Земной крест

3.

С утра соседка прибежала к Евдокимычу, белющая, лица на ней нету, растрепанная, простоволосая, враз постаревшая, слезно попросила пойти с нею. Если бы не это, душевное, помеченное болью, не ушел бы нынче Евдокимыч из дому. На столе не в пример прошлым дням дивно: и хлебушек нарезан, правда, тонкими ломотками, ноздреватый, иссиня белый, а в мелких тарелках соленые огурчики и копченая рыбка, соровая, но есть и омуль. Только долго ли так будет продолжаться? Сказывал Револя, что все земли нынче в России, а стало быть, и в Прибайкалье тож, в разгон пойдут: пустят их в продажу. Да что земли! И водные пространства священного моря поделят меж собой сильные люди, так что рыбакам туда в самое ближнее время хода не будет. Уж и теперь прямо на волне улов выгребается из рыбачьих лодок в катер, на борту которого приемщик в длинном, до пят, кожаном пальто. Бывало, стоял он на палубе, шурша бумажными деньгами, заманивая рыбаков, а тех и заманивать не надо: работы нынче никакой, а деньги в семье нужны, куда же без них-то, окаянных?.. Потому и подгребали к катеру, сдавали улов за бесценок. Горько! Но кому пожалуешься? Была прежде власть, а нынче… Но если и власть, то чья?.. Вот и думай, как жить дальше, если уж и подворье твое скоро окажется на чужой земле?

Отчего застолье у Евдокии? Да оттого, что Евдокимычу, мужу ее, сорок пять с утра… Почему бы и не отметить, раз все согласно сложилось: не в море именник — дома. Часто ли так бывает?.. Евдокия не помнит, когда в последний раз в свой день рождения Евдокимыч оказывался не в рыбачьей лодке, а на берегу. Вот и решила она отметить это событие. Благо, и двойнята поддержали мать. Они нынче тоже поднялись чуть свет. Им по восемь годков, а уж приучены уважать родителей, худого слова не скажут, недоброй мысли не допустят. Не все на деревне любят двойнят, оттого, наверное, что не в пример другим они, смуглые, со светлыми, иссиня-серыми глазами, всегда в аккуратной одежде, в ичигах, не сверкают голыми пятками. Это несвычно с теперешней жизнью, когда деревенский люд страсть как обнищал, и вызывает у людей, случается, не радость, а досаду, хотя все понимают, что не надо бы обижать Евдокию да Евдокимыча, они своим разумением живут и в чужой огород не лазят. Но что делать, коль ребятишки нынче едва ль не в каждой избе неприглядные, слабенькие, в обносках с отцова ли, с материного ли плеча, немало среди них и болезных, с большими головами на тонкой шее, с короткими кривоватыми ножками да со вздутыми животиками. А тут вдруг двойнята, на которых и поглядеть-то любо-дорого, глаз дивуется. Иль не обидно такое несоответствие? Конечно, обидно, и не каждый умеет сдержать себя, нередко и выскажется на круге. А когда дойдут эти слова до Евдокии и Евдокимыча, погрустнеют они, в лицах засветится что-то усталое и горькое. В такие минуты вдруг обнаружат они в душе томящее, а обнаружив, неловко попытаются избавиться от него, но неловкость будет видна обоим, а скоро сделается мучительной. Не привыкши что-либо скрывать друг от друга, они и это, томящее, не сумеют упрятать и пред образом Всевышнего, которому преклонят колени и станут с мольбой смотреть в светлые очи и чрез Него, ко благу причастного, захотят понять, отчего среди людей есть злые, неправедные к ним и к их детям?.. Но не сумеют понять и отойдут от образа, а вечером, потемну, позвав к себе батюшку, душу добрую, будут говорить с ним при свете коптилки: стекло-то нынче к лампе не каждый имеет, а электричество уже года три как не подают в Карымиху, но если кто-то даже и имеет стекло, не станет попусту пользоваться им, обладающим тем свойством, что при стекле лампа пожирает больше керосину, а керосин теперь дорого стоит. Они будут говорить с батюшкой о мирном и сладостном, что на душу упадет покоем, и хотя бы ненадолго запамятуют об иудином промысле, что плетется противу родимых чад. Но даже и это в беседе с батюшкой почудится малым и слабым, не способным помешать им жить духовным наставленьем, которое одно в силах возвыситься над людскими деяньями, что не всегда есть благо, а еще и проклятье, на муку мученическую отпущенное человеческому роду.

Евдокимыч, сидя на табурете близ переднего угла с образами, с сожалением посмотрел на стол, возле которого хлопотала жена, потом глянул на соседку:

— Пойдем, — сказал и вышел на подворье, а малость спустя очутился в улочке, аккуратно закрыл за собой воротца, не забыв надернуть щеколду: на подворье комолая корова с телком, уж давно отбитым от вымени… Комолая, прозваньем Машка, дохаживает последние денечки, стала тяжела на ходьбу, все чаще отлеживается в закутье возле стайки, на мягкой навозной подстилке…

Воротца у Евдокимыча яркой краской мазаны, веселенькие, одни такие в деревне, и огорожа, что подпирает воротца, тоже не часто тут встречается, она из доброй сосновой доски. Подворье у Евдокимыча обширно и ухожено, глаз радует. Но тогда отчего же вдруг да и станет у него на сердце смутно и тревожно и спросит у себя с недоумением тем более тягостным, что не сумеет ответить на него:

— Что же ты вытворяешь, человече?..

Евдокимыч был не склонен суетиться и попусту растрачивать себя в маятном беспокойстве, жила в нем, в душе его другая наклонность: стремление понять, что происходит теперь уже и на отчине, и поразмыслить о людской судьбе, по теперешним временам точно бы не от Бога. Вот и мучается Евдокимыч, выискивает что-то… Но разве что-то отыщешь в такой кутерьме? Только смуты прибавляется на сердце, и совсем растревожится он, когда пройдет близ лагеря за высоким забором и с колючей проволокой да с вышками, утянувшимися в синее небо, точно бы во вред ему, глубинному, так чуждо и отстраненно от живого глядятся они вместе с охранниками и с ярко холодными прожекторами, свет от которых упадает на деревню, и бывает, ослепит и растревожит уже задремавшую, и долго станет она в эту ночь тускло взблескивать не погасшими окошками, не умея успокоиться и все перебирая в несноровистом мужичьем уме своем то неладное, что нанесло в жизнь вместе с лагерем, в одночасье выросшем близ нее. Впрочем, слух о том, что собираются строить лагерь для заключенных на берегу Байкала, где тайги немеряно, уже давно гулял по окрестностям, мужики и бабы из Карымихи, Евдокимыч не однажды внимали ему, но не придавали значения: «Э-ка, придумают же, иль у тех, близ власти-то, иль у нее, грешной, нешто хватит ума испоганить Подлеморскую землю окаянным непотребством, ить тогда Байкал-батюшка разобидится, а во гневе он страшен?!.. Да нет, врут, однако». Так и решили и постарались позабыть про слухи, а выходит что, зря… Вдруг привезли лютую, несвободную артель, именуюмую лихим словом: зэки, — велели рубить лес, расчищать место для лагеря… На деревне точно бы оглушены были воровской напастью, не сразу сумели разглядеть варначную шпану и по-сибирски сурово и грозно пойти стенкой на стенку; эта, вторая, зэковская, не смотри, что шумна и многочисленна, оказалась слаба противу Карымской, распалась… С той поры стало потише на деревне, уж не так шумело варначье и поубавилось пакостных дел, а лагерь на глазах, за колючей проволокой, подымался. То и мучило мужиков и баб. Но нашлись среди них такие, кто не оробел, хотя все помнили про эту власть, хитруща, изворотлива, в цветные одежды ряжена, обмануть ее и не пытайся, замазать ей глаза, сквозь стенку норовящие высмотреть, тоже не пытайся, это не прежняя власть, не подсластишься, не подъедешь… Все так. Но люди, кто не оробел, опаску по боку, захотели понять, отчего вышло такое непотребство, мыслимо ль строить лагерь на светлом берегу священного моря?.. Со своим недоумением поехал в губернский город отец Егора и Кузи, отчаянный, в правду-матку влюбленный. И что же?.. Вернулся бедолажный из города какой-то не такой, словно бы головой поврежденный, только знай себе ругается: «Ах, сукины дети! Ах!..» А то вдруг ни с того-ни с сего зачнет хохотать, и долго не успокоится. Так в смехе и отошел бедолажный. Уж чего он там увидел, в губерном городе, что повергло его в великое смущение, одном Богу известно. Но, может, еще и Агалапее, в которой силен дух от тех, кто потянулся по первоследью в Сибирь, от дедов и прадедов. После смерти отца Егора и Кузи она сказала возмущенная, что не будет терпеть и тоже пойдет искать правду-матку. И-пропала, уж думали, не вернется, а она вернулась, непримиримая, сказала мужикам и бабам:

— Понапрасну ходила я, люди! Нету нынче на русской земле человека, кто подсобил бы нам найти правду. Одне перевертыши!

Евдокимыч шел по улочке, ширококостный, с вьющейся бородой, в которой редкая, но приметная седина, и, кажется, лишь теперь заметил, что соседка не в себе от горя, и все думал о деревне да о людях, что упрямились защитить ее, но ничего путного из этого не выходило, и, надо думать, не могло выйти.

Евдокимыч держал в голове мысль про это и уж в последнюю очередь оборотился думкой к соседке и — затревожился, осознав хребтиной, что случилось непоправимое, иль стала бы соседка убиваться, выйдя на улочку, где так хорошо поутру: солнце светит, искосматясь, не шибкое еще, в самую пору, приласкает, взбодрит душу истомленную, изглубит небо, расцвеченное снизу, у дальнего близ горизонта гольца. Солнце ясное-ясное, точно бы лишь на радость людям даденное и про все остальное не знающее. Да пошто бы ему знать? Уж и не властно над собой или в несупрямливом обязательстве перед кем-то сильным и дерзким? Да нет, свободно от чего бы то ни было и во всякую пору светит, как поглянется, только не всегда на радость людям сие свечение, бывает, и хуже смерти, это когда ждешь костлявую, лежа на мученическом одре под теплыми лучами, а она нейдет, медлит… Вот и нынче не в радость соседке солнце. Ох, не в радость… И постепенно ее смятенное душевное состояние полностью уловилось Евдокимычем, и ему особенно отчетливо увиделся серый забор с колючей проволокой поверху, сторожевая вышка с прожекторами, тихая, точно бы уморенная, но так же бросающая злой свет окрест… Сколь отталкивающе неприятно и жестоко сердцу Евдокимыча такое видение, он один знает, но, и зная, не скажет, как избавиться от печали, что приходит к нему при взгляде на чуждое.

Евдокимыч зашел в ближнюю по левому ряду избу в тревоге, что сделалась сильней после увиденного. Все же жила в нем мысль, что еще наладится с соседом, отчего-то не верилось, что мог он, как сказывала жена, наложить на себя руки. Пошто бы… иль один на свете и детишек нету, бабы?.. Пошто бы ему решиться на противоугодное дело? Но эта мысль истаяла, когда он очутился в чужой, крашенной в тускло-зеленое горнице, с низкой потолочиной и рассмотрел на широкой лавке возле потемневшей побеленной печи лобастого мужика с широко расставленными глазами, со щетиной на впалых щеках, с мелкими, желтыми, табачными зубами, которые он, бездыханный, выставил нынче напоказ. Кажется, у него уже не было сил закрыть рот, все ушли на то, чтобы не оробеть в последнюю минуту, исполнить то, что задумал…

Евдокимыч долго стоял возле удавленника, потерянный и жалкий, то есть такой, каким его никто не знал, отчего даже засиротевшая ребятня притихла, боясь пошевелиться и уж глядя не на отца, на Евдокимыча, испуганно и немигающе. Он чувствовал на себе ее взгляд и, в свою очередь, хотел бы посмотреть на ребятню и что-то сказать в утешение, но не мог оторвать глаз от удавленника и мысленно спрашивал у него:

— Что же ты, паря, натворил?.. Ладно ли будет, если мы в одночасье все порешим себя?.. Ить всем больно и горько видеть тот разор, который учиняется нынче невесть по чьему указу, но терпят же люди, не ломаются, хотя и ощущают свою ненадобность в теперешней жизни. Взять хотя бы меня?.. Кто я был прежде и кто я есть теперь?..

Он мысленно говорил с удавленником и, казалось, что тот слышит и недоумевает вместе с ним и, если бы выпала такая возможность, поступил бы сейчас иначе. Но в том-то и беда, что уж никак не поступит. Евдокимыч вздохнул, отодвинулся в угол, под образа, чувствуя, как прежняя смута, что пала на душу, когда шел по улице, униженный и придавленный тем, что открылось взору чуждое, стала еще острее и уж не было мочи совладать с нею и сделалось надобно что-то предпринять, чтобы хоть немного утишить ее. Нет, Евдокимыч не боялся душевных подвижек, хотя иной раз перехватывало в груди и все в мире казалось немило. После них, яростных, он подолгу не мог прийти в себя и сторонился даже Евдокии, полагая, что и она не в силах понять, что с ним происходит, никто не в состоянии постигнуть этого, разве что Всевышний. И, чтобы немного успокоиться, он попытался думать о другом, но это ему не удалось, и тогда он оборотился к простоволосой женщине, всхлипывающей и причитающей и о детях, кажется, позабывшей совершенно: меньшой, голопопый, поскуливающий уж не так громко, как по первости, охрипнув, ползал по полу, цеплялся за что ни попадя, чаще за мужичьи ичиги да за бабье шитье — услыхали в деревне про беду, набежали — Евдокимыч оборотился к простоволосой женщине, намереваясь как-то утешить ее, но не отыскал нужных слов, в груди сделалось пуще прежнего утесненно и больно, и тогда он перевел глаза на другую женщину, лет двадцати пяти, с высокою грудью, которая колыхалась под ситечным шитьем, чтоб сказать о своей душевной смуте, но так ничего и не сказал, узнав в молодухе с острыми глазами и со смуглокрасным лицом Мотьку Коськову. Он лишь поглядел на нее и постарался поскорее отойти, хотя та вся потянулась к нему, враз обретши в облике ласковость, умильность. Нет, Евдокимыч не желал бы ни о чем говорить с Мотькой, зная про ее окаянное любопытство, которое зачастую людям во вред. Впрочем, он был убежден, что Мотька не способна вершить зло, а коль скоро она или ее язык делаются причиной чему-то недоброму, то это по глупости, от неумения помолчать. Он не хотел бы думать дурное про Мотьку, однако ж и говорить с нею нынче тоже не имел желания, но она взяла его за рукав пиджака и потянула к себе, а когда он с явной неохотой посмотрел на нее, спросила чуть слышно:

— Чего он удумал-то, покойничек-то? Иль кто обидел сердечного, что тот наложил на себя руки?..

— А ты вроде бы как не знаешь? Ох, Мотька! Мотька!..

— А что я?!.. — едва ли не с обидой воскликнула Коськова.

Евдокимыч поморщился и не ответил, не успел: вдова, поглядывая на мужа и точно бы еще не до конца сознавая, что случилось непоправимое, заговорила голосом слабым, дрожащим:

— Вчера вваливаются в избу двое из уездного городка и к моему разлюбезному лезут с разговорами разными… с расспросами про деревню да про мужиков, а мой-то что, мой вроде бы что-то говорит, да все с неохотой, с насторожкой. Я поначалу сердилась на него: думаю, чего это он?.. А потом поняла, это когда те, пришлые-то, стали как бы даже насмехаться над мужем: вот, дескать, скоро мы вас всех отсюда погоним, с Байкалу-то, хватит, попользовались им при прежней власти, теперь тут другие хозяева будут, они послали нас разузнать, что к чему… Тогда уж и я вступила в разговор, кричу: а мы что, не хозяева?.. Те, пришлые-то, смеются в лицо мне. И так-то сделалось тошно, а когда чужаки ушли, я на мужика напустилась: что же вы, злыдни, все проморгали, кричу, и власть свою проспали!.. Он так глянул на меня, с такою тоской — о-о, если б я знала, что влезла в самую его душу!.. — Вдова помолчала. — Ну, а потом он, стало быть, ушел из дому, и я не сразу хватилась его, все ревела-ревела…

Вдова не умела прийти в себя, запамятовала про теперешнее неласковое время, когда зачастую и на ветер брошенное слово оборачивается бедой: столь удивительная нынче жизнь, столь запутавшаяся в хитросплетениях, что ум деревенский мало что поймет в ней и сделается пуще прежнего подавлен, когда вознамерится обозреть ее пути-дорожки, которые искривлены и неугадливы.

Вдова помедлила и уж не говорила о муже, как бы смирилась с бедой, вопросила с тревогой, обведя глазами тех, кто в избе:

— Как же я стану жить теперь с детишками? Пропаду!.. И пошто они сильные — то нынче так галятся над людьми? Пошто, ответьте!

Молчали мужики, хмурясь.