Звезда морей

Глава 11 СОЧИНИТЕЛЬ БАЛЛАД

В которой рассказывается о бедном отрочестве Пайеса Малви, стремлении его смиренных родителей дать ему честный кусок хлеба и, несмотря на это, его неблагодарности и раннем падении

Родители Пайеса Малви были мелкие фермеры, беднейшие из бедных; отец его, Майкл Деннис Малви, здешний житель, родился на земле, принадлежавшей семейству Блейк из Талли. Большеголовый, костистый, похожий на ломовую лошадь, он выстроил дом на фундаменте из могильных камней предков; жена его, Элизабет Костеллоу, некогда служила посудомойкой в женском монастыре в деревне Лохглинн, графство Роскоммон.

Родители Элизабет, католики, бежали из Ольстера, малышку подкинули в монастырь; девочку вырастили монахини, выучили чтению, и она полагала этот навык полезным. И даже более — свидетельством того, что мир, по сути, познаваем и человек волен сам определять свое место в нем, а то и менять его. Элизабет Костеллоу усматривала в чтении проявление добропорядочности. Ее муж считал это занятие пустой тратой времени.

Книгу не съешь, говаривал Малви старший. На себя не наденешь и крышу ею не покроешь. Он не имел ничего против того, чтобы другие читали. (Даже гордился грамотной женой, и ему не раз случалось обмолвиться соседям, что жена умеет читать: любящим простительно хвастаться способностями друг друга.) Но чтение представлялось ему занятием столь же бесполезным, как стрельба из лука, крокет и кадриль — пустые забавы дворянских детей. Жена возражала. И не брала в расчет мнение мужа. Едва сыновья пошли и заговорили, она стала учить их читать.

Пайес, младший из двух, читал лучше брата. Он обладал быстрым умом и логикой столь же поразительной, сколь и пугающе недетской. К четырем годам он освоил те разделы миссала[27], которые были попроще, к шести разбирал счета. Чтение стало его коронным номером. На семейных собраниях, будь то поминки или рождественские кутежи, другие дети выступали с песнями или матросскими танцами. Малви же открывал потрепанный английский словарь, который его отец отыскал в куче мусора на заднем дворе своего землевладельца, и, к изумлению взрослых, читал вслух рассыпающиеся страницы. «Мой сын, грамотей», — посмеивался отец. А Пайес объяснял, как пишется слово «грамотей». Мать тихо плакала от радости.

У брата его способности вызывали двоякое чувство. Николас Малви был годом старше Пайеса, сильнее, красивее и больше располагал к себе людей. Он не унаследовал в полной мере материну смекалку, однако ему доставало смекалки понять, что он теряет силу, ндобавок Николас я достаточной степени обладал присущей отцу решимостью, чтобы противиться этой потере, если усматривал в ней угрозу. На то, что Пайес осваивал за считанные минуты. Николасу требовались часы, но он не боялся дольше просидеть за книгою. Он был серьезен, занимался ме тодически, питал склонность к религии, порой, как это свойственно старшим братьям, проявлял избыточную заботу о младшем, противоречившую стра-ху старшего ребенка в семье, что младший тишком займет его место в родительских сердцах. Он воевал с братом за материну любовь, и умение читать было главным его оружием.

Медленно, настойчиво, с упорством бесталанного Николас Малви догнал одаренного брата. А со временем и обошел. Словарный запас его рос, произношение совершенствовалось, познания в тонкостях грамматики поистине впечатляли. Возможно, дело было в том, что Пайес потерял интерес к учению, довольствовался уже обретенными почестями и выказывал к соперничеству усталое пренебрежение. Николас Малви к тому времени уже читал как епископ. И без словаря умел объяснить, как пишется то или иное слово.

Когда Николасу было семнадцать, отец их скончался (его ударила копытом лошадь), через год умерла и мать — поговаривали, от горя. Вернувшись домой с ее похорон, братья выплакались в объятиях друг друга и поклялись ее памятью добиться тех благ, которые мать всю жизнь старалась им дать. Год они возделывали каменистый отцовский участок, провели зиму в непосильном труде и тревоге. Денег было мало. Денег вечно недоставало. Немногие предметы мебели, составлявшие обстановку дома, быстро ушли в залог, дабы покрыть арендную плату: осталась только родительская кровать. Продавать родительскую кровать — к несчастью (по крайней мере, так утверждали местные жители). А в этом предмете братья нужды не испытывали — родители и так оставили его с лихвой.

Часто они сидели голодными. Обноски на их изломанных спинах истрепались до ниток. Некоторое время они старались поддерживать в доме чистоту, но то была холостяцкая чистота молодых одиноких ирландцев, воспитанных матерью, которая их обслуживала. Простыни не стирали, а переворачивали, кружки мыли, только когда заканчивались чистые. Спали братья на родительской кровати: на той кровати, в тепле которой их зачали и родили, кормили грудью, пока они были младенцами, утешали, когда чуть подросли и пошли, тревожились за них, когда они были мальчишками, молились, когда они стали юношами, — на кровати, в которой умерли мать и отец.

Пайес Малви подозревал, что и сам умрет в ней.

Это пугало его куда больше, чем то, кем он стал, то, кем себя в юности даже не представляешь: сиротой. Пуще голода и нищеты его терзал страх, что он и его отчаянно отважный брат состарятся и умрут в этой горной хижине. И никто по ним не заплачет, никто даже не заметит, что их не стало. И разделить ложе им будет не с кем, кроме как друг с другом. В холмах вокруг Коннемары полным-полно таких мужчин. Согбенных, с потухшим взором, дряхлых братьев, влачащихся по жизни с крестом одиночества на плечах. Предмет девичьих насмешек, они сбредались в Клифден на полночную мессу в канун Рождества. Старые ослы, девственники с бабьими лицами. От них несло одиночеством, стоялой мочой и унылым невезением. Пайесу Малви они не казались смешными. Ему страшно было даже вообразить, как они живут.

Ни разу в жизни не прижатъ к груди ребенка, который нуждается в тебе, не сказать жене, какая она сегодня красавица, какие у нее дивные волосы и чудесные глаза, ни разу не поругаться с нею и не помириться. Не заключить ее в нежные объятия, не изведать взаимной любви. Малви по молодости и сам не ведал всех этих вещей, но наблюдал в детстве и вырос в их теплом свете. И страх того, что их сияние уже никогда на него не прольется, ввергал его в ужасающий мрак.

Ему набила оскомину Коннемара с ее убожеством, треклятыми болотами, каменистым, точно лунная поверхность, пейзажем, окружавшим его серым запустением и кисловатым дождливым запахом. Ветры с Атлантики исхлестывали ее, как плети, деревья росли под всеми углами к земле, кроме прямого. Пайес часами просиживал у замурзанного растрескавшегося окна, смотрел, как гнутся и качаются деревья от штормового ветра, и гадал, когда же яростный натиск сломает их пополам или вырвет из земли. Но деревья не ломались. Лишь стонали да гнулись низко, и оставались согнутыми, когда буря стихала. Согнутые. Сгорбленные. Искривленные. Изуродованные: слуги господина, презирающего их преданность.

Отец Пайеса тоже всю жизнь гнулся низко. Как и мать, и все знакомцы Малви. Однако судьба не вознаградила их за верность. Брат часто рассуждал о тайнах Господних. О том, что Бог никогда не ошибается, не посылает непосильных испытаний, и в мучении заключается победа, но человек по надмению своему этого не понимает. Не понимал этого и Пайес Малви. Он понимал лишь, что брат его коленопреклоненный раб, поклоняется истине своей нищеты и толкует ее в нравоучительном смысле, поскольку ему не хватает духу понять ее буквально. Малви не разделял того мнения, что веру в любого Бога питает смелость, а вовсе не трусость. Думать подобным образом — лишь попусту терять время, все равно что мыть немногую оставшуюся посуду, зная, что назавтра она вновь запачкается. Если, конечно, тебе посчастливиться найти, чем ее запачкать, а теперь нельзя быть уверенным даже в этом.

Отсутствие матери ощущалось остро, словно присутствие, и оттого, что они никогда не упоминали о ней, не становилось менее осязаемым. Оно текло между ними, точно подземный поток. Они трудились бок о бок на отцовском наделе, жадно, отчаянно, от зари до зари, таскали с берега красные водоросли, чтобы удобрить каменистую почву, смешивали ее с собственными кровавыми испражнениями, с натугой терзали скалы, но если что и росло, то лишь чужество между братьями. Они не ссорились, не ругались. Им нечего было сказать друг другу.

Вечерами Николас читал при свече, когда удавалось ее купить или выпросить у соседа, когда же не удавалось, он преклонял колена и молился в темноте. Пайес не знал этих латинских молитв. Его раздражало набожное бормотание брата, мешало уснуть, отвлекало от мыслей.

В прошлую зиму, леденящим январским днем, когда мороз сковал землю мрамором, бледным, точно покойник, к братьям по узкому проселку пришел вербовщик из Ливерпуля и поведал о полной приключений солдатской жизни. Его рассказ заворожил Малви. Жизнь обычного рядового из Королевского ирландского полка изобилует чудесами.

Он может побывать в Египте, Индии или Бейруте, где солнце играет на лозах и ананасах, а женщины сложены как мифические богини. Вино в тех краях сладкое и освежающее. Любые кушанья, отборные девицы. Мундир прибавляет самоуважения. «В красном становишься на шесть дюймов выше ростом, ребята!»

Военная служба — вот занятие для юного храбреца, желающего изведать мирские чудеса, вдобавок ему положено солидное жалованье. Что же до опасности, конечно, она есть. Но опасность — второе имя приключений, прелесть, придающая соли житейской кашице. Да и опасности подстерегают всюду. Сержант обвел взглядом арктическую пустоту, точно она ввергала его в уныние, оскорбляла его нравственность. Точно укорененность братьев Малви в этом пейзаже вызывала смущение или же негодование. По крайней мере, в армии учат противостоять опасности. И никто из солдат короля не знает голода.

— Десять гиней на руки в год, — произнес сержант, словно не верил в такую щедрость. — И шиллинг сейчас же, чтобы скрепить уговор.

Изо рта у него вырывался пар. На ладони в черной кожаной перчатке блестела монетка, будто глаз святого.

— Здесь на это ничего не купишь, — негромко ответил Николас.

— Что ты такое говоришь, парень? Это же деньги короля.

— Так пусть оставит их себе, здесь они не нужны. Нет над нами владыки, кроме Царя небесного. А король ваш сгорит в аду вместе со своей проклятой мамашей, но не дождется, чтоб Малви бросили землю, на которой родились.

Сержант смущенно нахмурился, огляделся по сторонам.

— Я… не понимаю, как вы говорите такое.

— Я говорю по-английски, — ответил Николас Малви. — Но где вам понять. Вы ничего не понимаете в здешних краях. И никогда не поймете.

С ветки скользнула косая полоска снега. Со ствола поваленного дерева юркнули в канаву две крысы.

— Да, — угрюмо подтвердил сержант, — пожалуй, никогда не пойму.

Он пожал плечами и направился туда, откуда пришел, гладкие сапоги скользили по льдистым колеям, красивый алый мундир пылал, как грудка малиновки. Николас, не говоря ни слова, ушел в дом. Брат его еще долго стоял на дороге, провожая взглядом свое медленно удаляющееся будущее: белизна резала глаз. Пайес смотрел вслед сержанту, пока тот не скрылся из вида, слился с мраком, из которого явился.

После этого Пайес неделями не находил себе места. Мысли жужжали в голове, как осы в банке из-под варенья. Ему снилось, будто он дремлет возле египетских пирамид, ноги его в тепле, брюхо в сытости, он счастлив и покоен, как ухмыляющийся Сфинкс. У золотого костра танцуют Далилы, их длинные смуглые ноги умащены мирром. Мясо печется в собственном соку. Виноград взрывается во рту, точно звуки нового языка. Пайес просыпался, дрожа, подле брата, в неестественной темноте очередного коннемарского утра, из-под кровати слышалась вонь ночного горшка, день боли и труда тянулся пред ним, как дорога в кошмаре, приснившемся на голодный желудок.

Подобно женщине из песни, дожидавшейся возвращения возлюбленного, который ушел море, Пайес подолгу стоял на дороге, высматривал сержанта, но, как и в песне, тот не появлялся, и он понял, что сержант уже не вернется.

Пайес видел, что брат заболевает. Кожа его стала изжелта-бледной, налитые кровью глаза по утрам часто слезились. Казалось, в глазах его отражается перемена погоды, облако плывет по тусклому блеклому небу. Малви издали наблюдал, как брат ходит по кочковатым полям, рыщет в кустах, пригоршнями ест листья. Вороны тоже смотрели на него, точно находили его странным.

Пайес, хоть и мучился голодом, стал притворяться, будто у него нет аппетита — в надежде, что Николас доест за ним, но тот не прикасался к порции брата. Чревоугодие — смертный грех, заявлял Николас Малви. Тот, кто не властен над своим аппетитом, не человек, а прожорливая скотина, и место его в аду. Необходимость поста доказал сам Господь, следовательно, воздержание от пищи приближает нас к Богу. С этими словами Николас убирал остатки в буфет и назавтра вновь ставил на стол, опять и опять, пока Пайес не доест или пища не протухнет. Братья словно соревновались, кто дольше вытерпит без еды.

Вскоре Малви надоело денно и нощно быть рядом с братом. По вечерам он уходил гулять, забредал в притоны или на уличные танцы, на вечеринки и попойки, которые в дни ярмарок устраивали в городках Коннемары. Если подождать, в конце концов можно было заполучить полупустую кружку пива или бутылку с опивками и растянуть их до конца вечера. Порой захожая цыганка или бродячий певец за несколько пенсов пели песню, и Малви это нравилось. Пение, точно стакан горячего пунша, растапливало лед одиночества. Напоминало о счастливом детстве, теплых семейных встречах былых времен.

Песни пересекались, как ручейки в долине. Можно было заметить, как по одной скользит тенью другая, строчки повторялись, выражения становились точнее, всё более искусные рифмы переходили из песни в песню, события редактировал и или оставляли как есть, но рассказывали о них по-новому. Словно некогда существовала одна-единственная песня, из которой, как из тайного чудотворного источника, черпают сочинители.

На этих собраниях певцов Малви почти никогда ни с кем не разговаривал, но узнавал персонажей, кочевавших из песни в песню, точно героев еще не дописанной саги. Жалкого старого дурака, который женился на молоденькой и не сумел ее удовлетворить. Девушку, которую отец выгнал из дома, потому что она полюбила парня, а тот ее обманул. Женщину на берегу озера, которая на самом деле была виденьем. Бывшую возлюбленную, встретившуюся вновь, когда время и опыт показали глубину утраченной любви. Парней, скитающихся в поисках наслаждений, и дам для досуга. Жестокого землевладельца, наказывающего своих людей плетьми, и арендатора, который увел у него жену. Рыбаков, фермеров, батраков, пастухов, которые обманывали притеснявших их сборщиков податей.

Порою песни казались Пайесу своего рода тайным языком, способом сказать то, что иначе не скажешь в запуганной и захваченной чужаками стране. Они хотя бы впотай признавали, что несказанное важно и что в иные времена это нужно будет сказать в открытую. Под их маскирующей поверхностью проступали факты — так под слоем болотной растительности находят древние деревья, и кора их пять сотен лет спустя оказывается живой. Если взглянуть на них совокупно, они образуют своего рода писание, хранилище сокровенных истин, священный завет Коннемары. В конце концов, что такое Библия? Скопление избитых аллегорий и полузабытых историй, населенных рыбаками, крестьянами и мытарями. Шатания Пайеса напоминали обряд, но какой именно, он сам не знал.

На одном таком сборище скрипачей и певцов в Мам-Кроссе Пайес Малви и начал красть. Пьяный фермер заснул в уборной паба, а Малви, у которого от нескольких дней голода кружилась голова, стянул с него шапку и башмаки. Оказалось, жертву от угнетателя отделяет всего лишь шаг, и он ничуть не стыдился, что переступил эту черту. Малви снес шапку и башмаки в ломбард по соседству и вернулся в трактир прокутить неожиданный куш. Когда в руке стакан виски, на тарелке рагу, а на столе трубочка табаку, музыка ласкает слух. Он даже угостил портером обокраденного фермера, когда тот, босой, явился из уборной. Малви чувствовал себя обязанным ему и отплатил выпивкой и пылким сочувствием.

В тот вечер Пайес впервые спел на людях. Хозяин трактира исполнил балладу о несчастной любви, в которой знал всего два куплета. И пообещал шиллинг тому, кто скажет ему остальные, потому что эту песню любила его недавно умершая мать, она была родом из Истерсноу, графство Роскоммон. Малви негромко признался, что знает слова: его мать тоже уроженка Роскоммона. «Давай-ка послушаем», — откликнулся трактирщик, Малви вышел в неровный круг, открыл рот и запел.

Голос у Малви был заурядный, а вот память отличная. Он до последней строчки помнил всю длинную любовную песню, путаную и старую, которую пела еще его мать, с отсылками к классической литературе и множеством рассказчиков. Такие песни называются «макароническими»: ирландские строфы перемежаются в них с английскими. Малви вспомнил не только песню, но и как ее следует петь: где чуть потянуть строку, где смолкнуть, чтобы слова опали, как листья. Это была странная и печальная история о служанке, которую соблазнил дворянин и обещал сделать своею женой. Мать утверждала, что эта песня действует как заклятье: если пропеть ее с мыслью о враге, который тебя обманул, то к концу песни он упадет замертво. Малви даже в детстве не верил в это. (Один раз попробовал, но брат так и не умер.) Однако ему всегда нравилась двойственность этой песни. Порой из текста невозможно было понять, кто из любящих что говорит и кого предали.

Наутро, пока Николас еще спал, Малви дошел до самой деревушки Леттерфрак, вернулся с корзиною капусты, куском копченой свинины, двумя буханками свежего хлеба и упитанным жареным цыпленком. На вопрос брата, где Малви взял деньги на этакий пир, ответил, что нашел на дороге кошелек. Николас не одобрял распивочные и их завсегдатаев и умолял Пайеса держаться подальше от обоих.

— Надо было снести его констеблю. Наверняка кошелек потерял какой-нибудь бедолага. Представь, каково ему сейчас.

— Я так и сделал, Николас. Разве я не об этом тебе толкую? Джентльмен, который его потерял. оставил вознаграждение у констебля.

— Это правда? Посмотри на меня, Пайес

— Не сойти мне с этого места. Подавиться мне, коли вру.

— Ты клянешься, Пайес? Бессмертными душами матушки и батюшки?

— Клянусь, — ответил Пайес Малви. — Клянусь их душами, это правда.

— Значит, Бог благ, Пайес, — сказал его брат. — Лучше не сомневаться в Его милости, иначе нам больше ее не видать. Я хотел помолиться о чуде, и вот оно.

Малви согласился. Бог благ. Господь помогает тем, кто сам себе помогает.