Земной крест

18.

Амбал видел, как мимо барака прошла Агалапея, вся черная. Он тогда стоял у окошка с рыжими подтеками, острыми и колючими, казалось, прикоснись к ним рукой и поранишься. Чуть погодя старуха появилась снова, но уже не одна, с Кряжевыми. Он посмотрел на Егора и Кузю, и люто сделалось на сердце, глухая ненависть окатила всего, с головы до ног, живого места не сыщешь, и была она не та, привычная, испытываемая к тем, кто попадал ему в руки и становился зависим от него и знал про эту зависимость, но не хотел угодить, другая, чувствовал Амбал, она не уйдет, пока он не сладит с Кряжевыми, будет мучать денно и нощно.

Он накинул на плечи большую и тяжелую шинель, одну такую на округу, уж помаялся, пока отыскал ее на складах, и вышел из комнаты, сильно, так что стенки задрожали и штукатурка посыпалась с потолка, хлопнув дверью. Но тут же вспомнил, что Ленча теперь дома, за занавеской, испугал ее, наверное. Помедлил у двери как бы в раздумьи: не вернуться ли, не успокоить ли дочь?.. Но это не так, о другом его мысли, и потому время спустя он, мягко и сторожко ступая, двинул следом за братьями.

В деревне живности нынче всего — ничего, собаки, и те не в каждом дворе, разбежались по окрестному лесу, вспомнив про глухое, зверье, дремавшее в них, про меж людей не шибко-то разгуляешься, на помойках и картофельных очисток не сыщешь… Амбал не моргнул бы и глазом, когда бы обнаружилось, что на мужичьих подворьях и вовсе нет живности, с пониманием бы отнесся к этому и одобрил бы власть: чем круче берет она, тем надежнее он себя чувствует, тем больше доволен жизнью. Но на мужичьих подворьях и нынче кое-что водится, и это не по душе Амбалу. И Револе не по душе. Прибегал на прошлой неделе, толковал про то, что надо бы доконать Карымиху, чтоб не пахло в ней старым духом, чтоб все по-новому. Амбал выслушал Револю, морщась, но не шибко. «Пускай лопочет, а мы на ус намотаем. Приспеет время, и до Револьки доберемся дурковатого». От Револи Амбал узнал чудное о живности, которую мужики еще не свели со двора: во всякую пору была пестрятная, за версту ее признаешь, на обережье лишь и водится такой масти, а тут вдруг за одну ночь порыжела. Амбал не поверил Револе, но поутру сам увидел рыжих коров и козочек. В глазах стало больно, как если бы ожогом прошло по ним горячее железо. Уж позже узнал: это мужики, следуя чьему-то уговору, поменяли масть всей живности.

— А что, маху дали?.. Но ведь сказывали же в высших воровских кругах, что скоро и у восточного обережья Байкала появится новый хозяин. А он, говорили, страсть какой рыжий. И опять же в Москве самый главный пахан рыжий, и все прочие ловчилы у него тоже срыжа… Ну, мы и постарались, чтоб задобрить хозяина.

Не поймешь, насмехаются ли мужики, всерьез ли говорят. Неугадлива душа у русского человека!

— Зато и браво-то как! Все коровы нынче на один манер глядятся.

Не отступал от этого и мужичок с ноготок с дальнего придела, что на въезде в Карымиху. Он жил там с такой же малой и тихой, как и он сам, бабой, ни во что не влезая, стараясь угодить всякому. Мужика потому и взяли на тайный воровской спрос, что слаб с виду, любому кусту поклонится, думали, наведет на того, по чьему наущению живность на деревне поменяла масть. Но мужичок, хотя воры, обиженные за власть, били его смертно, а потом кинули обеспамятевшего на срамное унижение подлой уголовной черни, не отступил от своего. Это упорство не поглянулось Амбалу, увидел за ним и для себя отместное и, хотя закостенел умом и стал холоден душой, одна Ленча и могла расшевелить ее, растолкать угрюмую, забеспокоился. Это было не привычное беспокойство, которое приходило на день, а потом исчезало, догадывался, нет ему срока, и даже больше, смешавшись с тем, что вызвано тревогой за Ленчу, оно наверняка усилится. Так и случилось. Однажды Амбал услышал от Револи: «Уж не Агалапея ли стоит за этим своеволием?» Услышал и намеревался возразить, но промолчал, а потом спросил у себя мысленно: «Почему бы и нет? Что, не способна на такое чумная баба?.. — Помешкав, ответил: — Пожалуй что, способна». Все ж это было точно бы счужа, ну, пало на ум и улетело, не оставив и малой зацепки. Амбал почти позабыл о словах Револи и своем сомнении относительно благонадежности Агалапеи, но стоило увидеть старуху с братьями Кряжевыми за околичкой, подле поднявшейся над округой старой избы Дедыша, что зацепилась за прежде лесистое, а нынче голое, под белой заматеревшей снежной коркой, длинное и узкое угорье, как все, упрятанное в дальние тайники души, было извлечено и заблестело темно и угрюмо. Амбал медленно шел за теми, спешащими, однако ж с каждой минутой приближался к ним. А когда Агалапея и парни оказались на каменистом берегу, где их встретил Дедыш, остановился. Спустя немного Амбал разглядел и того, кто лежал на голой земле. «Кто же это?.. — с несвойственной ему тевогой подумал он. — По одежке-то судя, из бурятов. Видать, утопленник. Вынесло, поди, на камни и приморозило?..»

Он подумал так и вдруг вспомнил неближнее, в сущности не могущее иметь к теперешнему происшествию отношения, хотя и там были утопленники, и тут… Он тогда был молод и накапливал глухую силу в себе. Тогда к нему пришел некто в большом чине, и это едва ли не смутило его, тот в случае надобности вызывал его в старый поповский пятистенник, отданный под уездную власть после того, как хозяев: молоденького, с куцей рыжей бородкой и со слабой грудью священника и добротелую, добродушную попадью для поддержания строгости в крестьянском миру спровадили куда Макар телят не гонял. Амбал в те поры проживал на квартире у дряхлой старухи, она маялась глухотой и ничего не слышала и говорила чаще одна, и обо всем, что Бог на душу положит, не сообразуясь с понятием о жизни. Она могла при случае добрым словом помянуть царя-батюшку и всех безвинно загубленных бесовской силой. В конце концов, она надоела Амбалу, и он однажды поутру взял ее за руку и отвел в кутузку.

Помнится, он сидел за темным, давно не скобленным крестьянским столом и, дуя на плоское блюдце, пил горячий чай из самовара, что приткнулся желтым округлым боком к широкой зевластой печи, обволакиваясь паром. Амбал удивился, когда услышал, как за спиной скрипнула, отворившись, дверь. С тех пор, как он отвел старуху в кутузку, никто не захаживал в избу, прослышав о том, что хозяйка мается в подвале, но скорее, уже на уездном кладбище, сразу же за городком, на невысоком пригорке. Много ли слабому человеку надо, поди, недолго продержалась под строгим присмотром, отдала Богу душу.

Амбал обернулся вместе со стулом и увидел тонконосого молодого человека с горячими глазами, затянутого широкими ремнями, в кожанке, в мягких хромовых сапогах, должно быть, с офицерской ноги. Он увидел его и вытолкнул себя из-за стола, белый, с розовым окружьем, стакан качнулся, и чай расплескался…

— Я слушаю вас! — почти по-военному сказал Амбал, стараясь не показать того, что смущен.

— Слушай, слушай, — усмехнулся начальник и велел налить ему чаю, потом, сидя за столом и неторопливо отпивая из стакана, начал говорить, по какой надобности потревожил Амбала. А тот и рад, что не по его душу пожаловали. Но могли и за ним прийти, теперь это просто и свычно со всем ходом жизненных установлений.

Он обещал начальнику порадеть за народное дело и навести укорот вражьей силе, да чтоб про это никто и годы спустя не дознался. А потом запамятовал об уговоре, закрутило, успевай разворачиваться… Но посреди ночи вдруг пришли трое в черных кожанках, молчаливые, серые и хмурые, как бы из одного теста слепленные. Велели Амбалу следовать за ними… Тот накинул на плечи легкую, из брезентового полотна, куртку, отобранную на той неделе у арестанта, приговоренного к смертной казни, и вытеснился из низких избяных дверей, поспешая за незванными гостями и облегченно вздыхая. Если бы те пришли арестовывать, не вели бы себя так свободно, подчас и вовсе забывая про него. Он вспомнил об уговоре с тонконосым начальником, когда оказался на мягком и теплом, посверкивающем в лунном свете байкальском берегу и увидел широкую баржу, качающуюся на нешибкой волне. Оттуда доносились резкие и злые слова команды и протяжное тоскливое постанывание, принадлежащее сотням людей, они томились на барже и, кажется, догадывались, что предстоит им пережить, прежде чем они покинут мир, который не был для них добрым и ласковым. Амбал поднялся по гнущимся подмастям на палубу, разыскал старшого. От него узнал, что приказано не выпускать людей из трюмов, пока баржу не утянут подальше от берега. А что будет потом, старшой не сказал, видать, полагая, что Амбал и сам знает. Тот и впрямь кое-что слышал и молча присоединился к надзирателям, они кучковались у люков, откуда доносились крики и стоны, проклятья. В трюмах битком набито, и Амбал, глядя в сырую подпалубную темноту, как ни силился, не мог ничего разглядеть. Когда же понял, что в трюмах бывшие русские офицеры, подивился, сколь велико их собрано в одном месте, подивился и работе особистов, выявивших так много враждебных новой жизни людей. Эта работа лучше всяких слов сказала ему о крепости власти, только сильные вправе вершить суд. Амбал признавал лишь силу, ей одной поклонялся. Он был прям в суждениях и поступках и делал то, что приказывали, и не испытывал душевной смуты, считал себя обязанным исполнять любую работу, даже самую черную. В его лице ничто не поменялось, когда сказали, что баржу выведут на глубокое место и там вместе с офицерами пустят на дно. Его самого затем и вызвали, чтоб не зевал и помогал надзирателям. Он и не зевал, умел везде поспеть, его часто видели среди тех, кто задраивал люки и при этом матерно ругался. В трюмах догадались, что их ждет, и сделались упрямы в стремлении выбраться наверх… На палубе в арестантов стреляли, и они падали бездыханные. Амбал брал убитых еще за теплые ноги и бросал за борт, испытывая бодрящее чувство. Оно посещало его нечасто, лишь когда выпадала необходимость выполнять смертную работу. Он смотрел на убитых с обезображенными лицами, на еще живых, копошащихся в трюмах с острым интересом и думал едва ли не с восторгом: а понимают ли они, что находятся в полной его власти, захочет он, и они уже сейчас станут трупами, захочет погодить, и их не сразу лишат жизни? Он думал так, впрочем, не дожидаясь ответа на вопрос, который и задавал-то не потому, что знание помогало не ломаться и в сложных обстоятельствах, когда не мог проявить своей власти. Так случалось, как правило, в те часы, когда оказывался не при деле и вынужденно общался с людьми, кого не понимал и кто вызывал в нем неприязнь. И ему ничего не оставалось, как терпеливо ждать, когда и они сделаются заключенными. А их Амбал понимал хорошо и не испытывал к ним неприязни, нередко жалел, конечно, по-своему, ну, к примеру, мог посочувствовать тому, кого ночью должны были подвести к стенке. Порой он сообщал обреченному об этом и добавлял, что сам-то не торопился бы и дал бы ему возможность пожить месяц-другой, подивиться на белый свет пускай и через зарешеченное окошко, но, к сожалению, не все зависит от него. Он говорил, а сам пытливо всматривался в заключенного и радовался, если замечал в его лице страх. От чужого страха Амбал точно бы наполнялся новой силой, и тогда все виделось ему в радужном свете, он казался себе значительным и важным. Он уважал себя и за то, что приноровился к новой власти, не испугался ее неуправляемости. Чудная она, эта власть: не в пример прежней, мягко стелет, да жестко спать. Хитра, изворотлива, не поймешь, кто у нее сват, а кто брат?.. Иной раз и задумаешься: а уж не паханы ли ее вскормили и подняли?.. Вон как радовались, когда заместо расстрела ввели пожизненное заключение. Ну, так что?.. Не вчера сказано: у кого сила, у того и власть.

Амбал помог тогда надзирателям задраить трюмы, потом спустился с палубы огромной баржи, лениво, словно бы нехотя раскачивающейся на зоревой скользящей волне, на легкий, рыскающий, едва удерживаемый на месте катер с тупорылым «Максимом» на носу. Окрест ничего не было видно, только синюю дрожащую полоску на дальнем, близ снежных гольцов, горизонте. Амбал спустился на катер как раз в ту минуту, когда тот стронулся с места, а потом закружил вокруг баржи смутно угадываемой как что-то неподвижное, черное. Впрочем, это прозревалось недолго, на смену пришло нечто напоминающее движение на месте, которое, хотя и убыстряется, все же не сделается перемещением в морских волнах. Амбал какое-то время не мог смотреть, как кренилась баржа, продавливая темную водную поверхность. И он закрыл глаза, а когда снова глянул туда, где предполагал обнаружить затапливаемую баржу, ничего не увидел, хотя в ушах все еще звенело что-то жутко пронзительное, нет, не крик заключенных и не проклятья и стоны, а нечто относящееся к самой барже, она, кажется, тоже не хотела исчезнуть под волнами и скрипела каждой доской, и это смешиваемое с чем-то неузнанным, предельно напрягшимся, и создавала ту жуткую пронзительность, что потрясла его душу. Странно, что и после этого, много дней спустя, он не мог успокоиться, часами напряженно думал о чем-то неясном, мало про что говорящем ему. И годы спустя он помнил об этом, хотя в том, что случилось на море, не было ничего особенного: Амбал оказывался действующим лицом в спектаклях более грандиозных, когда не одно море точно бы недоумевало. Он не запамятовал, как разыгралось синеволное в ту ночь, когда затонула старая баржа. Они едва добрались на катере до ближнего берега, как не только море, а и само небо поменялось, вдруг осветилось мертвенным светом, падал тот свет на землю, и на сердце росла тревога. И надо было одолеть это, гнетущее, и Амбал одолел, глуша себя водкой, а еще сознательной подвижкой к тому краю, за которым начиналась его власть над людьми.

Амбал по-волчьи упруго шел таежной тропой за Агалапеей и Кряжевыми, сдерживая в груди глухую ненависть, не давая ей воли. Он и здесь желал оставаться самим собой и вспомнил давнее происшествие не сразу, а когда те, впереди, спустились к темной льдистой кромке, подле которой на желтом песке, разгребенном от снега, лежал мертвый человек в длинном желтом халате и одинаково с одеянием желтым лицом и с такими же потемнело желтыми руками. Приглядевшись, Амбал убедился, что это восточный человек с маленьким круглым подбородком, и он, конечно же, не мог иметь никакого отношения к старой барже, и было непонятно, отчего Амбал вспомнил о давнем происшествии и намеревался связать его с утопленником. Но уже понимая, что не прав, он не сразу заставил себя думать о другом и с досадой наблюдал, как Кряжевы нарубили в ближнем лесу ивовых веток, а потом, связав их, смастерили носилки. Они хотели положить на носилки утопленника, когда Амбал не выдержал и вылез из скрадка. Он подошел к копошащимся людям, посмотрел на Дедыша, в лице у старца была та же озабоченность, что и у других, поморщился: «Тоже мне… хозяева сыскались… А кто же тогда тот, поднявшийся над всеми? Иль не сам-больший средь нас?.. Вроде бы как запамятовали о нем. Но да я напомню. Мелкотье!..» Эти мысли укрепили в Амбале дух, сказал холодно:

— Что, дохлого бурята вытащили из-подо льда и — довольны?.. А кто он есть? Небось вражий сын?..

— Побойся Бога! — вяло и спокойно сказал Дедыш. — Он — страдалец средь прочих таких же несчастных земле явленный за тяжкие грехи людей.

— Да что ты ему доказываешь?!.. — вскинулась Агалапея, и глаза у нее загорелись. — Больно ему надо про что-то знать! Одно в нем и есть — жажда забижать сирых да слабых, изгаляться над ними. Злыдень!..

Амбал не обратил на Агалапею никакого внимания, словно бы перед ним было пустое место. Такое ощущение рождалось в нем и прежде, когда рядом оказывались заключенные из тех, кто послабже духом, но никогда еще — свободные люди, не связанные с ним постоянной слежкой за каждым их шагом и вольные поступать как вздумается.

— А то, может, он убежал из какого-то лагеря. На обережье их нынче хватает.

Амбал считал, что после его слов все само собой образуется, и утопленника наскоро забросают землей и разойдутся. Но Агалапея вдруг зашумела, побежала в деревню, чтобы привести мужиков и баб и похоронить инородца на кладбище.

— Иль мало настрадался, чтоб и после смерти маялся?.. Ну, нет уж! Не дам… не дам…

Амбал осерчал, кинулся вдогонку за старухой, но вернулся, сказал сурово Кряжевым:

— Оттащите мертвяка подальше в тайгу. — Ткнул ногой в закаменевшее тело. — Зверью на потраву. Ишь удумала, беглого хоронить. — Помолчал, посверкивая глазами: — А может, он кому-то по духу близок?

Амбал, помедлив, снова сказал про свое, но братья не сдвинулись с места. И раньше досаждавшая Амбала ненависть к Кряжевым усилилась. Подчинись он теперь тому, что на сердце, и малости бы не помешкал, собственными руками задушил бы их. Но в том-то и дело, что он подчинялся рассудку, лишь его признавал за ту силу, что двигала им. Он подумал о другом, о том, что придет час, когда Кряжевы окажутся в лагере, в полной его власти, и тогда уж он поговорит с ними. Он не поменялся, не залютовал, и когда услышал от Кузи упрямое:

— Да ну тебя! Не хватало еще над человеком, пущай и мертвым, измываться. Нет, мы проводим его в последний путь всем миром деревенским!

— Ну, ну!.. — только и сказал Амбал, а чуть погодя усмехнулся мысленно: «Чего растравлять себя попусту? Иль я боюсь кого-то? Нет уж… В руках у меня власть, и за спиной моей тоже власть, и она сомнет любого…»

И тут Амбал увидел толпу. Она шла от деревни и разноголосила. Он проследил за ее движением, не понимая, откуда она и чего ей потребовалось на обережье и, лишь когда разглядел черную, с яростными глазами, Агалапею, догадался, что толпа собрана старухой. Он нахмурился, зашарил дрогнувшими пальцами под шинелью, но оружия при нем не было. Он оказался рядом с толпой, в которой мужики и бабы, старики и дети, здоровые и калечные, в своем уме и чуть сдвинутые с нормы, но еще не осознавшие этого и находящие в своем сдвижении успокоение. Все они в одинаково пестром лоскутном одеянии и с тусклыми, исхудалыми и словно бы закаменевшими лицами. Амбал вдруг открыл во вроде бы покорных людях что-то дерзкое и несгибаемое, и на сердце у него замутнело, захотелось уйти отсюда, ничего не видеть, ни про что не знать. А мужики меж тем взяли на плечи мертвого и понесли… Было в их неторопливом движении что-то возвышенное, чего не понять обыкновенным человеческим разумением. Но, о, Господи, что есть разумение, во всякую ли пору оно властно над людьми? А что как захотят они подняться над ним и узрить себя в непривычном собственному суждению мире света?..

Эта несвычность и смутила Амбала. Он, махнув на все рукой и тем унижая привычно живущее в нем, делаясь зависимым не только от высшей власти, а еще и от обстоятельств, и зная, что ощущение униженности еще долго будет преследовать его, стоял и с ненавистью смотрел в ту сторону, куда двинулась единая в своем порыве толпа.