Звезда морей

Глава 15 ОТЕЦ И СЫН

Рассказ о том, что случилось утром на двенадцатый день путешествия; разговор лорда Кингскорта и Джонатана Мерридита; Малви приближается к своей ужасной цели

33°01’W, 50°05’N

07.45 утра

— Еще раз запнешься, и я тебя высеку. Выбирай. Итак, что такое слабый ветер?

Ухмыляющийся оскал клавиш рояля, пламя свечи отражается в блестящем черном дереве, пляшет, горит, из золотого становится жемчужным, танцует с отражением на черном рояле: копия. Подделка? Скелет величественного, некогда водившегося повсеместно Megalocerous Hibernicus, ирландского оленя, полые трубки рогов крылья грифона.

— Т-т-такой, при к-к-котором в-в-оенный к-к-ко-рабль в хорошем состоянии на всех п-п-парусах идет по с-с-покойному морю со с-с-коростью один или два узла, с-с-сэр.

Величественный и некогда водившийся повсеместно Дэниел Хэртон Эрард О’Коннелл смотрит холодно как выгравированный ворон. Правда? Мама?

— Правильно, Девид. А очень сильный ветер?

— Т-т-такой. при котором тот же к-к-орабль идет в к-к-крутой бейдевинд, сэр.

— Ураган? Быстро. И не заикайся.

— Папа, не надо. Папа, мне страшно.

Величественная челюсть в некогда водившейся повсеместно руке, скелетоподобный рот изрыгает пламя. Падает крышка рояля. Внутри грохочут кулаки. Пламя свечи тускнеет и с шипением гаснет.

Дэвид Мерридит, содрогнувшись, просыпается, по лицу его струится пот, на шее пульсирует жилка, точно паровой насос.

— Папа. Папа. Мне страшно. Проснись.

Сын и наследник трясет его за руку. Молочно-белая матроска, мятый ночной колпак. Рот в кровавой мякоти сливы. Тело на лугу Лоуэр-лок. Мертвый мальчик.

Мерридит с трудом привстал на локте, спросонья не соображая, что происходит; во рту кисло от вчерашней сигары. Часы на рундуке показывают без десяти восемь. Рядом лежит перевернутый стакан, вода замочила страницы книги.

Не знаю жалости.

Растоптать, выпустить им кишки.

Ветер выл, корабль качало. Снаружи зазвонил колокол. Мерридиту вдруг показалось, что он в подземелье. Он вытянул подбородок, потер ноющую шею. Казалось, мозг сорвался с якоря.

В каюте чувствовался теплый запах волос его отпрыска, полотняный запах сыновнего тела мешался с вонью карболки. Лора постоянно мыла Джонатану голову. Опасалась вшей. Мех кишит червями.

— Как поживает мой маленький капитан?

— Рано проснулся.

— Ты обмочил постель?

Мальчик серьезно покачал головой, вытер нос.

— Умница. — сказал Мерридит. — Видишь, я говорил, это пройдет.

— Мне приснился кошмар. Какие-то люди.

— Все хорошо. Тебе ведь больше не страшно?

Ребенок угрюмо кивнул.

— Можность я к тебе в палатку?

— Только чур ненадолго. И говори как следует.

Ребенок залез на койку, забрался под одеяло. Нежно укусил отца за руку. Мерридит вяло засмеялся, отпихнул его. Мальчик впился зубами в подушку, точно щенок, и принялся ее жевать, глухо взлаивая и повизгивая.

— Что ты делаешь, дурашка?

— Крыс ловлю.

— Тут нет крыс, мой капитан.

— Почему?

— Им тут слишком дорого.

— Бобби вчера видел крысу — здоровая, как волкодав. Она убежала по канату туда, где бедняки.

— Не называй их так, Джонс.

— Но они ведь бедняки?

— Я уже говорил тебе, Джонатан, не смей их так называть.

Мерридит произнес это резче, чем хотел. Сын смотрел на него со смущением и обидой: несправедливо наказывать за правду. Обида его справедлива, и Мерридит это понимал. Разумеется, как ни зови бедняков, сути это не изменит. И пожалуй, ничто ее не изменит.

Последнее время он то и дело срывался на Лору и мальчиков. Вероятно, от напряжения. Но так нечестно. Он взъерошил и без того растрепанные волосы сына.

— И что же он с ней сделал?

— С кем?

— С крысой, глупыш.

— Пристрелил, положил на хрустящий кусок хлеба и съел.

Мальчик перевернулся на спину и широко зевнул. Потолок в каюте был такой низкий, что можно было коснуться его ногами. Некоторое время Джон именно этим и занимался: сгибал-разгибал ноги, крутил ступнями, точно ехал на невидимом колесе. Потом опустил ноги на койку и состроил недовольную гримаску.

— Мне скучно. Когда мы приедем в Америку?

— Недели через две.

— Нескоро. Еще целая вечность.

— Нет.

— Да.

— Нетушки.

— Да. И мама говорит, что «нетушки» неправильно.

Мерридит ничего не ответил. Его мучила жажда.

— Правда, пап?

— Правда всё, что говорит любая скво. Ложись, старый скаут, давай еще подремлем.

Мальчик неохотно улегся на бок, Мерридит свернулся рядом с ним, чувствуя его животное тепло. Сон мягко окутал его: так волна накатывает на песок. Морская пена в соленом воздухе. Ему привиделась мать: она шла вдалеке по берегу в Спидле, он смотрел ей вслед. Мать остановилась, бросила в воду какой-то сверток. Чайки оставили водоросли и с криком устремились к ней. И вот она уже плывет по весеннему саду, волосы усыпаны конфетти яблоневого цвета. У него защемило в груди, он пошевелился, и мать исчезла. Он услышал, как негромко стучит сердце сына. На палубе крикнул матрос.

— Пал?

— Мм?

— Бобе опять врал.

— Нехорошо ябедничать на брата, старина. Брат чеглока — его лучший друг.

— Он сказал, что вчера утром к нему в каюту зашел какой-то человек.

— Замечательно.

— С огромным ножом, как у мясника. И в странной черной маске. С прорезями для глаз и рта. И еще он так странно топал.

— И еще у него были рога и длинный хвост.

Ребенок хихикнул.

— Не-а.

— Скажи Бобу, чтобы в следующий раз пригляделся внимательнее. У всех настоящих чудовищ есть рога и хвост.

— Он говорит, что проснулся, а этот человек стоит и смотрит на него. Весь в черном. Спрашивает: «В какой каюте спит твой папа?»

— Как любезно. И что ответил Боб?

— Сказал, что не знает, но лучше пусть этот человек проваливает подобру-поздорову, не то он даст ему по морде. А тот услышал, что кто-то идет, и выскочил в окно.

— Вот и молодец. Спи давай.

— Не могу.

— Тогда беги к Мэри, она тебя уложит.

— А мне дадут на завтрак курячего кашалота?

— Говори как следует, Джонс. Не сюсюкай.

Ребенок застонал с деланным раздражением, точно к нему подошел просить милостыню глупорожденный: такой полустон-полувздох Мерридит не раз слышал от Лоры, когда та в Афинах общалась с официантом, который притворялся, будто не знает английского.

Горячего шоколада, пап. Мне дадут шоколада? — Хоть двойной виски, если Мэри разрешит.

Сын спрыгнул на пол, взял сорочку. Накинул ее на голову, принялся размахивать руками — призрак детства с иллюстрации в книге, проповедующей трезвенность. Заметив, что отец не обращает на него внимания, Джон цокнул языком и бросил рубашку на спинку кресла.

— Пап?

— Что?

— Тебе в детстве бывало грустно? Что у тебя нет брата?

Мерридит посмотрел на сына. До чего прекрасен и простодушен. Совсем как Лора, когда они познакомились.

— Вообще-то у меня был брат, старина. В некотором роде. До меня аист принес моим родителям другого мальчишку. Он был бы моим старшим братом.

— Как его звали?

— Дэвидом. Как меня.

Мальчик негромко рассмеялся, дивясь такому открытию.

— Да, — отец тоже рассмеялся. — Забавно, правда?

— Где он теперь?

— Он заболел и переселился на небеса.

— Заболел?

Мерридит видел: сын понимает, что это ложь. Джон умел смотреть так пристально, точно заглядывал в самую душу: от такого взгляда не отмахнешься.

— Мама считает, тебе рано об этом знать.

— Пап, я ей не скажу. Клянусь Бобом.

— В общем, это был несчастный случай. Большое горе. В тот день с ним должен был сидеть мой дедушка. Но мальчишка убежал и залез в огонь.

— Он обжегся?

— Да, милый. Обжегся.

— Он очень грустил? Твой дедушка?

— Да, конечно. И папа с мамой.

— А ты?

— Меня тогда еще не было. Но я тоже потом грустил. Шутка ли, вокруг одни девчонки. Ты же знаешь, какие они. Хитрые бестии. Конечно, я был бы рад, если бы у меня был братишка. Мы бы пинали мячик. Играли вместе.

Сын неловко подошел и чмокнул его в лоб.

— Бедный папа.

Мерридит взъерошил волосы Джона.

— Да, — негромко ответил он.

— Я потом его нарисую. Чтобы ты видел его на небесах.

— Умница.

— Папа, ты плачешь?

— Нет-нет. Ресничка в глаз попала.

— Хочешь, я буду твоим братом?

Мерридит поцеловал замурзанную ручку сына.

— Очень хочу. А теперь беги к Мэри.

— Можно я лягу в ее постель?

— Нет.

— Почему?

— Потому.

— Почему потому?

— Потому потому.

— Пап?

— Что?

— А дамы писают сидя?

— У мамы спроси. Всё, беги.

Сын неохотно поплелся прочь из каюты, Мерридит проводил его взглядом. Пытаться заснуть было поздно. Сердце его ныло от жалости. Сыновья унаследовали от него предрасположенность к ночным кошмарам. И вряд ли им достанется другое наследство.

Мерридит поднялся с койки, накинул халат, угрюмо подошел к запертому иллюминатору, со скрипом открыл его. Бескрайнее небо цвета вчерашней овсянки пестрело прожилками лиловых и оранжевых облаков: одни были блеклые, рваные, с примесью черноты, другие походили на древние леопардовые шкуры. На верхней палубе жались к печи двое матросов-негров, пили из одной кружки. Возле полубака прогуливался махараджа со своим дворецким. Бедолага с деревянной ногой ковылял по палубе, хлопал себя по плечам, чтобы согреться. Словом, все было как всегда: это ли не утешение. В чем только человек не отыщет утешение.

Мерридит задумался об этих двух матросах. Казалось, они близки, как братья. Впрочем, бывает между мужчинами и близость иного рода: Мерридит знал об этом, и знал по опыту. Раз или два за тот краткий срок, что он прослужил во флоте, другие офицеры делали ему предложения, но он неизменно отказывался. И вовсе не потому, что ему мерзила сама мысль об этом. В Оксфорде он нередко и не без удовольствия пробовал разные утехи. Скорее, ему мерзила мысль о том, чтобы заниматься этим с любым из предложивших.

Он покинул каюту, прошел холодным, как сталь, коридором, остановился перед дверью жены и постучал. Ответа не было. Он постучал еще раз. Дернул ручку: дверь заперта. С камбуза пахло свежевы-печенным хлебом: незаслуженное блаженство! Ему срочно нужен укол.

Вчера днем жена пришла к нему в каюту и сообщила о своем решении. Она не отступит. Поначалу он рассмеялся, подумав, что это шутка и жена нащупывает новую тактику, чтобы причинить боль подопытной крысе. Нет, сказала она, я хорошо подумала. Всё учла. И хочу развода.

Она произнесла это с пугающей нежностью. Призналась, что несчастлива, и несчастлива давно. Наверняка он тоже несчастлив, добавила она, но равнодушие его невыносимо. Равнодушие — яд для незадавшегося брака. Все можно пережить, только не это. Она многозначительно подчеркнула слово «все», будто предлагала Мерридиту покаяться.

— Я не равнодушен, — возразил он.

— Дэвид, любовь моя, — кротко проговорила жена, — мы с тобой почти шесть лет не проводили вместе ночь.

— Господи, опять ты об этом. И как тебе не надоест?

— Дэвид, мы муж и жена. А не брат и сестра.

— Мои мысли заняты другим. Могла бы и заметить.

— У меня было предостаточно возможностей это заметить. А заодно удивиться и испугаться: чем же таким заняты твои мысли.

— Что ты имеешь в виду?

Она негромко ответила:

— В конце концов, ты не старик и не мальчик. И те естественные чувства, которые ты некогда питал ко мне, скорее всего, не угасли.

— Что это значит?

— У тебя появилась другая? Если дело в этом, пожалуйста, скажи. — Она взяла его за руку. Ему показалось, будто у него отнялась рука. — Если ты совершил ошибку, я сумею ее простить. Любовь и искренность — вот путь к прощению. Мы все не святые, я-то уж точно.

— Не говори глупостей.

— Это ответ на мой вопрос или очередная увертка?

Он не знал, что делать: то ли в гневе накричать на нее, то ли прикинуться невозмутимым.

— Разумеется, у меня никого нет, — спокойно ответил он, хотя в душе его не было покоя, ему хотелось убежать из каюты. Он боялся, что, если останется, выложит ей всю правду.

— Тогда я не понимаю. Помоги мне понять.

Когда она подходила к нему как женщина к мужчине, он всякий раз отмахивался от нее или придумывал отговорку. Из-за него она стала стыдиться прекрасных маленьких радостей супружества — близости, некогда дарившей им такое счастье и согласие. Он заставил ее стыдиться своих желаний, словно она распутница, потому что хочет собственного мужа. Он сделался скрытен, дичился ее, к нему невозможно подступиться. И началось это задолго до смерти его отца, после же только усугубилось. Будто он сам умер, сказала она, или стал бояться жить.

С ним творится недоброе, и она это ясно видит. Она не раз пыталась ему помочь, но, видимо, не сумела. Она больше не в силах покорно наблюдать, как гибнет их брак: все равно что стоять на причале, смотреть, как тонет корабль, и знать, что ты не можешь его спасти. Но с нее хватит, она не собирается тонуть вместе с ним.

Вдобавок нужно принять во внимание и практические соображения. Случившееся в Кингскорте истощило ее капиталы. На сумму, потраченную на переезд в Квебек семи тысяч человек, их семья могла бы жить два года. А ведь еще пришлось платить за их выселение, нанимать возниц. Ее отец сказал, что его чрезвычайно беспокоит сложившаяся ситуация и он более не намерен им помогать. Если он узнает, что она истратила свой капитал, придет в ярость и лишит ее средств. Наверняка он скоро узнает, что она продала ценные бумаги детей. И неизвестно, как он поступит.

— И должна тебя предупредить: он посоветовал мне уйти от тебя.

— Это не его дело, черт побери.

— Разумеется, не его. Но он беспокоится. Говорит, слышал о тебе такое, что его опечалило.

— Ты говоришь загадками. Что прикажешь мне отвечать? Если бы ты хоть сообщила, в каких преступлениях меня обвиняют, я бы сумел оправдаться.

— Он не уточнял. Лишь просил меня быть осторожнее. Иногда говорит, что ты не тот, каков с виду.

— А он и с виду осел, и блеет по-ослиному. Передай ему от меня, что, если он не замолчит, мы увидимся с ним в суде, на процессе о клевете.

— Дэвид. Пожалуйста. Мы обязаны быть смелыми. Мы приложили столько усилий. И должны знать, когда пора остановиться.

Мерридиту понадобилось все его красноречие, чтобы уговорить жену поверить ему в последний раз. В Америке им будет хорошо, они наконец-то начнут новую жизнь, забудут обо всем, что было. Джонатану и Роберту необходим покой. Им столько пришлось пережить, они имеют право на внимание обоих родителей.

— Если ты полагаешь, Дэвид, что последнее время им уделяли внимание оба родителя, ты жестоко заблуждаешься.

— Пожалуйста, Лора. Последний раз.

Сегодня утром этот разговор показался ему нелепостью, точно его не было или все это происходило с кем-то другим. Быть может, Лора не упомянет об этом? Притворится, что разговора не было? Не принести ли ей чашку согревающего чая? Да, он сейчас пойдет на камбуз и отдаст распоряжение коку.

Проходя мимо открытой двери каюты Роберта, Мерридит увидел там Джонатана — и пожалел, что увидел. Джонатан притащил в каюту простыню (в желтых пятнах, точно старое подвенечное платье) и пытался накрыть ею брата.

— Что ты делаешь в каюте Бобби?

Джон застыл на месте, уставился на отца и при-стыженно покраснел. Открыл, закрыл рот. Выронил простыню.

— Ничего, — ответил он, пожевав губами.

— Что значит «ничего»? Отвечай сию минуту.

— Я всего лишь… — Он повел плечами, сунул руки в карманы коротких штанишек. — Я ничего не делал. Я…

Он потупился и виновато замолчал. Мерридит вздохнул. Нехорошо загонять мальчика в угол. Он и сам прекрасно видел, чем занят сын, зачем спрашивать? Он медленно вошел в каюту, подобрал с пола испачканную простыню.

— Эх ты, а говорил, не намочил постель. Зачем было врать? И уж тем более сваливать все на Боба.

— Я не хотел.

— Я очень разочарован, Джонатан. Я думал, мы с тобой не обманываем друг друга.

— Прости, пап. Пожалуйста, не говори никому.

Наверное, следовало бы прочесть сыну нравоучение, но у Мерридита не хватило духу. В такую рань совершенно не хочется никого воспитывать, да и хватит с мальчика нотаций.

— Беги принеси горячей воды, как хороший скаут. И мы вместе ее постираем. Идет?

Сын поднял глаза и с мучительной надеждой уставился на него.

— Ты меня не выдашь, пап? Обещаешь?

— Конечно, не выдам. — Он потрепал мальчика по щеке. — Мы. мальчишки, не ябедничаем друг на друга, как девчонки. Но впредь не ври мне, или я всем расскажу.

Мальчик обнял его за ногу и, пошатываясь, поплелся прочь из каюты. И в этот миг Мерридит заметил нечто такое, что привело его в уныние. Отпечаток грязной пятерни возле иллюминатора: ладонь небольшая, словно детская, но, может, и взрослая — как будто схватились за стену рукой в грязной перчатке.

Надо будет попросить Лору сказать об этом Мэри Дуэйн. Как бы трудно им ни приходилось, нет причин запускать каюты: нужно поддерживать чистоту.

Голод покарал Ирландию за праздность и неблагоразумие, но он же подарил ей процветание и прогресс.

Энтони Троллоп. «Северная Америка»