Звезда морей

Глава 24 ПРЕСТУПНИКИ

В которой Дэвида Мерридита ждут дурные перемены

Он не сводил глаз с письма, лежащего на серебряном подносе. «Кингскорт. Таит-стрит. Челси. Лондон». Содержимое выдавала не орфографическая ошибка, но аккуратность, с какою был надписан конверт. Не каллиграфический почерк, который можно опознать, а преувеличенная четкость анонимного автора.

— Что-то случилось? — спросила виконтесса.

Мерридит знал, что она не видала письма. Он с легкостью мог убрать его в карман и прочесть позже. Но он не пытался утаить ни письмо, ни свой страх. Велел слугам немедленно выйти, дождался, пока жена вернется за стол. О его мыслях в эту минуту можно лишь догадываться. О поступках мы знаем, и они, пожалуй, странные.

Он сказал Лоре Маркхэм, что всегда любил ее и всегда будет любить, пока она с ним. Но, возможно, содержимое письма положит конец их счастью. Изменит их отношения, пожалуй, что и навсегда. Он догадывался, что такое письмо придет. И вот оно пришло. Быть может, ей захочется уйти, и он ее поймет. Или уйдет сам, буде такова ее воля. Но о чем бы ни говорилось в письме, он долее не может это скрывать. Он и так долго скрывался: пора взглянуть правде в глаза. Понимает ли она, о чем он просит? Выдержит ли такую просьбу? Лора ответила, что выдержит (по крайней мере, надеется на это) и поможет ему, чего бы это ни стоило.

Он раскрыл конверт, порезав палец. На первой странице по сей день вероломно краснеет кровь.

Адинацатое наибря 1844 день святово Мартина

Лорд Дэвид Меридит

сын УБИЙЦЫ

пишут вам некотрые арендаторы вашего Отца в деревнях килкерине карне глинске и проч взапоследние полгода он поднял нам аренду в два слишним раза а тово кто хоть на неделю опаздает заплотить высиляют нивзерая не на детей не на положение

он уже хочет продать земли

теперь нам трети ево арендаторов велено плотить аренду этому гаду Блейку из Талли как ево только свет носит евтово нигодяя и он уже много ково выселил

пять сотен помирают на абочине многие голодом сидять облехчения никакова ждать не от кудова

здеся ждать НЕЧЕВО кроме голода

мы пердупердили вашево Отца но он не поверил и поэтому я пишу вам штобы вы убедили ево вернуть плату как было и помочь людям в эти тяжкие времена а ежли нет то и он и ево семья почуит отчаяние мое и моих братьев

я и мои люди доле терпеть не станет МЫ НЕ САБАКИ

заставте его одумать или мы с вас и спросим

мы такие люди што лудше будим работать чем драца но видил Бог ежли надо мм будем драца

ежли он продолжит нас притеснять мы белым днем пиристриляем всю вашу симью иначе нельзя пусть даже мы потеряем жизнь как потеряли срецтва к сущисвованию

не помилуем никово ни вас ни вашу жону ни сыновей никово потому што наши жоны и сыновья видели только голот и холот

и пусь меня павесят

нам ниприятно писать эти слава но мы не шутим мы клинемса Есусом Хрыстом Распятым клинемса на сопсвиной крови так помогите нам,

решай сам Дэвид Меридит

ежли хотите

пусть ваш Отец продолжает нас тиранить

и тагда мы фскорости спросим с вас за ево вину

из ефтава письма вы понимаете мы знаим хде ваш дом

биригитес Лондон не так далеко от конемары

ЗА ВАМИ СЛИДЯТ И НАСТИГНУТ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ

я же

боле не ваш пакорный и верный слуга

Кптн Месть из верных защитников Ирландии

Ваша пакойная Мать упакой Господи ее душу стыдилася бы теперь ГНИЛОВО имени Меридит

В памяти его вспыхнул лисий оскал незнакомца, как он шагал прочь по улице.

Мерридит держал письмо осторожно, точно бумага горела.

— Как ты догадался? — в слезах спросила его Лора.

— Предчувствие, — тихо ответил ей муж.

Он немедленно написал отцу, но письмо вернулось нераспечатанным. Он отправил его снова, но ответа не получил. Лора сказала, что он должен немедленно ехать в Голуэй, но Мерридит полагал, что так будет только хуже. Отец и сын не общались почти восемь лет. Граф не ответил даже на извещения о рождении внуков, оставлял без внимания регулярные попытки Мерридита примириться с ним. Нельзя просто взять и явиться к нему без предупреждения.

— Так напиши ему, что приедешь, хочет он того или нет, — посоветовала Лора.

Но отвергнутый сын не мог этого сделать.

Вместо этого он написал Ричарду Поллексфену, приходскому священнику Драмклиффа; о письме, присланном арендаторами, не сообщил, только спросил, какие новости в поместье. Через неделю пришло длинное письмо. Мерридита поблагодарили за присланное им щедрое пожертвование и заверили, что священник употребит эти деньги на благо местных бедняков. В Кингскорте последнее время дела обстоят не лучшим образом. Северный флигель закрыли, крыша обвалилась. Буря, которая в ноябре прошлого года повредила дом, разрушила и пристань на берегу залива. Теперь рыбакам некуда причаливать с уловом. Многие просят милостыню.

Некоторые в домах призрения. С тех пор как от его отца ушли последние слуги, дом совсем обветшал.

Из слуг поместье остался только грум, некто Берк, он живет на обломках сожженного домика привратника. Сам граф теперь почти не выходит из дома.

В феврале арендаторам подняли плату на треть, а к июню вдвое. Ко всем трем тысячам семейств наведался наемный агент, сказал, что отныне следует аккуратно вносить плату, если задержать хотя бы на две недели, выселят. Многие находят случившееся необъяснимым. Прежде лорд Кингскорт всегда обходился с арендаторами по справедливости. Теперь все иначе. Некоторые его поступки не поддаются пониманию. Он, священник, пытался вмешаться, но его светлость отказался встречаться с ним и даже не ответил на письма.

Действительно, треть земель продали Блейку из Талли. Капитан сразу же выселил за неуплату семьсот семейств. Обстановка накалилась. Посевы на дальних полях пожгла шайка подстрекателей, которые называют себя «Защитниками ирландцев» или «Людьми долга»: ваш долг — сделать, как они велят, иначе придется отвечать; еще они калечат скот. Разъезжают по всей округе в плащах с капюшонами. Их эмблема — буква «И», заключенная в сердце. Про кого люди скажут, что он держит руку помещиков, к тому вскорости заявляются эти отпетые негодяи. В этом году напали уже на семерых помещиков из Коннахта. Наверняка рано или поздно кого-нибудь убьют. «Прежнее почтительное отношение рушится с пугающей быстротой, точно берега залива после ноябрьских штормов». Теперь клише обретают новую силу, поскольку можно с прискорбной точностью утверждать, что Коннемара стоит на краю пропасти. Остается только гадать, чем все это закончится, однако ж нельзя исключить открытой революции. «Если ваша светлость изыщет способ убедитъ вашего отца изменить теперешнее поведение, вы окажете большую услугу и ему, и народу».

Эмили вернулась из путешествия по Тоскане. Наташа оставила Кембридж, где училась частным порядком в надежде, что рано или поздно ей позволят защитить диплом. На Пасху сорок пятого года обе уехали в Голуэй и остались у отца. Письма Эмили в Лондон были пронизаны смятением и страхом. Она писала, что бедность в округе отчаянная, она такого не припомнит. Еще она читала в газетах, что в Европе картофель гибнет от неизвестной заразы, и, если та доберется до Ирландии, беды не миновать. Отец отказывается обсуждать свои поступки. Никого, мол, не касается, как он распоряжается своей землей. Здоровье его ухудшается с ужасающей быстротой. Он с трудом сидит и совершенно беспомощен. Неизвестная женщина на рынке в Клифдене плюнула Наташе под ноги. Какой-то мальчишка крикнул Эмили вслед: «Сука помещичья!» А однажды, когда она гуляла в поле, за нею увязались трое мужчин в плащах с капюшонами.

К сентябрю стало ясно, что неведомая картофельная болезнь поразила и Ирландию. Повсюду в Коннемаре пахло гниющими клубнями — запах удушливо-сладкий, точно дешевые духи. Бедняки лишились всего. Большинство голодало. Леди Эмили написала брату, умоляла о помощи. Он отправил ей двести фунтов.

А потом умер отец. И все изменилось. Дэвид помнил слова телеграммы Эмили: «Папа скоро отмучается. Он зовет тебя, Дейви».

В ту же ночь они с Лорой уехали в Дублин. Отец его скончался на следующий вечер на руках наследника, которого некогда прогнал прочь. Под подушкой отец оставил записку, нацарапанную неразборчивым, каким то паучьим почерком. Судя по дате, он написал ее больше года назад, и Мерридит не знал, что страшнее: что отец перед смертью утратил чувство времени или что он действительно написал ее год назад, чувствуя, что вот-вот уйдет в небытие. «Прости меня, Дэвид. Похорони меня рядом с мамой. Всегда помогай арендаторам».

Лорд-лейтенант Ирландии накрыл гроб британским флагом, под которым граф сражался в последней битве. Сверху положили перчатки из оленьей кожи, которые покойному подарил в Копенгагене адмирал Нельсон. По совету сержанта в полицейском участке взяли «возниц» с ружьями сопровождать гроб на случай нападения «Людей долга». Впереди направлявшейся в Клифден процессии шагала лошадь без всадника; Мерридиту это показалось нелепым, и он задался вопросом, кто отдал такое распоряжение.

Над дорогою висело приторное зловоние, некогда зеленые луга превратились в болота липкой грязи. На усыпанном камнями холме пылала хижина. Там и тут на полях виднелись кучи тряпья.

Большинство помещиков-соседей ждало их в сумеречной, продуваемой ветром церкви. Эмилия Блейк с мужем, бароном Ленстером. Томми Мартин из Баллинахинча. Иакинф Д’Арси из Клифдена. Возвышение, на котором у алтаря стоял гроб, было покрыто изумрудным знаменем с большой золотой арфой. Священник пояснил, что такова была воля покойного графа: этот штандарт покрывал гроб его отца. Из арендаторов Кингскорта, как нынешних, так и бывших, не явился никто. На улицах Клифдена многие, завидев процессию, поворачивались спиной. Один из выселенных сплюнул на землю. Другой крикнул: «Пусть этот ублюдок сгниет!» Но скорбящие притворились, будто не слышали.

Собравшиеся отважились запеть, и даже хором, но орган заглушил голоса девятнадцати прихожан.

Лорд-лейтенант бросил в могилу первый ком земли. Затрубил горн, лорд-лейтенант отдал честь, но не было ни речей, ни оружейного салюта: таково было недвусмысленное желание графа. Приходский священник прочитал первые главы книги Бытия: сотворение мира, Адам дает имена животным. Капитан Хелпмен из береговой охраны возложил на могилу венок из белых лилий. Едва прочли последнюю молитву, как Мерридит сказал, что ему нужно побыть одному. Его просьба встретила понимание. Скорбящие заверили, что подождут. Тяжко на похоронах тому, кто разочаровал усопшего.

Мерридит зашел за каменную черную церковь, расстегнул манжету, закатал рукав. Вместо жгута перетянул руку галстуком Нового колледжа. Достал необходимое из кармана пальто.

Игла пронзила кожу, еле заметно обожгла болью.

Из прокола выступила яркая капля крови, он вытер ее носовым платком с монограммой отца. Мерридита охватило отупение, дремотная тяжесть. Он повернулся, чтобы уйти.

И увидел ее.

Она с младенцем на руках стояла в ржавых воротах. На ней была черная кофточка, темно-зеленая юбка, черные шнурованные ботинки до щиколоток, и он почему-то вдруг вспомнил, что ни разу не видел ее обутой.

Ее снежно-белая шея была повязана лентой, хрупкое запястье обхватывал браслет, свитый из сухого ситника. Она еле слышно пела балладу о погибшей любви — спокойная и недвижимая, точно изображение на гравюре. Из кустов за ее спиной выпорхнули вороны: так летят по ветру клочки обугленной бумаги. Взгляд загнанный, отрешенный, но в остальном ничуть не изменилась. Его ошеломило, что она совсем не изменилась. Разве что немного похудела. Побледнела. Но волосы остались прежними: такие же темные и блестящие.

Он выдавил улыбку. Она не улыбнулась в ответ. Расстегнула кофточку и приложила младенца к правой груди, все так же тихо напевая старинную песню. Он знал эту песню. Он часто ее слышал. Говорят, если спеть ее врагу, тот умрет.

— Мэри?

Она отшатнулась от него, но петь не перестала. Он смотрел, как ребенок сосет грудь, как она гладит пальцами его поросшую младенческим пухом макушку. Малыш пошевелился и устало срыгнул. У наблюдателя затряслись поджилки. Ему захотелось сесть. Или убежать. От жажды во рту появился соленый привкус.

— Что с тобой, Дэвид?

Он осознал, что к нему подошла жена и Джон-ниджо Берк. Не говоря ни слова, девушка развернулась, вышла из ворот и, крепко прижав ребенка к груди, принялась пробираться сквозь заросли крапивы. Он смотрел, как она шагает прочь по грязной, поросшей колючками топи, как облетают споры амброзии, задетые подолом ее юбки.

— Что с вами, ваша светлость? Вам нездоровится?

Он натужно засмеялся.

— С чего бы?

— Вы очень бледны, сэр. Послать за доктором Саффилдом?

— Нет-нет. Я просто не ожидал увидеть мисс Дуэйн, столько лет прошло.

Жена взглянула на него с любопытством.

— Не обращайте на нее внимания, сэр. Она совсем чудная, бродит, как зачарованная.

— Как ее бишь, Джонни? Кажется, Мэри?

— Нет, это не Мэри, сэр. Это ее сестра. Грейс Гиффорд.

Мерридит медленно повернулся к слуге.

— Малышка Грейс? Не может быть.

— Уже замужем, сэр. Живет в Скрибе. Послышалось лошадиное ржание: катафалк повезли прочь, вниз по изрытому колеям холму, к голодному Клифдену.

— А ее родители? Надеюсь, в добром здравии?

— Матери ее уж год как на свете нет, сэр. Отец умер полгода назад. Земля им пухом.

— Боже. Я и не знал. Как жаль.

— Да, сэр. Старая миссис Дуэйн, упокой Господи ее душу, очень вас любила. Частенько вас вспоминала, сэр.

— Я тоже ее очень любил. Она была очень добрая. Банальная фраза: он досадовал на себя. Хотел признаться Берку, что Маргарет Дуэйн была ему как мать, но подумал: выйдет неуместно.

— А эта, как ее, Мэри… тоже, наверное, замужем.

— Да, сэр, уж лет десять как. Живет близ Рашин-даффа. Кажется, у нее тоже ребеночек. Девчушка.

— Она иногда навещает нас?

— На прошлой неделе я видел ее на рынке в Голуэе. — Берк пренебрежительно отмахнулся, уставился на каменистую землю. — Но она сюда редко приезжает. Уж много лет не показывалась. У нее теперь свое семейство.

— Я бы хотел навестить могилы мистера и миссис Дуэйн. Отдать им дань уважения. Как думаете, можно это устроить?

— Когда уж вам, сэр. Вам нужно скорее вернуться в Лондон.

— Я всего на часок. Это в Карне? В тамошней католической церкви?

— Вы не поняли меня, сэр. Вы тут давно не были.

— В чем дело, Джонни? О чем ты?

Берк отвечал очень тихо, точно стыдясь совершенного проступка.

— Никто не знает, где их могилы, сэр. Они умерли в Голуэе, в работном доме.