Звезда морей

Глава 8 ТО, О ЧЕМ НЕ ГОВОРЯТ

В которой продолжается описание ранних лет мисс Дуэйн: открытие географии и определенные вопросы, касающиеся английского языка

Лорд Мерридит манкировал опрятностью. Некогда аккуратная седая бородка отросла, перепуталась, под ногтями копилась грязь, зубы утратили белизну, пожелтели и почернели, словно клавиши старого рояля. На лице и шее виднелись волдыри, какие Мэри Дуэйн однажды заметила на его руках. Выглядели они страшно. Порой кровоточили. Как-то раз на рассвете она видела, как лорд бродит по лугу Лоуэр-Лок, бьет тростью по россыпям камней. Заметив ее, крикнул: убирайся с глаз моих. Некоторые говорили, что от лорда пахнет, как из сточной канавы. Другие сообщали, что он пристрастился к виски. Часто забывал надеть чистое платье.

Порой ночью они слышали, как лорд Мерридит орет у себя во дворе (дом Дуэйнов располагался в четверти мили от усадьбы). В поместье о нем ходили странные слухи: будто он избивал сына, пока тот не взмолился о пощаде, будто свалил в кучу наряды покойной жены и поджег. Скотники шептались, что он жесток к животным: до смерти забил кнутом лошадь, принадлежавшую леди Верити. Мэри Дуэйн не верила, что лорд Мерридит способен на такое. Он обожает своих лошадей.

— Больше, чем своих людей, — сказал ее отец.

Теперь его суда боялась вся Коннемара. Некогда им восхищались за справедливость и щепетильность решений, за то, что он всегда принимал сторону правого, а не сильного: ныне же он внушал страх от Спидла до Линона. Он срывался на представавших пред ним арестантах. Если к нему обращались «лорд Дэвид» или даже «лорд Мерридит», как водилось в здешних краях, он вскакивал на ноги и кричал: «Меня зовут Кингскорт! Обращайся ко мне как положено! Еще одна дерзость — ня велю тебя выпороть за неуважение к суду!»

Четвертого мая 1826 года он вынес смертный приговор. Подсудимый, бывший арендатор капитана Блейка из Талли, украл ягненка с луга капитана и смертельно ранил егеря, который пытался его задержать. В Коннемаре внимательно следили за этим процессом. У обвиняемого было пятеро детей, жена его умерла. Даже вдова егеря умоляла его помиловать. Он совершил ужасное преступление, но однажды предстанет перед Богом. Однажды мы все предстанем перед Богом. В Ирландии и так слишком часто гибнут люди. Она не хочет, чтобы еще чьи-то дети остались без отца. Но через неделю после вынесения приговора обвиняемого повесили в голуэйских казармах, а тело бросили в яму с известью во дворе. Детей определили в голуэйский дом призрения, а через месяц туда отправили и детей егеря. Не прошло и года, как всех семерых детей (и убийцы, и жертвы) похоронили в той же обще могиле.

О жестокости лорда Кингскорта сочинили балладу. Мэри Дуэйн услышала ее однажды утром на рынке в Клифдене:

Она подошла к певцу и велела ему замолчать. Уродливый коротышка с одним-единственным слезящимся глазом. У лорда Мерридита своих забот хватает. А ты об этом не поешь, сказала она. И при чем тут Коннахт, что за raimeis?[23] Между прочим, его светлость тоже коннахтец, родился в тринадцати милях отсюда, как и его отец, и шесть поколений их предков.

— Ты-то сам откуда родом, черт этакий? — спросила она певца.

Но он в ответ лишь фыркнул и отпихнул ее локтем:

— Пусть этот убийца сочинит свою песню, если захочет.

В ту ночь ей приснилась портомойня на берегу. Женщины стирали белье и пели гимны. Леди Верити со смехом отряхивала подол. Белые простыни парусили на ветру. Мокрые от воды и красные от крови.

Дэвида Мерридита отослали в английский пансион. Раз в полгода он приезжал в Коннемару на каникулы и подробно описывал Мэри Дуэйн школьную жизнь. Девиз школы был «Манеры — мерило мужчины». Находилась она в местности под названием Уотер-Мидоуз. Основали школу почти пять сотен лет назад, в 1382 году, за триста лет до того, как подручные Кромвеля пришли в Коннемару. Мэри нравилось повторять ее красивое название.

Винчестерский колледж, Гэмпшир.

Винчестер.

Гэмпшир.

Дэвид Мерридит учится в Винчестерском колледже в Гэмпшире.

В школе одиннадцать «домов» и собственные футбольные правила. В деревушке Карна тоже одиннадцать домов, но в Гэмпшире слово «дом» означало совсем иное. Здание, в котором жили мальчики: ни девочек, ни женщин там не было. Ночевали мальчики в общих спальнях, как солдаты или сумасшедшие. У них были «надзиратели», но не как у заключенных. Тот, кто живет в одном доме, должен ненавидеть все прочие дома. За честь своего дома нужно стоять до конца. Если дело доходит до драки, нужно драться честно, как мужчина. Раненого и упавшего бить нельзя, и ни за что нельзя ябедничать на него надзирателю. Тот, кто ябедничает, — холуй, фискал, доносчик. Правила есть правила, даже в драке.

Гэмпшир — графство на южном побережье Англии. Мэри раз-другой спрашивала о нем родителей (отец в юности летом ездил в Англию, нанимался в батраки), но им нечего было ей ответить. Однажды она пробралась в Кингскорт-Мэнор и попросила Томми Джойса, камердинера лорда Мерридита, показать ей Гэмпшир в атласе в библиотеке (там был географический справочник).

Оказалось, что Гэмпшир находится через море от Франции. Графство не просто историческое: оно «пропитано историей». Гэмпшир славится меловыми скалами, приветливыми жителями и красивыми ископаемыми окаменелостями. («Матерь Божья, — сказал Томми Джойс. — Язык сломаешь».)

Винчестер — главный город графства. В нем умер Альфред Великий, родился Генрих III. В литературных кругах ходят слухи, будто автор широко известных и увлекательных романов «Гордость и предубеждение» и «Чувство и чувствительность» (опубликованных за таинственной подписью «неизвестная дама») обитает в Гэмпшире. Знаменитый мистер Брюнель, изобретатель двигателей, тоже живет неподалеку, в Портсмуте. Родовая усадьба лорда Пальмерстона, государственного секретаря по военным вопросам, находится в Ромеи. В Винчестере можно видеть круглый стол короля Артура. Его вывесили в восточном бастионе Винчестерского замка, выдающегося величественного строения, могучие камни и дубовые балки которого воспели бравурный гимн английской славе, гению ее народа, от королей до простолюдинов. («Красиво сказано, — мечтательно вздыхал Томми Джойс. — “Гений ее народа, от королей до простолюдинов”».)

Из Коннемары не вышло ни единой знаменитости. Не было тут ни поющих камней, ни величественных строений. Ни литературных кругов. Ни столов в бастионах. Здесь не рождались, не жили и не умирали короли, а если такое и было, то в столь давние времена, что никто не помнил их имен. Не было тут ни писателей, ни изобретателей, ни секретарей по военным вопросам. Должно быть, Гэмпшир — чудесное место.

Футбольные правила Винчестерского колледжа были сложны. Названия командам давали таинственные и непонятные. Схоласты против Низших. Старые наставники против Миров. Правила были неписаные, но помнить их следовало наизусть, или «чеглоки» тебя отмутузят. Отлупят, отделают, отдубасят. («Чеглоки» — это такие соколы, а еще мальчишки в Англии так называют друг друга.) Чеглок стоит посередине поля с мячом в руках и кричит: «Черви!» Это, сказал Дэвид Мерридит, одно из правил. Чтобы знать правила, надо выучить этот язык, хотя нет ни одного справочника, откуда их можно было бы почерпнуть.

Кормят в Винчестерском колледже скверно. «Мерзопакостно», по словам Дэвида Мерридита — Мэри впервые услышала это чудесное слово и подумала, что в его звучании сам по себе выражен смысл. (Например, случилось тебе учуять вонь, и тянешь: «Мерррзопааакостно».) Но ребята попадаются достойные. Там много чеглоков из Ирландии, и они держатся вместе, что бы ни случилось. Они не мерзопакостные. Они молотки и в расцвете сил.

В Гэмпшире камни поют. Молотки в расцвете сил.

Чего не скажешь о Дэвиде Мерридите. Порой он возвращался из пансиона бледный и больной. Снимал отутюженные камвольные брюки, школьный пиджак и шляпу, переодевался в грубую одежду, которую носил дома, в Коннемаре: парусиновые крестьянские штаны и свободную рубаху из некрашеной шерсти. Должно быть, ему казалось, что этот наряд скрывает его знатность, но тот почему-то ее подчеркивал. Маскарад, в который никто не верил, актер, не знающий своей роли, Дэвид бродил по каменистым полям и зыбким болотам, ухабистым дорогам и извилистым тропкам, по всем тринадцати деревням на землях отца, и изъяснялся на ирландском, который узнал от слуг.

Арендаторы не понимали его изменившегося произношения — экзотической музыки коннемарского гэльского с выговором английской частной школы.

«Эллорн», говорил он, имея в виду oiledn, илен, остров. «Рарк» — то есть radharc, райарк, вид. «Рарк. Рарк». Он говорил как чеглок. Он и был чеглоком. Самым чеглокистым в Голуэе. Многие его попросту не понимали. Мэри Дуэйн одна из немногих во всем поместье могла разобрать, о чем он вообще говорит. Даже когда он изъяснялся на своем родном английском, понимать его стало труднее. Вместо «Уэстпорт» он выговаривал «Вистпот». «Ирландию» называл «Аурландией». (Некоторые полагали, что в начале он произносит латинское «аурум» и тем самым хвалит страну. Кивали в ответ, улыбались и уходили.)

Ему нравилось говорить по-ирландски. Мать Мэри он звал «женщиной из Дуэйнов», ее отца — «другом» и «уважаемым человеком». Входил к ним с улыбкой и заявлял: «Христос, защити нас от всякого зла!» Вместо «доброго утра» — «благослови Боже дом сей» и «да пребудет с вами Господь и Дева Мария». Отцу Мэри это казалось странным и неприятным. «Что он заладил, даже досада берет. И к чему тут “Господи, благослови”, когда он, черт возьми, протестант. Он в Бога не верует». Мать возражала: не мели чепухи, — но отцу Мэри поведение Дэвида Мерридита все равно казалось подозрительным. «Он притворяется тем, кем ему не бывать, — говаривал он. — Парнишка-то рыба, а прикидывается мясом».

— Потому что в Винчестерском колледже учат манерам, — замечала Мэри.

— Манеры — мерило мужчины, — добавляла мать.

— Его основали в тысяча триста восемьдесят втором году, — говорила Мэри.

— Как и мою задницу, — уныло шутил отец.

Шло время. Дэвид увлекся рисованием. Она порой встречала его по дороге на рынок или возвращаясь с родника на холме Клунайл: он сидел у дороги с альбомом и коробкой угольных карандашей. Особенно ему удавались каменистые пейзажи, заключенное в них внутреннее напряжение и неожиданная игра света. Несколько штрихов карандашом — и картина оживала: известковая глина, сланец, взморник, базальт, мраморный рисунок камней, пулями усыпавших поля. Рисовал он и дома, причем так похоже, что Мэри Дуэйн диву давалась. А люди у него выходили чуть идеализированными, сильнее и утонченнее, нежели во плоти. Однако людей он любил рисовать больше всего, арендаторов, слуг, работников поместья. Казалось, он пишет их такими, какими хочет видеть, а не такими, какие они есть и какими были. Сами они, пожалуй, таковыми быть не хотели, ну да он их никогда и не спрашивал. Просто рисовал.

Несмотря на болезненность и бледность, Дэвид рос красивым, и черты его ничуть не походили на каменное лицо отца. Люди часто говорили о Дэвиде Мерридите: «Пока жив этот парнишка, мать его не умрет». Бледное подобие отца. Точная копия матери. Чем-то похож на сестру. Отдаленно — на тетку. Он со всеми держался кротко и дружелюбно, но в глаза человеку отваживался смотреть, лишь когда писал его портрет. Иногда заикался, краснел и от этого казался более робким и бестолковым, чем был. Хотя на ирландском не заикался — наверное, думала Мэри, потому что на неродном языке приходилось тщательнее обдумывать слова.

Его почему-то часто жалили пчелы и осы. То ли он был беспечнее прочих, то ли насекомых манила его особенно сладкая кровь. Как бы то ни было, это случалось едва ли не каждый день. Порой Мэри видела вдалеке, на поле, как Дэвид размахивает руками над головой, хлопает и подпрыгивает, будто танцует безумную джигу. Некоторые обитатели поместья потешались над ним — «долговязый», «высоченный дурак-заика», но Мэри Дуэйн, товарке его детских игр, он казался трогательно-прекрасным, точно ангел из молитвенника, и полным своеобразного очарования, словно вымирающий вид животного.

Однажды ее семнадцатым летом они отправились на прогулку в хвойный лес у озера Глендоллах. Он, как обычно, говорил о школе. Объяснял, что чеглоков, которые окончили Винчестерский колледж, называют «старыми викемистами», причем необязательно быть ни старым, ни вообще из Викомба. Можно быть старым викемистом и в восемнадцать, можно быть старым викемистом из Коннемары. Например, отец Дэвида Мерридита старый викемист, а скоро и сам Дэвид тоже им станет.

Мэри Дуэйн приняла это как страшное оскорбление. «А ну заткнись, старый викемист, или я дам тебе тумака». Но вслух она решила этого не говорить. Вдруг получится мерзопакостно.

У некоторых чеглоков были возлюбленные. Мальчишки писали им письма, присылали стишки. Парень по имени Миллингтон Минор часто писал стихи. Нет, музыкантом он не был (хотя, что забавно, отец его увлекался музыкой). Если дать Мил-ликерсу Минимусу табаку или шесть пенсов, или велеть младшекласснику почистить его галоши, он сочинит тебе такое стихотворение, что окосеешь.

— Я думаю, у тебя тоже много возлюбленных, правда?

— Сам не знаю, — негромко ответил он.

— То есть не знаешь, сколько именно? А, мистер?— Мне очень нравится одна девушка. Но она вряд ли об этом знает.

— Она красивая? Эта твоя возлюбленная.

— Она самая красивая девушка отсюда до самого Дублина.

— Правда? Везет же ей.

— Для меня в целом свете нет никого красивее. — Ты ей скажешь о своих чувствах, правда, мистер?

Он негромко засмеялся, точно соглашаясь с чем-то. — Наверное. Как-то не думал.

Они углубились в лес. Вокруг было темно и тихо, как в соборе: сумрак, напоенный благоуханием сосен и таволги. Среди сосен попадались высохшие, точно от горестей или тревог (англичане так и говорят — «он высох от горя»), но в таком укромном уголке горевать невозможно. На коре блестели смоляные потеки. Землю устилал ковер из папоротников и еловых иголок. Казалось, лес у озера Глен-доллах полнится благоговением, и нарушить его разговором — кощунство. Мэри слышала близкое дыхание Дэвида, чириканье скворца высоко в ветвях. Они гуляли по потустороннему миру, боясь его разбудить. Вдруг Дэвид споткнулся о мшистое бревно и покатился в яму, в сплетенье колючих кустарников и наперстянки, рассек губу и тыльную сторону запястья. Попытался выбраться, поскользнулся и протянул руку к Мэри: помоги. Она взяла его за локоть, потащила что было сил, его грязные пальцы стиснули ее смуглое голое предплечье. Впервые с детских лет они прикоснулись друг к другу.

Он выбрался из ямы, отдуваясь от натуги, и неуклюже навалился на нее; лицо его полыхало румянцем стыда. Глаза зеленые, как у матери. Словно прекрасный мрамор. Если слишком пристально смотреть кому-то в глаза, можно подхватить лихорадку.

Дальше они почему-то пошли, держась за руки. Они брели по лесу, переплетя пальцы. Он заговорил о рисовании, но она почти не слушала, хотя ухитрялась отвечать впопад. Рисовать: изображать, думать, воображать. Вскоре они вышли на поляну, где браконьеры обычно расставляют силки. По белым гранитным камням журчал ручеек. Она выпустила его руку, направилась к воде, зачерпнула пригоршню, напилась. Выпрямилась, обернулась к нему и увидела, что он смотрит на горы Твелв-Бенс вдали, точно видит их в первый раз.

Повисло долгое молчание. Правила сложны. Но никто никогда не удосужился их записать.

Винчестер.

Гэмпшир.

Винчшир.

Гэмпчестер.

Дэвид потупился, принялся пинать камешек, время от времени поглядывая на нее сквозь длинную растрепанную челку, беспокойный, как олень в лесу, полном охотников. Над губой после падения в яму запеклась кровь, на щеке остался шафрановый след дикой лилии. Дэвид рассеянно сунул руку в карман, вытащил его подкладку, притворяясь, будто что-то ищет. Птицы смолкли. Он переступил с ноги на ногу. Из-за деревьев показалось солнце. Лучи его золотой филигранью окутали Дэвида.

— Можно тебя п-поцеловать?

Сперва они целовались, потом принялись ласкать друг друга. Чуть погодя расстегнули одежду.

Мэри Дуэйн понимала, что никогда не забудет совершающееся теперь. Глубокую ямку, в которой сходятся его ключицы. Запах его пота, похожий на аромат свежескошенной травы. Необычное ощущение, когда прикасаешься губами к его адамову яблоку. Как его щетина колет ее шею и обнаженные плечи. Она никогда не забудет, как его нервные руки касались ее живота и пупка, ее каменно-твердых ребер. Не забудет, как его влажный рот скользил по ее грудкам, а его запястье — по исподу ее бедра, какими удивительно мягкими были его ладони, она содрогнулась от наслаждения и схватила его за запястье. Рука его легка, как воздух. Она чувствовала морщинки на кончиках его пальцев. Он целовал ее, прикасался к ней, ласкал ее. Стоны наслаждения срывались с ее губ прямиком в его губы. Язык его как зефир. Они стукались зубами. Сливались в поцелуе. Она гладила его по лицу. Целовала его грудь, поросшую светлым пушком. Какие странные вещи ей хотелось проделать с ним. Укусить за плечо. Пососать его сосок. Аромат их тел, аромат примятого папоротника. От его обожженной солнцем кожи едко пахло молоком одуванчика. Он не хотел, чтобы его трогали — по крайней мере, не просил ее об этом. Но когда она робко коснулась его сквозь полураскрытые штаны (Дэвид с тревогой впился в нее глазами), он тихо застонал и прошептал: еще, еще. И когда его охватило наслаждение, он обвил ее, точно плющ, покрыл шею и грудь поцелуями.

Потом они лежали обнявшись. Сквозь темно-зеленые листья сочился сумрачный свет. Пахло глиною, торфяным дымом, дождем. Трещал коростель. Она не чувствовала ни стыда, ни раскаяния. Вообще ничего, но это отсутствие чувств было новым и дарило ей радость. Пошел дождь, но скоро и перестал. Чуть погодя она заснула.

А когда проснулась, он лежал рядом с ней и что-то бормотал. Та gra agam duit, a Mhuire. Tа gra agam duit. На поляне гудели пчелы. Мэри притворилась, будто не слышит, что он говорит. «Я люблю тебя, Мэри», на ирландском.

Они застегнули одежду (он деликатно отвернулся, когда она завязывала юбку) и вместе отправились по полям в Кингскорт. Вдалеке шли на вечерний лов к Иниширу рыбацкие лодки. Теленок бежал за мамой. Другой теленок фыркал, мотал головой. Корова величаво зашла на поросшее камышом мелководье и принялась пить воду. На склоне холма ворошили сено две крохотные фигурки. С болот возвращались домой усталые люди, взвалив на плечи лопаты, как ружья. Дэвид молчал, что было на него непохоже.

Быть может, его озадачила, а то и возмутила ее доступность, подумала Мэри. Наверное, он теперь перестанет ее уважать. Девушки из деревни говорили, что с парнем нужно вести себя строже, даже если питаешь к нему чувства, даже если любишь его. Порядочный парень будет тебя уважать за такую строгость.

По пути он остановился и нарвал ей букет дербенника. Они обнялись и снова поцеловались, уже не так жадно, галантнее прежнего, с искушенной нежностью, точно взрослые.

— Ты, должно быть, теперь меня ненавидишь, — тихо проговорил он.

— Ненавидеть тебя — все равно что ненавидеть себя.

— Правда? Если ты меня ненавидишь, я этого не вынесу.

— Ну конечно правда, болтунишка! — Она поцеловала его в красивые губы, убрала челку с его глаз. Какое блаженство — прикасаться к нему. — Не бойся. Все хорошо.

— Я… не мог остановиться. Прости. Пожалуйста, не сердись на меня, Мэри.

— А я и не хотела, чтобы ты останавливался. Я тоже не могла остановиться.

— Как это называется? — спросил он. — То, что было сегодня?

— Футбол Винчестерского колледжа, — ответила она, попросту не придумав ничего лучше.

Тем летом они каждый день ходили в лес у озера Глендоллах. И часто играли в футбол Винчестерского колледжа. Мэри просыпалась и засыпала с мыслью об этом футболе. Как-то в конце июля он уехал с отцом в Атлон. Лорд Кингскорт покупал новую племенную кобылу. Мэри тосковала по Дэвиду так, словно он уехал в Америку. Представляла все то, что он увидит в дороге: пыталась увидеть мир глазами Дэвида Мерридита.

В те часы, когда они не были вместе, Мэри гадала, чем он сейчас занимается. Воображала, как он одевается, завтракает, раздевается, чтобы принять ванну. До чего же прекрасно, должно быть, его тело: она никогда не видела его обнаженным, Дэвид был очень стеснителен. Он объяснил, что в Винчестерском колледже мальчикам запрещается раздеваться догола. Даже в ванной они должны быть в исподнем. Она спросила, почему так, и он смутился еще пуще. Порой в Винчестерском колледже творятся варварские вещи, сказал он, и лучше ей об этом не знать.

Ее растрогало, что он так хранит секреты Винчестера. Она усмотрела в этом доказательство большего — подтверждение того, что Дэвид Мерридит видит в ней женщину. Она не раз замечала, что отец так же ведет себя в присутствии матери, если разговор заходит об Англии в целом. В молодости ему довелось наблюдать там вольности, о которых замужней женщине рассуждать негоже. Мать посмеивалась над ним, качала головой. Отец тоже лукаво посмеивался, обнимал и целовал ее. Мэри Дуэйн знала, что это любовь. То, о чем не говорят.

О чем умалчивают.