Звезда морей

Глава 2 ЖЕРТВА

Второй вечер пути, в который читатель знакомится с одним важным пассажиром

12°49’W; 51*11’N

8.15. пополудни

Достопочтенный Томас Дэвид Нельсон Мерридит, лорд Кингскорт, виконт Раундстоун, девятый граф Кашела, Килкеррина и Карны, вошел в обеденный зал под звон разбившегося стекла.

Корабль неожиданно качнуло, негр-стюард споткнулся возле дверей, и уставленный высокими бокалами с шампанским серебряный поднос полетел на пол. Какой-то насмешник медленно зааплодировал упавшему. Из глубины обеденного зала послышалось пьяное восклицание: «Ура! Браво! Ай молодец!» Ему вторил голос: «Впору дороже брать за билеты!»

Поднявшись на колени, стюард собирал осколки. По его тонкому левому запястью струилась кровь, пятная манжету парчовой форменной куртки. Торопясь унести хрустальные осколки, он распорол большой палец от основания до кончика.

— Вы поранились, — сказал лорд Кингскорт. — Возьмите. — Он протянул стюарду чистый льняной платок. Негр испуганно поднял на него глаза. Пошевелил губами, но не вымолвил ни слова. Подскочивший к нему старший стюард рявкнул на подчиненного на непонятном лорду Мерридиту языке. Может быть, немецком? Или португальском? Старший стюард шипел и ругался, брызжа слюной, негр ежился на ковре, точно побитый ребенок, униформа его была в крови и шампанском — нелепая пародия на белоснежную куртку старшего.

— Дэвид! — позвала Мерридита жена. Он обернулся к ней. Она привстала с банкетки за капитанским столом и оживленно поманила мужа ножом для хлеба, карикатурно насупив брови и поджав губы от нетерпения. Окружающие ее хохотали как сумасшедшие — все, кроме махараджи, не смеявшегося никогда. Мерридит повернулся к стюарду: разъяренный начальник гнал его прочь из салона, по-прежнему рявкая что-то на гортанном своем языке, провинившийся же прижимал к груди руку, точно раненую птицу.

Лорд Кингскорт чувствовал нёбом соленую горечь. Голова болела, глаза застилала пелена. Вот уже несколько недель он страдал от неизвестной мочевой инфекции, и после того как он в Кингстауне взошел на судно, состояние его существенно ухудшилось. Сегодня утром ему было больно мочиться: он даже вскрикнул от нестерпимой рези. Он жалел, что перед отъездом не побывал у врача. Теперь ничего не поделаешь: придется ждать до Нью-Йорка. Не доверяться же этому пьяному идиоту Мангану. Быть может, ждать еще месяц. Надеяться и молиться.

Доктор Манган, днем унылый старый брюзга, разрумянился от выпитого, и сальные волосы его блестели, точно ремень для правки бритв. Сестра его, похожая на карикатурного кардинала, методично обрывала лепестки с бледно-желтой розы На миг лорду Кингскорту показалось, что она намерена их съесть, но она бросала их один за другим в стакан с ведой. За нею с угрюмой улыбкой недоучки наблюдал Грантли Диксон, журналист из Луизианы, в смокинге, который явно позаимствовал у человека крупнее и выше ростом: плечи его казались квадратными. Мерридит его терпеть не мог: он невзлюбил Диксона с тех самых пор, как вынужденно выслушал его разглагольствования о социализме на очередном богомерзком литературном вечере, какие Лора устраивает в Лондоне. Прозаиков и поэтов вынести еще можно, но начинающие прозаики и поэты поистине нестерпимы. Грантли Диксон с его воинственными лозунгами и заимствованными мнениями был клоун, избыточно-прилежный попугай и, как все радикальные пустомели, сноб в душе. Он бахвалился романом, над которым работал: дилетантов Мерридит распознавал с первого взгляда и сейчас как раз смотрел на одного из них. Узнав, что Грантли Диксон будет на одном с ним судне, он едва не отложил поездку. Но Лора сказала, что это просто смешно. Она еще ни разу не упустила случая сказать ему: это просто смешно.

Ох и компания подобралась ему за ужином — ну да придется терпеть. Мерридит вспомнил любимую отцову присказку: «Нельзя требовать слишком многого от белого человека».

— Что с вами, дорогой? — спросила Лора. Ей нравилась роль обеспокоенной жены, особенно если случались зрители, способные оценить ее беспокойство. Мерридит не возражал. Ведь ей это приятно. Порой ему это тоже бывало приятно.

— Вам больно? Вас что-то тревожит?

— Вовсе нет. — Он сел за стол. — Я всего лишь проголодался.

— Аминь, — сказал доктор Манган.

— Прошу прощения за опоздание, — произнес лорд Кингскорт. — Два моих знакомых малыша упросили меня рассказать им на ночь сказку.

Почтовый агент, сам отец, отчего-то недобро усмехнулся. Жена Мерридита закатила глаза, точно кукла.

— Нашей служанке Мэри опять нездоровится, — пояснила она.

Мэри Дуэйн была их няня, уроженка Карны, графство Голуэй. Дэвид Мерридит знал ее всю жизнь.

— Не знаю, что нашло на эту девицу, — продолжала леди Кингскорт. — С самой посадки почти не выходит из каюты. Хотя всегда была здоровая, как коннемарский пони. И такая же вредная. — Леди Кингскорт подняла вилку и пристально уставилась на нее, зачем-то потрогала пальцами кончики зубцов.

— Наверное, скучает до дому, — предположил лорд Кингскорт.

Жена его коротко рассмеялась.

— Едва ли.

— Я видел, как матросы строили ей глазки, — весело проговорил доктор. — Она недурна, жаль, что все время в черном.

— Она недавно потеряла мужа, — пояснил Мерридит. — И вряд ли обратит внимание на матросов.

— Боже мой, Боже мой. Такое горе, совсем молодая.

— Да.

Налили вино. Взяли хлеб. Стюард внес супницу и принялся разливать вишисуаз[12].

Лорду Кингскорту было трудно сосредоточиться. В его чреслах медленно ворочался червь боли, слепая личинка всепроникающего яда. Рубашка липла к плечам и животу. Стоялый воздух отдавал пеплом, точно из обеденного зала откачали кислород и заменили свинцовой пылью. Сквозь приторный запах мяса и отцветающих лилий пробивался мерзкий душок. Что же это за вонь такая, прости Господи?

Когда пришел Мерридит, доктор явно рассказывал очередную нескончаемую историю. И сейчас продолжил рассказ, то и дело принимался хихикать, не в силах сдержаться, слабо покрякивал, довольный собою, да оглядывал покорно улыбающуюся компанию. Что-то о свинье, которая умела говорить. Или танцевать? Или, стоя на задних лапах, петь что-то из Тома Мура. В общем, как и все истории доктора, эта была об ирландских крестьянах. Джентельмены. Прощеньица просим. Храни вас Хасподь. Доктор дергал себя за невидимый чуб и надувал щеки, откровенно гордясь своим талантом пародиста. Мерридит с трудом выносил насмешки богатых ирландцев над своими деревенскими соотчичами: как бы ни уверяли первые, что это лишь доказывает их зрелость в национальных вопросах, лорду виделось в этом омерзительное низкопоклонство.

— А теперь скажите мне, — доктор фыркал от удовольствия и даже прослезился от избытка веселья, — где еще могло произойти такое, как не в старой доброй Ирландии?

Последние три слова он произнес так, словно заключил в кавычки.

— Удивительный народ, — согласился обильно потеющий почтовый агент. — Замечательная логика в своем роде.

Махараджа скучливо молчал, мрачный в тугом своем наряде. Затем что-то уныло пробормотал и щелкнул пальцами, подзывая своего слугу, который, точно ангел-хранитель, дожидался в нескольких шагах позади него. Слуга подал ему серебряный футлярчик, махараджа благоговейно его открыл. Достал очки. Уставился на них с изумлением, будто не ожидал их увидеть. Потом протер салфеткой и водрузил на нос.

— Лорд Кингскорт, вы намерены провести какое-то время в Нью-Йорке?

Мерридит не сразу понял, к кому адресуется капитан.

— Именно так, — откликнулся он. — Я намерен заняться коммерцией, Локвуд.

Разумеется, Диксон устремил на него многозначительный взгляд.

— С каких это пор дворяне унижаются до того, чтобы зарабатывать на хлеб?

— В Ирландии голод, Диксон. Вы ведь наверняка и сами это заметили?

Капитан тревожно засмеялся.

— Я уверен, лорд Кингскорт, наш американский друг не имел в виду ничего дурного. Он лишь подумал…

— Догадываюсь я, о чем он подумал. Разве граф может опуститься до торговли? Моя драгоценная супруга время от времени высказывает ту же мысль. — Он посмотрел на сидящую напротив жену. — Не так ли, Лора?

Леди Кингскорт промолчала. Ее муж вернулся к трапезе. Мерридиту хотелось доесть суп, пока тот не загустел.

— Да. Видите ли, Диксон, я оказался в затруднительном положении. Вот уже четыре года никто из тех, кто живет на моей земле, не платит мне денег. После смерти отца мне осталась половина болот в Южной Коннемаре, куча камней и дурного торфа, кипа просроченных счетов и неуплаченные жалованья. Не говоря уж о налогах, которые нужно внести в казну. — Он отломил кусок хлеба, пригубил вино. — Смерть нынче обходится дорого. — Он мрачно улыбнулся капитану. — В отличие от этого кларета. Что за гадость.

Локвуд обвел смущенным взглядом стол. Он не привык общаться с аристократами.

Какая-то девушка принялась перебирать струны богато украшенной арфы, которая стояла посередине зала, подле столика с десертами и тающей ледяной статуей Нептуна Победоносного. Арфа дребезжала, немного фальшивила (впрочем, на слух Мерридита, так звучали все арфы), но играла девушка с трогательной серьезностью. Ему вдруг захотелось, чтобы в зале не осталось никого, кроме него и арфистки. Как приятно было бы сидеть здесь с бокалом вина, пить и слушать фальшивую мелодию. Пить, чтобы не чувствовать ничего.

Коннорс? Маллиган? Ленихен? Моран?

Днем за чугунной решеткой, отделявшей трюмных пассажиров от чистой публики, он увидел человека, которого не раз встречал на улицах Клифдена. Тот был в цепях, то ли пьяный, то ли полоумный, но Мерридит все равно узнал его: ошибки быть не могло. Этот человек жил у Томми Мартина из деревни Баллинахинч. Методистский священник из Лайм-Риджис сказал, что бедолагу посадили под замок за пьянство и драки. Мерридит удивился, услышав об этом. На его памяти за тем человеком ничего подобного не водилось.

Корриган? Джойс? Махони? Блэк?

Они с отцом приезжали в Клифден утром по понедельникам, торговали капустой и репой; отец его был мелкий фермер, сварливый плутишка, типичный житель Голуэя, крепкий, проворный, язвительный. Как же его звали, черт побери? Филдс? Шилдс? Вдовец. Жены не стало в тридцать шестом. Он с трудом зарабатывал на пропитание себе и семерым детям, возделывая кусок глинистой почвы на склоне Бенколлагдаффа. Смешно сказать, Мерридит им часто завидовал.

Он и сам понимал, что это смешно. Но отец так гордился сыном. Между ними чувствовалась нежность, застенчивая любовь, хотя они пикировались не переставая. Фермер сетовал, что сын лентяй, тот в ответ величал отца шутом и пьяницей. Отец смажет его по затылку, а сын запустит в него полусгнившей репой. Клифденки толпились вокруг хлипкого их лотка не столько для того, чтобы купить скудный товар, сколько чтобы послушать, как они обмениваются любезностями. Взаимные оскорбления были для них чем-то вроде пантомимы. Но Мерридит знал, что это видимость.

Мидоуз?

Как-то ранним декабрьским утром он приехал на фаэтоне в Мам-Кросс встречать сестру, которая почтовой каретой возвращалась из Лондона, и увидел, что отец с сыном пинают мяч посреди пустой рыночной площади. Утро выдалось тихое, немного туманное. Прилавок их стоял неподалеку от церковных ворот, мытая репа сияла, как звезды. Вся деревня спала — кроме отца и сына. Ветер носил по пустынным улицам листья, поля вдалеке посеребрила роса. Все это Мерридит вспомнил сейчас, сидя в обеденном зале, на корабле, что в темноте качался на волнах. Вспомнил неизъяснимую прелесть коннемарского утра. Тени отца и сына скользили в тумане, как небожители. Они со стуком били по мячу. Негромко вскрикивали. Весело чертыхались. Дивная музыка их свободного смеха отражалась от высоких черных стен церкви.

За все свое детство лорд Дэвид Мерридит ни разу не играл с отцом в мяч. Вряд ли его отец вообще хоть раз видел футбольный мяч. Он помнил, как, встретив тем утром с Бьянкони [13] сестру со свертками рождественских подарков и коробочками цукатов, переполненную лондонскими сплетнями и новостями, поделился с ней этой мыслью, и сестра засмеялась, соглашаясь с его замечанием. Если бы папа хоть раз увидел мяч, сказала Эмили, наверное, забил бы его в пушку и выстрелил по французам.

Где отец теперь? Тело его покоится на церковном кладбище Клифдена, но где же он сам? Что, если в этом все-таки есть доля правды, в этой нелепой вере святош в жизнь после смерти? Быть может, эти россказни — метафора другой, более научной действительности? И мудрецам грядущего удастся расшифровать эту аллегорию? И если эта истина все-таки существует, то как она устроена? Где рай? Где ад?

Что, если все мои предки обитают во мне? Что, если все они — и есть я?

За три недели до того, как взойти на борт «Звезды морей», Мерридит запер дом, в котором родился он сам, родились отец и дед, забрал ставнями разбитые окна, закрыл дверь и запер в последний раз. Отдал ключи оценщику из Голуэя, побродил по пустому конному двору. Никто из бывших арендаторов не явился его проводить. Он ждал до сумерек: никто не пришел.

В сопровождении констебля (тот сам настоял, что будет его охранять) Мерридит отправился верхом из Кингскорта в Клифден навесить могилу отца и обнаружил, что ее опять осквернили. Гранитного морского ангела разбили надвое, на надгробии намалевали белой краской «ГНИЛЫЙ УБЛЮДОК» и эмблему тех, кто написал эти слова. Могилы деда и прочих предков тоже пометили разбрызганным символом ненависти. На нескольких надгробиях стояло собственное имя Мерридита — их тоже изуродовали. Помиловали только могилу его матери: тем сильнее бросалось в глаза окружавшее ее безобразие. Но, глядя на оскверненные могилы, он не чувствовал ничего. Удивило его разве что слово, написанное с ошибкой. Что они имели в виду — что отец был человек гнилой или что тело его гниет?

Сейчас он подивился пугающей неуместности своего отклика. Но все-таки что имели в виду те, кто осквернил отцову могилу? Их эмблема — буква «И», заключенная в сердце, но какое же надо иметь сердце, чтобы оскорблять мертвецов? «Защитники ирландцев», пояснил его спутник, так окрестили себя здешние смутьяны. Еще они называют себя Людьми долга — главным образом потому, что разбираются с долгами, причем со всей должной серьезностью. Мерридит притворился, будто впервые об этом слышит, изобразил интерес к местным традициям, точно констебль рассказывал ему о героях сказок или объяснял, как плясать джигу. Неужели они и правда до такой степени ненавидели его отца? Чем же он заслужил подобное отвращение? Да, как землевладелец он был неуступчив, особенно в последние годы, этого нельзя отрицать. Но таково большинство ирландских помещиков, да и английских, и всех прочих: бывали и хуже, и суровее него. Разве не знали они, эти полночные осквернители, сколько отец пытался для них сделать? Разве не понимали, что он человек своего времени, консерватор по природе, а не только по политическим убеждениям? Разве не понимают они, что политика и человеческая природа зачастую одно и то же — и на каменистых полях Голуэя, и в уставленных статуями коридорах Вестминстерского дворца. А пожалуй, что и везде. «Политика» — вежливое обозначение допотопных предрассудков, обносков, в которые рядится неприязнь и народное недовольство.

Отчего-то Мерридит вспомнил о своих детях: вспомнил, как младший сын, тогда еще совсем малыш, плакал ночами, когда у него резались зубки. Вспомнил битком набитую игрушками детскую в Лондоне. Как гладил детей по голове. Держал сына за руку. Как по забрызганному дождем подоконнику прыгал черный дрозд. Как крохотные пальчики обвивали его пальцы, точно молили безмолвно: побудь со мною. Как Христос в саду. Один час бодрствуйте со мною. Какие душераздирающие мелочи нам потребны, в конце концов. Странно подумать, что и отец Мерридита когда-то был ребенком. И перед самой кончиной он словно вновь превратился в ребенка: этот огромный, раздражительный, жестокосердный моряк, чьи портреты висят в галереях по всей империи. Он протянул к Дэвиду Мерридиту слабую бледную руку, стиснул его большой палец, будто пытался сломать. Во взгляде его мерцал страх, даже ужас. «Все хорошо. Я побуду с тобою. Не бойся», — хотел сказать Дэвид Мерридит, но не сумел выдавить ни слова.

И, словно очнувшись от затянувшегося сна, он вдруг осознал, что люди вокруг него говорят о Великом голоде.

Почтовый агент громко спорил с Диксоном:

— Не все землевладельцы так уж плохи, голубчик. Многие ссужают деньгами арендаторов, чтобы те могли эмигрировать.

Американец презрительно фыркнул:

— Чтобы избавиться от слабейших и оставить на своей земле лучших.

— Пожалуй, они хотят поставить земледелие в своих владениях на коммерческую ногу, — заметил капитан. — Тяжко, конечно, но что поделать.

Нетрудно догадаться, что Диксон в ответ посмотрел на него волком.

— А трюмных пассажиров вы содержите в таких условиях тоже из соображений коммерции?

— Пассажиров содержат в лучших условиях, которые мы можем им предоставить. Мне приходится действовать в рамках ограничений, наложенных моими хозяевами.

— Вашими хозяевами? Кто же это, капитан?

— Я имел в виду хозяев судна. Компанию «Серебряная звезда».

Диксон мрачно кивнул, точно ожидал именно такого ответа. Мерридит заключил, что он был в некотором смысле радикалом и в глубине души радовался существующей несправедливости: легко прослыть нравственным человеком, возмущаясь несправедливостью.

— Он в чем-то прав, Локвуд, — вмешался доктор. — В конце концов, эти люди в трюме — не африканцы.

— Негритосы почище будут, — захихикал почтовый агент.

Сестра доктора пьяно икнула от смеха. Брат бросил на нее предостерегающий взгляд. Она мгновенно придала своему лицу выражение скорби.

— Если с человеком обращаются как с дикарем, он и будет вести себя как дикарь. — сказал Мерридит. Голос его дрожал, и это его немного пугало. — Любой, кто знаком с Ирландией, это знает. Или Калькуттой, или Африкой, или другими краями.

При упоминании Калькутты некоторые украдкой взглянули на махараджу. Но он дул на лож ку супа. Странное занятие, учитывая, что суп уже ОСТЫЛ.

Грантли Диксон пристально смотрел на лорда Кингскорта.

— Забавно, Мерридит, что именно вы это говорите. Не знаю, как люди вашего сословия умудряются спать по ночам.

— Уверяю вас, старина, я сплю отлично. Но на ночь я непременно читаю вашу новую статью.

— Я осведомлен, что ваша светлость умеет читать. Раз уж вы написали моему редактору жалобу на меня.

Мерридит посмотрел на него из-под полуопущенных век и презрительно ухмыльнулся.

— Порой я даже храплю, так что жена не может заснуть.

— Ради Бога, Дэвид. — Леди Кингскорт вспыхнула. — Что за разговоры за столом.

— Величественное зрелище — периодическое извержение вулкана Диксона Малого. Когда же ваш долгожданный роман наконец выйдет, к нашему удовольствию, он, несомненно, подействует на меня столь же успокоительно, сколь и прочие ваши излияния. Смею предположить, что я буду спать как Эндимион.

Диксон не присоединился к смущенному смеху.

— Вы обрекаете ваших людей на крайнюю бедность — ну или почти. Они гнут спину, дабы оплатить ваше положение, после чего вы прогоняете их, когда вам заблагорассудится.

— Никого из моих арендаторов не прогнали без компенсации.

— Потому что некого прогонять: ваш отец выдворил половину арендаторов. Обрек их на работные дома или смерть в канаве.

— Диксон, пожалуйста, — негромко произнес капитан.

— Сколько их сегодня ночует в работном доме в Клифдене, лорд Кингскорт? Супруги живут раздельно: таковы тамошние порядки. Детей младше ваших отрывают от родителей, отдают в рабство. — Он достал из кармана смокинга записную книжку. — Вы знаете их имена? А хотите, я их назову? Вы хоть раз заглянули туда, чтобы прочитать им сказку на ночь?

Лицо Мерридита горело, точно от солнца.

— Не смейте оскорблять моего отца в моем присутствии, сэр. Никогда. Вы поняли меня?

— Дэвид, успокойтесь, — тихо попросила его жена.

— Мой отец любил Ирландию и боролся за ее свободу против скверны бонапартизма. А я использовал то, что вы, мистер Диксон, именуете «моим положением», дабы добиться реформы работных домов. Каковых не было бы вовсе, и они не оказывали бы той помощи, что сейчас, если бы не такие, как мой отец.

Диксон еле слышно фыркнул. Тон Мерридита становился все резче:

— Я часто поднимал этот вопрос и в палате лордов, и в других местах. Но вряд ли ваших читателей это заинтересует. Скорее их увлекут сплетни, скандалы, примитивные пародии.

— Я представляю свободную прессу Америки, лорд Кингскорт. Я пишу о том, что вижу, и всегда буду верен себе.

— Не обманывайтесь, сэр. Никого вы не представляете.

— Джентльмены, джентльмены, — вмешался капитан. — Ради всего святого. Плыть нам еще долго, так давайте оставим наши разногласия, будем добрыми спутниками и товарищами.

Сконфуженное общество молчало. Точно за стол уселся незваный гость, и никто от растерянности не решается на это указать. Арфистка доиграла сентиментальную кельтскую мелодию, из глубины зала донеслись жидкие равнодушные аплодисменты. Диксон нерешительно отодвинул тарелку, в три глотка осушил стакан воды.

— Давайте отложим политическую дискуссию до тех пор, пока дамы не встанут из-за стола. — Капитан выдавил смешок. — Кому еще вина?

— Я сделал все, что в моих силах, дабы облегчить участь обитателей работных домов, — продолжал Мерридит, стараясь не повышать голос. — Например, лоббировал закон о смягчении условий пребывания. Но это очень трудный вопрос. — Он позволил себе встретиться взглядом с Диксоном, в чьих глазах горел странный огонек. — Давайте об этом в другой раз. — И добавил: — Это очень трудный вопрос.

— Бесспорно, — неожиданно вмешалась его жена. — С ними надо строже, Дэвид, иначе они воспользуются добротой своих помощников. Я бы сказала, условия следует устрожить.

— Дорогая, дело не в этом, я уже объяснял.

— Нет, в этом, — спокойно возразила она.

— Нет, не в этом, — сказал Мерридит. — Я вам уже говорил: вы заблуждаетесь.

— Иначе получается, мы потворствуем безволию и лени, которые и довели их до плачевного состояния.

Мерридита вновь охватила злость.

— Будь я проклят, если стану выслушивать поучения от вашей милости. Будь я проклят. Вы меня поняли?

Капитан отложил нож с вилкой, уныло уставился в свою тарелку. Сидящий за соседним столом методистский священник повернулся и осовело посмотрел на них. Диксон и почтовый агент замерли. Доктор с сестрой понурили головы. Махараджа невозмутимо ел суп, с присвистом втягивая жидкость.

— Прошу меня извинить, — хрипло проговорила леди Кингскорт. — Мне сегодня нездоровится. Я лучше пойду на воздух.

Лора Мерридит чопорно встала из-за стола, промокнула губы и пальцы салфеткой. Мужчины привстали ей поклониться — все, кроме мужа и махараджи. Махараджа не кланялся никогда.

Он снял очки, осторожно подышал на стекла и принялся тщательно протирать их краем золотистого шарфа.

Капитан махнул стюарду.

— Иди за графиней, — пробормотал он. — Проследи, чтобы она не выходила за ограждение первого класса.

Стюард понимающе кивнул и вышел из зала.

— Туземцы пошаливают? — ухмыльнулся почтовый агент.

Иосия Локвуд не ответил.

— Скажите мне, капитан. — Махараджа озадаченно хмурился. Сидящие за столом изумленно уставились на него. Точно и забыли, что он умеет говорить. — Та прелестная юная леди, которая играет на арфе…

Капитан недоуменно воззрился на махараджу:

— Вы, несомненно, поправите меня, если я ошибаюсь…

— Ваше высочество?

— Но ведь она… ваш второй механик?

Все обернулись или наклонились, чтобы рассмотреть арфистку. Пальцы ее порхали по струнам, как по ткацкому стану, выплетали пылкие арпеджио.

— Силы небесные, — смущенно произнес почтовый агент.

Сестра доктора засмеялась было, но, заметив, что все остальные молчат, резко оборвала смех.

— Сажать за арфу простого матроса как-то неправильно, — пробормотал капитан. — На нашем корабле блюдут приличия.