду ничего… Ведь полегчало… Может, еще один выпить?» «Нет, — говорю — нельзя. Лекарство сильное, на сердце действует». Старик заснул.

Утром гляжу, Моисея и след простыл. Выхожу на улицу, слышу кто-то козлиным голосом поет:

Пограничники дружно засмеялись. Павличенко сказал:

— Брешешь, собака, насчет Сильвы?

— Слушай… — Дудкин окинул пренебрежительным взглядом Павличенко и продолжал: — Глянул я за угол и ахнул: в огороде бродит Моисей и оперетку исполняет. «Ну, думаю, рехнулся!» А тут — Фекла. Услышала арию своего повелителя и даже плюнула. «Фу, чтоб тебе намочиться и не высохнуть! Зойка уже надоела с этой Силвой. И он туда же, старый пень!»

Я подошел к нему. «Как спалось? Как самочувствие?» За пульс его хвать! Он отвечает: «Ну, паря, порошки — что надо. В жизни таких не пробовал. У тебя там не осталось еще?..»

После этого он стал такой вежливый, добрый. Ходит за мной и все приговаривает: «Тебе, Дудкин, после армии надо идти на доктора учиться. Большим человеком будешь!»

И вот я теперь решил: демобилизуюсь, уеду в Йошкар-Олу и, чем лазить всю жизнь по столбам, поступлю в медтехникум. Куплю себе бурки с галошами, цигейковую полудошку, женюсь и буду жить припеваючи.

— А Зойку куда денешь? — серьезно спросил Павличенко.

Слезкин то багровел, то бледнел, елозил по траве.

— Косте отдам. Так и быть, пусть женится. После того как он побывал на выселке, она ни на кого из нас и смотреть не хочет. По нему сохнет.

— Ты, Валька, перестань трепаться, а то заработаешь по шее! — пообещал Слезкин.

— Ей-богу, я не вру! Девка стала неузнаваемой. Грустная какая-то. О тебе нет-нет да и спросит.

— Болтаешь! — сердито буркнул Слезкин и отошел.

Пограничники пересмеивались.

— Скажи ведь, до каких лет дотянул и хоть бы хны! Кряж какой-то, а не человек! — сказал Пушин, восхищаясь Моисеем.

— Ему через две недели стукнет полных восемь десятков, — проговорил Валька. — Хорошо бы отметить это. Подарок какой-нибудь сообразить.

— Смотрите-ка, братцы, хоть и ветер свистит в голове у Вальки, а ведь мыслишка-то дельная родилась! — воскликнул Павличенко. Тут заговорили Пушин, Айбек, Слезкин — всем хотелось сделать приятное старику.

Подошел Панькин, узнал, в чем дело, и тоже увлекся этой затеей.

— В честь Моисея вечер на заставе проведем! — сказал он. — Заслужил старик. Двадцать лет границу с нами охраняет…

Жизнь на заставе кипела. Пограничники бегали, суетились, спорили друг с другом. Лишь глубокой ночью прекращались заботы, связанные с подготовкой к юбилею.

Павличенко и Слезкин приводили в порядок ленинскую комнату, помогали оборудовать поселковый клуб, писали лозунги, ремонтировали скамейки, мастерили проволочные подвески для ламп. Связист Дудкин комбинировал что-то со стареньким, полуразбитым приемником, обещал приспособить его вместо радиолы. Несколько бойцов подметали двор, подбеливали коновязь, красили наличники и ставни.

Кукушкин и Михеев хлопотали над меню праздничного угощения. Они уже второй день ходили с румянцем во всю щеку, были необычайно веселы и красноречивы. Освобожденные от службы, они то уходили в село на поиски всевозможных специй и мудреных кухонных принадлежностей, то часами не вылезали из столовой. Закрыв дверь на крючок, Кукушкин и Михеев по нескольку раз на день принимались снимать пробу медовой бражки. Огромный жбан этого зелья, закутанный в телогрейку, стоял за печкой. Никто не знал о его существовании.

…Офицеры были довольны. Подготовка к юбилею оживила таежное однообразие. Что ни говори, а неприятная штука — отдаленность, лесная глушь.

На заставу приехал начальник политотдела Бакланов. Встретили его стрелкинцы торжественно. Бойцы, свободные от службы, выстроились во дворе. Торопов отдал рапорт.

Отпустив людей, Бакланов подошел к могиле пограничника Журкина, снял фуражку, долго стоял перед деревянным обелиском. Потом он обошел заставу, побывал в конюшне, столовой, заглянул в блокгаузы. В казарме остановился перед койкой, на которой спал лет двадцать назад, начиная службу красноармейцем. Приезд на Стрелку вызвал много воспоминаний. Подполковник внимательно присматривался к бойцам, к вещам, которых раньше здесь не было. Взгляд его становился то радостным, то печальным, то строгим. Приезжая на родную заставу, Бакланов всякий раз испытывал волнение. От воспоминаний о боевой, задорной молодости старый пограничник даже как будто выпрямился, хотя и не был вовсе сутулым. Фигура его стала по-молодому упругой и стройной. Он ходил по заставе и тихонько насвистывал: «Мы кузнецы и дух наш молод!»

Панькин и Торопов, понимая состояние Бакланова, старались сделать пребывание его на Стрелке приятным. Это передалось и бойцам.

Наблюдая за Баклановым, стрелкинцы догадывались, что, гуляя по заставе, он не только предается воспоминаниям. Слишком пристальным и строгим бывал иногда его взгляд.

Застава жила четкой, размеренной жизнью. Бойцы делали свое дело не спеша, обдуманно. Бакланов отметил это как хороший признак, но руководству ничего не сказал.

Вечером он беседовал с личным составом. Ему понравились откровенность и рассудительность бойцов, осведомленность и грамотность младших командиров. Потом долго и задушевно он разговаривал с Тороповым и Панькиным. Они, не таясь, рассказали о всех срывах и ЧП, какие произошли на заставе со времени его последнего приезда.

Днем подполковник дважды выезжал на фланги, побывал в колхозе, потолковал с председателем, заглянул кое к кому из старожилов Кирпичного. Всюду его знали и, несмотря на трудности военного времени, старались угостить, как желанного гостя. Ночью Бакланов вместе с Панькиным ушел на поверку нарядов.

…В полдень Моисей и его старуха были доставлены на Стрелку. Старик бодро слез с телеги, направился к стоявшим у крыльца офицерам. Важно, как заправский служака, поднося руку к выцветшей зеленой фуражке, поздоровался с Баклановым, Тороповым, Панькиным, подошел к толпившимся тут же бойцам.

— Моисей! — приговаривал он всякий раз, как подавал руку незнакомому пограничнику. — Моисей Потапов!

Поглядывая на старика, Бакланов добродушно улыбался.

— Ты, Моисей Васильевич, год от года все молодеешь, — шутил подполковник. — Как был орлом, так и остался им.

На похвалу друга старик не ответил. Он поманил пальцем продолжавшего сидеть на телеге Морковкина. Боец подъехал.

— Посмотри-ка, Иван Васильевич, какой я привез вам подарок, — сказал Моисей. Морковкин сбросил на землю завернутую в брезент поклажу. Бакланов откинул край полога, увидел тушу огромного гурана.

…Небольшой сельский клуб был забит до отказа. Пришли пограничники, колхозники, молодежь, ребятишки. Из маленькой пристройки, заменявшей фойе, доносились звуки гармошки, слышались песни. Старики, в ожидании юбиляра, стояли на крыльце, чадили самосадом.

По улице, приближаясь к клубу, шагала группа людей. В центре ее — Моисей и Фекла. Старуху вел под руку Бакланов.

Старики расступились. Моисей важно раскланивался. Старательно разглаженная борода, торчащие дыбом усы, сияющие глаза его говорили о том, что он весьма польщен такими почестями.

На сцене — стол, накрытый красной скатертью, от стены до стены — кумачовый лозунг: «Привет славному патриоту — Моисею Васильевичу Потапову!» За столом, ожидая, когда стихнет шум в зале, стоял Бакланов.

Сидевший во втором ряду Пушин, вспомнив, что старик не умеет читать, шепнул Моисею на ухо:

— Видишь лозунг над сценой, Моисей Васильевич? Тебе посвящается!

Старик недоверчиво покосился на сержанта, спросил:

— Что там написано?

— «При-вет слав-но-му пат-ри-о-ту…»

Моисей часто заморгал ресницами, посмотрел на Пушина.

— Да ну?

Старому таежнику, прокоротавшему век в глуши, месяцами не видевшему никого, кроме своей старухи да внучки, не верилось, что он дожил до таких почестей. Моисей смотрел на сцену и ничего перед собою не видел.

Бакланов, стараясь привлечь внимание Потапова, многозначительно покашливал.

— Моисей Васильевич, идите сюда, — наконец позвал он его на сцену.

Старик начал оторопело озираться по сторонам. Пушин легонько подтолкнул его.

— Идите, идите. Здесь же все свои!

Согнувшись, словно под тяжелой ношей, старик направился на сцену. От смущения он не чувствовал пола, шел, высоко поднимая ноги. Бакланов взял его под руку, усадил. Моисей огляделся. Вокруг него в президиуме сидели Торопов, Панькин, начальник Лебединого Луга Плетнев, секретарь партийной организации колхоза Федореев.

Бакланов позвал Феклу. Та испуганно глянула на людей, замотала головой, что-то шепча. Нина Сергеевна попробовала взять ее под руку, но не привыкшая к такому вниманию старуха чуть не со слезами стала умолять оставить ее в покое. Бакланов улыбнулся, махнул рукой.

— Что ж, товарищи, будем начинать?

— Пора! — крикнули из зала.

Опершись руками о стол, Бакланов сказал:

— Сегодня мы собрались сюда, чтобы отметить день рождения славного патриота Родины, ветерана пограничных войск Забайкалья — нашего друга Моисея Васильевича Потапова.

В зале громко захлопали.

— Двадцать с лишним лет помогает Моисей Васильевич в охране государственной границы. Честь и хвала ему за это! — Начальник политотдела откашлялся, хлебнул из стакана несколько глотков воды. — Много врагов встречал на своем веку старый охотник Моисей. Редко кому удавалось уйти от него. Многие нашли себе могилу на нашей земле потому, что на их дороге оказывался наш верный друг — Моисей Васильевич. Оставшиеся случайно в живых до сих пор помнят его сильную хватку, зоркий глаз охотника-зверовика…

Моисей, потупив от смущения глаза, подставил к уху ладонь, внимательно слушал торжественную речь Бакланова.

— Враги не раз грозили Моисею, — продолжал Бакланов жестким, грубоватым голосом. — Но сколько бы они ни грозились, товарищ Потапов остается верен себе. Его нельзя запугать. Он мужественный человек, честный гражданин. С врагами он борется так же смело, как и двадцать лет назад, на заре пограничных войск, когда впервые водил за собою бойцов по следам бандитских шаек генерала Шильникова. Он сражается так же молодо и стойко как и тогда.

Бакланов подробно рассказал о боевом пути Потапова, сообщил, в каких операциях он участвовал, скольких нарушителей границы задержал.

— Но не только этим славен наш друг, — продолжал Бакланов, окидывая теплым взглядом старика. — Вспомните, какую большую помощь он оказывал и оказывает государству, как охотник-промысловик! А скольким пограничникам он помог своими советами! Не одно поколение бойцов границы училось у него мастерству следопыта, сноровке, умению понимать тайгу. Отслужив положенный срок, они разъехались в разные уголки нашей необъятной страны. Где их только теперь нет, этих крестников Моисея! Всюду можно встретить бойцов нашего отряда, нашей заставы. — Бакланов опять отхлебнул из стакана и продолжал: — Недавно я побывал в Москве на совещании. Иду как-то вечерком по улице Горького, вдруг останавливает меня незнакомый мужчина и говорит: «Здравствуйте, товарищ комиссар!» Разговорились. Оказалось, что это — Петр Заиграев. Лет пятнадцать назад он служил на Стрелке. Сейчас работает инженером. Ну, как водится, вспомнили прошлое. Прощаясь, Заиграев спросил: «Ну, как там Моисей поживает?»

Потапов повернулся к Бакланову, проглотил комок, подступивший к горлу.

— Жив, говорю, здоров. Живет по-прежнему на выселке. Границу охраняет. «Привет ему передайте — большущий, большущий!» — наказал Заиграев. Вот видите, Моисей Васильевич, вас и в Москве помнят.

Последние слова Бакланова потонули в громе аплодисментов.

— Спасибо, Иван Васильевич, за доброе слово! — прошептал Моисей.

— Спасибо вам, дорогой Моисей Васильевич. От лица службы — спасибо! — ответил Бакланов. Он крепко пожал старику руку, обнял его и расцеловал. — Разрешите в заключение, Моисей Васильевич, и вы, Фекла Савельевна, пожелать вам от имени командования и всех здесь присутствующих крепкого здоровья и столетнего веку жизни!

Свою речь Бакланов закончил обращением к пограничникам:

— Служите Родине, товарищи, так же честно, как Моисей Васильевич!

Старик видел, как неистово хлопали в ладоши Пушин, Слезкин, Кукушкин, колхозники, видел, как утирала слезы его старуха; слышал, как кряхтел сидевшей за ним Федореев, шептавший что-то на ухо Плетневу. Потом зал потонул в непроглядном тумане. По щеке побежали горячие струйки.

Как сквозь сон услыхал Моисей слова приветственной телеграммы командования округа, начальника отряда Турова, пожелания Торопова и Плетнева, председателя сельского совета, колхозников, пограничников.

Затем Бакланов от имени командования отряда вручил Моисею подарок — новенький, блестевший вороненой сталью бельгийский винчестер с памятной монограммой: «М. В. Потапову — от Н-ского погранотряда, за мужество». Пока старик рассматривал преподнесенное ему оружие, подполковник спустился со сцены, подошел к Фекле и повязал ей на плечи цветастую кашемировую шаль. Старуха низко поклонилась.

На сцену резво взбежал Мишка Павличенко и, сказав «от меня», вручил юбиляру охотничий нож в коричневых замшевых ножнах.

Повторив Мишкино «от меня», Айбек передал Потапову изрезанную замысловатым узором кленовую трубку. «Живите, пока не прокурите чубук, — пожелал он и тут же пояснил: — Я гильзу внутрь вставил».

Блеснула яркая вспышка магния. Это корреспондент пограничной газеты запечатлел один из торжественных моментов юбилейного вечера…