Под тремя коронами

X

Молва о поездке великого князя и княгини опережала сам великокняжеский поезд, и жители редких поселений, встречавшихся на пути, радостно и с любопытством ждали кортеж у дороги, низко кланялись, с интересом рассматривая великокняжескую свиту. Елена старалась показаться людям, проявить внимание: то приветливо махая рукой из возка, а то и выходя из него, чтобы принять и отведать подносимый хлеб-соль.

Многое говорило Елене, что Москву она переменила на ту же русскую землю. Многое напоминало ее далекую родину, но немало было и нового, непривычного. И сами крестьяне и их жилище выглядели бедно. До времени Ягайло крестьяне сохраняли свое исконное наследие — личную свободу, общинное устройство и самоуправление. Авторитетным среди крестьян был копный суд. Но ко времени приезда Елены их положение ухудшилось: осуществить право свободного перехода становилось все более и более трудно, община крестьянская распадалась. Земли обрабатывались подневольной челядью, хотя сохранялись остатки еще свободных крестьян, которые делились на множество разрядов. Изменился и взгляд на крестьянина — он стал рассматриваться в качестве подданного землевладельца, а не свободным человеком, подсудным государю, как это было при Гедимине и Ольгерде.

Как правило, крестьяне Западной Руси разделялись на подданных, или тяглых людей, и на челядь невольную. Чаще всего они нещадно угнетались и подвергались оскорблениям. В одной из великокняжеских грамот указывалось: «если мужик вопреки приказу державца или его урядника не выйдет на работу один день или будет непослушен, то взять с него за это не более барана, если окажет большее упорство, то подлежит наказанью плетью или бичом».

Зависимость между хозяином и подневольным тружеником-крестьянином поддерживалась контролем над двором крестьянина со стороны наместников, старост и тиунов. Этот надсмотр вел к ужесточению повинностей, которые все больше принимали форму отработок. Сборщики податей все больше стремились заменить барщину выплатой денег. Однако крестьяне чаще всего были неспособны собрать требуемую сумму с каждого дыма. Появились две основные категории крестьянской повинности — барщинники и оброчники. Преобладали барщинники, причем росла и барщинная норма: с двух дней в неделю до пяти и даже шести. Если раньше немалая часть крестьян имела право выхода, т. е. могла покинуть хозяйство, забрав с собою движимое имущество, то теперь это право утрачивалось, что делало крестьянина лично зависимым от хозяйства, то есть от господина. Утверждалась крепостная зависимость. Даже выкуп родителям за невесту сменился выплатой ее господину, если девушка выходила замуж за чужого крестьянина.

На славянских землях Великого княжества крепостная зависимость крестьян также усиливалась. Однако поскольку крестьянские дворы не были здесь выделены из общего или общинного землевладения — земли только перераспределялись, то в некоторых русских поветах и особенно в Поднепровье сохранялся коллективный характер повинностей. Русские крестьянские семьи были, как правило, большими, многочисленными, сохраняли черты родового хозяйства.

Все землевладельцы стремились привлечь в свои владения как можно большее число людей. Поэтому новоселы освобождались, как правило, на десять лет от повинностей, что позволяло им обжиться и обустроиться. По мере установления крепостничества появлялись бесправные крестьяне. Это были люди, не подпавшие ни под какое, регулируемое законом, сословие. Человек, не исполнявший никаких повинностей, стал считаться бродягой.

Положение крестьянина определял характер исполняемой военной или трудовой службы. Элитой крестьянства считалась его военно-служилая часть, за которой сохранялось право на выход. Самыми многочисленными были путные люди, исполнявшие при своих панах повинности проводников, охранников, посыльных, гонцов. В случае войны несколько путных служб выставляли одного всадника. Самые богатые военнослужилые люди, которые в состоянии были приобрести кольчужные панцыри, именовались панцырными слугами. Ради несения военной службы они освобождались от всех трудовых повинностей.

При размышлениях Елены обо всем этом подъехали к одной из красивых и важных рек княжества. Неман спокойно, но напористо нес свои воды на закат солнца. Река была хороша в любую пору дня: и в белых клубах утренних туманов, и в ярком блеске полуденного солнца, и вечером, когда по берегам тихо и бесконечно шелестят камыши, а пунцовая краска заката стекает с неба, смешиваясь с водами. Пока слуги и охрана с осторожностью переправляли лошадей и повозки через мост, построенный, очевидно, несколько десятков лет тому назад, Елена и Александр, по обыкновению, решили знакомиться с окрестностями. Великая княгиня знала об успокоительном влиянии на мужа чарующей, прекрасной и спокойной природы. Здесь, на Немане, казалось, что росшие прямо из воды тростники и камыши шелестели о чем-то своем, таинственном. Белые лилии и желтые кувшинки в затоках стлались коврами по темной поверхности воды. На белых зонтиках резака отдыхали изящные, готовые легко вспорхнуть и оттого казавшиеся беззаботными, стрекозы. Берега — насколько видел глаз — были сплошь усыпаны ромашками. Александр собрал из них букет и вручил Елене:

— Во многих местах эти неприхотливые цветы считаются символом любви и верности… Если это так, представляешь, сколько на этих берегах побывало влюбленных, верных людей…

Возле одной из тихих заток, где, раздув хвосты-паруса, грациозно плавали две лебединые пары, Елена и Александр сели в высокую траву. Они молча любовались окружавшей красотой, чувствуя сладостное единение, слияние чувств. Редко раскиданные по пойме купины верболоза отзывались серебром своих листьев даже на легкие порывы ветра. Подступавшие прямо к берегам ивы полоскали ветви в чистой текущей воде.

— На таких ветвях, видимо, качались над водой русалки…

— Да, — улыбаясь, продолжила Елена. — И заманивали в свои сети мужчин. И тех, кто не мог устоять перед их чарами, присушивали к себе и не отпускали уже никогда. Вечно звали и манили, пробуждая мечты, удивляя и радуя…

Но Александр задумчиво продолжил:

— Не исключено, что здесь на таких же ветвях качалась и русалка Рось — прародительница Руси… Под присмотром Лады-матушки, конечно же… Вообще для меня очень интересно, что явилось основой веры людей в русалок. Не из чистой же фантазии появились эти красивые предания и легенды. А может и впрямь они, эти странные создания, когда-то существовали? Многие считают, что это молодые девушки, обманутые и с отчаяния бросающиеся в реку, превращаются в русалок для того, чтобы мстить мужчинам, покровительствуя при этом рекам и озерам. В лунные ночи они выплывали на поверхность, резвились, плясали, соблазняли молодых людей своей необыкновенной красотой, очаровывали их пением и, если успевали сманить их к себе, схватывали в объятия и щекотали до смерти, а потом бросали на дно реки или озера. В преданиях говорится, что красота их была обольстительной, очи блестели, как небесные звезды, а рассыпанные по плечам кудри шелестели и звенели очаровательной музыкой…

Ехали без торопливости и через четыре дня были у цели. Гродно оказался обычным русским городом. Как и многие другие, он возник на высоком и крутом берегу реки. Сначала было городище, то есть огороженное укрепление, превратившееся позже в укрепленный замок. С течением времени он сделался городком, градом, городом, обраставшим пригородами. Как и большинство других, он как бы прислонился к своей реке — Неману — в ее плавном изгибе. Горожане владели землями и не порывали с земледелием и сельским хозяйством. Но в последние годы город расширился и на другой берег Немана. Возросло число жителей: появилось много поляков, еще больше немцев, кое-где встречались татары. Но все больше и больше город заполняли евреи. Появился слой мещан-горожан. Преемники Гедимина и Ольгерда относились к православному русскому населению скорее безучастно, чем покровительственно. Не имея сил обратить русских в латинство, они не противодействовали ущемлению их интересов, принимали косвенные меры к этому, способствуя наплыву немцев и евреев. Такая политика, потеря земельных владений приводили русских горожан к тому, что они становились беднее. Немцы, пользуясь покровительством властей, теснили их в ремеслах, евреи оттирали от торговли. И те и другие, лишенные всякого народно-патриотического чувства, превращали город в свою опору.

Подъехав к городу, остановились у Немана. Город лежал на его правом берегу и по обоим берегам речки Городничанки, на спускавшейся к реке обрывистой местности, прорезанной оврагами. Елена сменила дорожное платье на женскую ферязию, обложенную мехом куницы, кобат с узкими рукавами, вышитыми выше запястья и посередине предплечья, принятыми в этих местах черно-красным орнаментом. Александр показал Елене:

— Вот там, на противоположном берегу, Коложская церковь… Кстати, — сказал он, — история этого Борисоглебского храма, который часто называется Коложским, связана с Псковом. Когда-то, еще при Витовте, 11 тысяч пленных псковичей — мужчин, женщин и детей, живших в пригороде Пскова Коложе, вывели в наше княжество и разрешили жить здесь, в Гродно, вблизи церкви Бориса и Глеба. В память о своей родине переселенцы и стали называть пригород Гродно Коложею, а храм Коложским. Уже в двенадцатом веке Гродно был столицей удельного княжества. Князем в это время здесь был Всеволод, правнук киевского князя Ярослава. Он был женат на дочери Владимира Мономаха Агафье. У них было два сына: Борис и Глеб. Скорее всего и этот храм, сказал Александр, был основан этими князьями. Город часто страдал от нападений крестоносцев, монголов, галицко-волынских князей… Почти триста лет назад крестоносцы сожгли замок и город. А через двадцать лет после них на город напал монгольский хан Кайдан. Князь Юрий Глебович храбро защищался, но пал в бою. Татары опустошили все окрестности. Едва ушли монголы — явились литовцы, и с этого времени город постоянно принадлежал Литве. Литовский князь Эрдзивилл на пепелище древнего замка построил новый. Более двухсот лет назад тевтонские рыцари, руководимые Конрадом Тирбергом, снова почти полностью разрушили город. Заживлению тяжелых ран, увеличению благосостояния города много содействовал Витовт. А там, чуть ниже и дальше от реки, вот уже почти десять лет действует монастырь. Тоже Коложский, попасть в который ты так стремишься…

И Елена не поняла: с укоризной или одобрительно сказал об этом великий князь.

Она с интересом рассматривала панораму города. В глаза сразу же бросилось, что ни одна из церквей города не имела характерных для византийско-русского стиля особенностей. Удлиненные здания, как у храмов католического запада, были крыты двухскатными крышами. Над входом возвышались небольшие башенки с маленьким куполом. Колокольни стояли отдельно… Все говорило о влиянии западных католических образцов…

На подъезде к городу Александра и Елену встретил наместник Довгирд с многочисленной, разодетой в богатые одежды, свитой. Сам наместник был в плаще из малинового бархата и золотой парчи. Щедрым блеском на нем сияли драгоценности. Церемония встречи, внимание, оказанное ей, а также воодушевление, с каким приветствовал их народ, высыпавший на улицы, до слез растрогали Елену.

С утра следующего дня великий князь занимался государственными делами, в том числе и принимал просителей, челобитчиков, жалобщиков.

Княгиня же отправилась в монастырь. Игумен был среднего роста и красив лицом, с округлой и не слишком большой бородой, с темно-русыми, поседевшими волосами, был приветлив в обращении. Имел плавный и чистый выговор, приятный голос и, как говорил митрополит Макарий, пел и читал в храме, как голосистый соловей, так, что приводил слушателей в умиление. Вместе с монахами и служителями он встретил Елену у ворот низким продолжительным поклоном. Сильным приятным голосом он сказал:

— Мы рады видеть в своей обители нашу заступницу и благодетельницу, нашу великую княгиню…

Трижды перекрестившись, Елена подошла под благословение игумена. И тут же у входа вручила ему пять коп литовских грошей — триста больших серебряных монет. Затем сопровождавшая боярышня подала ей привезенную из Москвы икону.

— Все, что могу, святой отец, — вручая ее, сказала Елена.

Игумен бережно принял икону и не выпускал из рук все время пребывания княгини в монастыре.

— Не обессудь, государыня, — говорил игумен, провожая Елену в обитель. — Монастырь наш, как ты знаешь, действует только несколько лет. И мы не можем похвалиться его хорошим состоянием. Не помогает нам и то, что мы с братиею не утомляемся никакими трудами, не смущаемся никакими препятствиями для достижения раз предназначенной цели. А ризница наша совсем в бедственном состоянии. И не потому, что нет ревнителей и жертвователей. Указы короля Казимира запрещают возобновлять старые и строить новые православные храмы. Потому многие из них в нашем княжестве приходят в ветхость и являют собой картины нищеты и запустения. Правда, нас Бог пока миловал, — заключил свои жалобы игумен. Елена знала, как строго игумен придерживался правил иноческой жизни. Он не только запретил приносить в монастырь вареный мед, вино, пиво, квас медовый и брагу, но прикасаться инокам к этим напиткам где бы то ни было. Запретив вход в монастырь женщинам и всякое сношение братии с ними, игумен и сам себе не позволяет видеться с престарелой матерью…

Хотя и сдержанно, но игумен хотел поделиться с великой княгиней наиболее важным, что его заботило.

— Многие обряды в жизни православных, дочь моя, — сказал игумен, — имеют еще все знаменья язычества. И это не могут побороть ни наш епископ, ни мы, простые слуги Божьи. В Троицын день, здесь, недалеко от Гродно, собираются люди даже из отдаленных мест, и после вечернего крестного хода до следующего утра происходит страшный разврат. В эту буйную ночь отец не может защитить дочери, муж жены, жених невесты.

От митрополита Макария Елена слышала о жившем в монастыре богоугоднике и праведнике Прохоре. Владыко наставлял Елену:

— Ты, великая княгиня и государыня, должна посетить Борисоглебскую Коложскую обитель, которая известна у нас в Западной Руси как рассадница искусных духовников, водителей совести — старцев. Все обители наши пронизаны монашеским движением, распространившим старчество. Но эта обитель особая — в ней обитает, я считаю, посланник Божий Прохор, светлый, яркий, греющий луч света, залетевший во мрак житейский на нашу грешную землю. Над ним точно слышно биение белоснежных крыльев, готовых всякую минуту унести его ввысь для величайших молитвенных откровений, для святейших созерцаний духовных. К тому же ему дано по лицу приближающегося к нему человека угадывать и бурные страсти, и дурные намерения, если они присущи этому человеку, — рассказывал Макарий Елене.

Но за несколько дней до приезда Елены никогда не болевший Прохор вдруг занемог. Но весть о присутствии в городе великой княгини вдохнула в него новые силы. В его широко раскрытых голубых глазах светилась неподдельная радость, как будто бы ждал от встречи с княгиней чего-то важного. Обитель его, в которой он принимал братию, приходившую за советом и наставлениями, а также посещавших его мирян, была в пяти минутах ходьбы от монастыря в сосновом лесу на берегу небольшого ручейка, встречавшего всякого приходившего сюда таким нежным журчанием, мимо которого нельзя было пройти не остановившись. Елена вместе с игуменом постояла несколько минут, слушая его дивные, будто испускаемые серебряным колокольчиком, звуки.

Обитель состояла из одной комнаты с маленьким окном. Были сени и крылечко, печка, два обрубка дерева вместо стола и стула, кувшин для сухарей и, конечно же, иконы. Окрестные места имели свои Евангельские названия: гора Елеонская, Вифлеем, Фавор, Голгофа, ну а ручей старец называл Иорданом. В теплую пору Прохор трудился на огороде и пчельнике, зимой заготавливал дрова. Одежда в любую пору года одна и та же: камилавка, балахон из белого полотна на плечах, кожаные рукавицы и лапти. На груди крест и сумка, в которой всегда находилось Евангелие.

В такой одежде Прохор встретил и Елену. Низко, до земли поклонился. Пригласил в обитель.

— Господь открыл мне, — сказал Прохор, — что ты, княгиня, еще в отроческие и молодые годы усердно желала знать, в чем состоит смысл жизни нашей христианской, и у многих великих духовных особ, и даже у митрополитов ты о том неоднократно спрашивала.

— Да, это так. Но их ответы меня не удовлетворяли…

— Никто не мог ответить тебе на твои вопросы определенно потому, что для каждого человека свой смысл. Он провидением предопределен и не прост в понимании… Тебе говорили: ходи в церковь, молись Богу, выполняй заповеди Божьи, будь щедрой, как солнце, и твори добро, — вот тебе смысл жизни христианской. Но можно ли сравнивать цель твоей жизни — наследницы византийских императоров, с одной стороны, и святого Владимира, с другой, с целью жизни простого земледельца? Можно! Но не во всем. Особенно высокое предназначение тебе ниспослано Богом нашим Иисусом здесь в Литве, где истинное, православное терпит притеснения.

Прохор посмотрел, как Елена воспринимает его слова, и, увидев интерес, с которым его слушают, продолжил:

— Весь православный мир на тебя надеется и тебе уповает, княгиня… А любопытство твое — богоугодное дело, хотя на него можно и ответствовать: выше себя не ищи…

— Но как же все-таки со смыслом, целью христианской жизни?

— Я отвечу тебе, как сам разумею… Молитва, пост, бдение, милостыня и всякие другие дела христианские, сколько ни хороши они сами по себе, полностью не определяют эту цель. Хотя они и служат необходимыми средствами для ее достижения. Истинная же цель нашей христианской жизни состоит в стяжании Духа Святаго. А достигнув власти, не возноситься должны мы перед другими, а смиряться… И жить по совести, а она — когтистый зверь, скребущий сердце. У одних она, как лебедь, рвется в облака, у других же спит. Вообще же к людям следует относиться так, как хотелось бы, чтобы они относились к тебе…

Вечером, почувствовав хорошее настроение мужа, Елена обратилась к нему:

— Мой государь, Коложский монастырь, как и другие, пребывают в бедности. Нельзя ли подумать о том, чтобы отменить указ твоего отца о запрете возобновлять старые и строить новые православные храмы…

Но Александр, по своему обыкновению уходить от нежелательного разговора, ответил:

— Утро вечера мудренее, княгиня… Давай ложиться спать…

Однако назавтра Александр велел помощникам приготовить дарственную грамоту о передаче монастырю имения Чещевляны. В грамоте указывалось, что великий князь дарит его из уважения к предназначению монастыря.

Но одновременно Елена поняла, что добиться отмены запрета на строительство православных храмов будет едва ли возможно. Тем более, что Александр уже и до этого проявлял свою твердость и непреклонность в этом. Отпуская бояр, сопровождавших Елену, князя Семена Ряполовского и Михаила Русалку, он сказал:

— Великий князь Иван Васильевич требует, чтобы мы для нашей великой княгини поставили церковь греческого закона. И даже место определил мой тесть: на переходах, подле ее хором. Но в наших законах написано, что церквей греческого закона больше не прибавлять. Так князья наши и паны считают. Поэтому нам этих прав рушить не годится.

Несогласие, явно выраженное на лицах послов, не остановило Александра, и он продолжил:

— Княжне нашей церковь греческого закона есть в городе. И близко. Это храм Пречистой Девы Марии. Если ее милость захочет в церковь, то мы ей не мешаем… Брат и тесть наш хочет, чтобы мы дали грамоту на пергаменте относительно греческой веры его дочери. Но эта грамота теперь у него. С нашей печатью.