Под тремя коронами

XXVII

В солнечный апрельский день посольство еще по снегу тронулось в обратный путь. В тот же день, в девятом часу утра, скончалась София Фоминишна. Ее смерть явилась для Ивана III большим горем. К этому времени великий князь не питал уже к супруге страстных чувств, но ум Софии, проявленный в самых важных государственных делах, ее полезные советы и, наконец, привычка крепко объединяли и связывали супругов. Эта потеря для Иоанна была настолько чувствительной, что и его здоровье расстроилось. Придворные считали, что семейные тревоги и несогласия, государственные труды и заботы подорвали его здоровье.

Во время пребывания послов в Москве Елена обратилась к близкому к матери человеку, греку Юрию Малому, с просьбой купить ей черного соболя. На самом деле через этого грека шла секретная переписка литовской княгини с матерью и братом Василием. Елена хотела без ведома канцелярии Александра, без ведома панов-рады и духовенства объясниться и примириться с матерью и отцом, узнать все новости, касающиеся близких ей лиц. Ивану Сапеге она не доверилась: скорее всего потому, что в Москве ему не поверили бы до конца. И действительно, эта переписка помогла рассеять тучи, полностью примириться и восстановить прежние дружеские семейные отношения. В частном порядке отец стал относиться к Елене приветливо, хотя официально сохранял недовольство дочерью.

Похоронив жену и отпраздновав 16 апреля Пасху, Иван Васильевич снарядил ответное посольство в Литву для присутствия при крестном целовании Александра и взятия с него присяги в соблюдении договора. Для Литвы условия перемирия были очень тяжелы, и литовский князь медлил со скреплением грамоты. Первое, что сказал московский государь, отправляя послов:

— Передайте моей дочери, королеве польской и великой княгине литовской, что я обещаю не забывать ее и беречь ее дело. Обещаю не только за себя, но и за своих сыновей-преемников.

Кроме этого, Иоанн поручил послам:

— Потребуйте у Александра уверительной грамоты, что в случае его смерти наследники его не будут принуждать королеву Елену к римскому закону. Да чтобы на грамоте были печати главного в Польше краковского и главного в Литве виленского епископов…

Елене от имени отца велено было сказать, что он надеялся, что с ее приездом в Литву всей Руси, греческому закону окрепление будет, но на самом деле Александр не только тебя, но и всю Русь к римскому закону принуждает.

Послы получили от Иоанна также наказ, что если канцлер Елены Ивашко Сапега спросит, есть ли ответ от Иоанна на то, что он ему передал, то тихо сказать канцлеру, что и к нему есть грамота от великого князя.

Посольство пробыло в Литве до середины октября 1503 г. Выглянув поутру в окошко, Петр Плещеев увидел, что за ночь все оказалось под снегом: зима поспешила. Аллея, ведущая из сада к дому, стояла в осеннем уборе из желтых листьев и одновременно сверкала снегом в лучах восходившего солнца.

Побывав у короля, послы попросили Елену принять их для беседы наедине. Но у королевы состоялся официальный прием в присутствии ее свиты и канцлера Ивана Сапеги. Канцлер, как всегда, являл собой образец литовского шляхтича: на нем была рубаха с отложным воротником, вышитым мелким бисером, атласный светло-малиновый жупан, поверх которого был надет подпоясанный длинным поясом кунтуш. На плечах роскошный бобровый мех…

Посол Петр Плещеев хорошо помнил Елену, когда она жила в Москве и была великой княжной московской. На его глазах девочка-подросток становилась красивой, с предрасположенностью к будущей полноте и даже дородности, девушкой. Теперь же он увидел тридцатилетнюю женщину в расцвете красоты, в которой чувствовалась сила, решимость и воля. Цвет ее лица был здоровым и приятным. Налитые горевшею вишнею губы притягивали и привораживали. Чувствовалось, что она самой природой наделена силой любви. Густые черные волосы были здоровыми и спелыми. Казалось, коснись их, и посыпятся золотые искры… По случаю приема посольства одета она была в московский красно-зеленый наряд из легкого бархата, опушенного легким и красивым, скорее всего, московским мехом. Елена также помнила Плещеева. При первой встрече он произвел на нее, подростка, сильное впечатление. Молодой, красавец собой, одаренный многими блестящими качествами, несомненным остроумием и неистощимой веселостью, он не мог не запомниться. Прислуживавшие в Кремле великой княгине боярышни также видели в нем что-то обаятельное, покоряюще сильное. Он чрезвычайно нравился женщинам, и связь с одной из московских красавиц доставила ему скандальную славу.

Послы отметили каждый для себя, что у Елены резче, чем это было в Москве, обозначились черты характера. Оставаясь верной дочерью православной церкви и истинно русской, она и великая княгиня литовская помнила и блюла интересы своего мужа-государя и своей страны. Послы знали, что она действует самостоятельно и смело, придерживаясь обозначенной для себя цели. Зорко блюдет свои интересы, успешно руководит своей канцелярией и двором, знает, когда слово молвить, а когда и смолчать. Всегда чувствует ту грань-черту, которую переходить не следует.

Послы передали подарки от отца и братьев, после чего королева разрешила им сесть. Посидев сколько требовало приличие, Петр Плещеев встал и, обращаясь к Елене, сообщил:

— Волею Божею твоя мать, великая княгиня Софья Фоминишна скончалась… И, отходя с этого света, просила передать тебе прощение и благословение. Она послала тебе также золотой крест с животворящим древом и с мощами…

С этими словами Плещеев передал Елене завещанный дар матери. Елена с благоговением приняла его своими руками и, приложившись к нему, передала канцлеру. Несколько минут длилось молчание. Затем дьяк Губа-Маклаков передал из рук в руки королеве черных соболей, сказав при этом:

— Ты приказывала к Юрию Малому и велела купить черного соболя на шапку, а отец твой послал тебе три соболя…

Затем послы сообщили официальный ответ на письмо Елены к отцу: «Ты говоришь, что в Литве надеялись получить с тобой все доброе: мир и любовь, а вышло иначе; из-за тебя-де вышла ссора и кровопролитие, благодаря козням князей-отьездчиков: Стародубского, Шемячича, Бельского и иных, но то не правда: не на тебе вина и не на князьях: последние отстаивали свою веру, и ты сама подверглась вместе с князьями насильственной проповеди и понуждению перейти в латинство; и к тебе, и к князьям муж твой подсылал отметника смоленского епископа Иосифа, бискупа Виленского, чернецов-бернардинов. Мало того, послы твоего мужа сами сознались, что папа не раз писал твоему мужу, чтобы нудил тебя в латинство, и предлагали мне снестись о том с папой, но я отказался, потому что мне до папы дела нет: у меня было дело не с папой, а с твоим мужем — он и в ответе. Я чаял, дочка, через тебя видеть укрепление греческого закона на Литве, а вышло обратное и такие притеснения, каких прежде не бывало, отчего князья и бежали, обороняя веру. Я чаял, дочка, что ты ради родства и спасения души своей будешь говорить правду нам, а не ложь, а ты, дочка, гораздо ли делаешь, что к нам неправду приказываешь, будто тебе о вере насилия не было, а нам, дочка, гораздо ведомо, что тебе по вере насилия были».

Далее послы в обычае того времени устно сообщили королеве, чтобы она твердо держалась греческого закона и хлопотала о церкви. От себя и от имени усопшей матери Иоанн передавал дочери, что получит его благословение, если будет тверда в вере, но проклятие — если отступит и посрамит свой род. Это наставление посол Плещеев передал как бы нехотя, поникшим голосом. Как и суровое отцовское:

— А хоти будет, дочка, про то тебе до крови пострадати и ты бы пострадала, того бы еси не учинила…

После окончания приема Сапега подошел к Плещееву и тихо спросил:

— Есть ли у вас наказ московского государя по поводу того, что я говорил ему в Москве в марте от имени княгини-королевы?

Плещеев также тихо ответил:

— Есть. Но скажем об этом Елене Ивановне наедине, при удобном случае…

И добавил:

— Мы и тебе, князь Иван, грамоту привезли…

Встреча наедине состоялась через два дня. Плещеев сообщил:

— Говорил твоему отцу канцлер, что много тебе за греческий закон укоризны от архиепископа краковского, от епископа виленского и от панов литовских. Говорил он, что опасаешься ты, что после смерти твоего мужа станут тебя еще более притеснять за православную веру. Ты посоветовала, чтобы мы взяли у твоего мужа новую грамоту о греческом законе, к которой архиепископ краковский и епископ виленский печати свои приложили бы.

В беседу вступил Константин Заболоцкий:

— Мы привезли новую грамоту о подтверждении твоей свободы вероисповедания. Она составлена и с учетом твоих пожеланий, великая княгиня. Государь приказал передать ее тебе для просмотра, а затем королю для подписи.

И он передал грамоту Елене. Она была схожа с первой, но содержала одно очень важное дополнение: Александр обязывался не только не принуждать, но даже не давать воли, если королева и великая княгиня сама захочет перейти в католичество.

Услышав это, Сапега подумал: вот какой стеной огораживает Иоанн свою дочь от каких бы то ни было назойливых увещеваний и проповедей…

Далее Заболоцкий продолжил:

— Сапега говорил также, что свекровь твоя уже стара и что ее города в Польше должны остаться за тобою, нынешней польской королевой. Так что отец прикажет твоему мужу, если свекрови не станет, чтобы он эти города отдал бы тебе.

Через послов Иоанн передал Елене поручение: разузнать, у каких государей — будь то греческого или римского закона — есть дочери, на которых было бы пригоже женить одного из трех сыновей, Василия, Юрия или Дмитрия. Послам великий князь наказал, если королева Елена укажет государей, у которых дочери есть, то спросить, каких лет дочери, да и о них самих и о матерях их не было ли какой дурной молвы.

Прошло немного времени, и Елена отвечала отцу: разузнавала я про детей правителя сербского, но ничего не могла допытаться. У маркграфа бранденбургского, говорят, пять дочерей: большая осьмнадцати лет, хрома, нехороша; под большею четырнадцати лет, из себя хороша, о чем говорит ее парсуна. Есть дочери и баварского князя, каких лет — не знаю, матери у них нет; у стетинского князя есть дочери, слава про мать и про них добра. У французского короля сестра, обручена была за Альбрехта, короля польского, собою хороша, да хрома, и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь. У датского короля его милость батюшка лучше меня знает, что дочь есть.

Когда дьяк Губа-Маклаков попросил Елену, чтобы она послала в Венгрию разузнать о дочерях сербского правителя и к маркграфу бранденбургскому, и к другим государям, королева раздраженно ответила:

— Как ты смеешь мне говорить, куда посылать?

Затем, как бы спохватившись, что не годится королеве нервничать и злиться, она перекрестилась:

— Господи, прости мой гнев и мою гордыню, они ослепляют меня…

А затем уже спокойно пояснила:

— Если бы отец мой был с королем в мире, то я послала бы. Отец мой лучше меня сам может разведать. За такого великого государя кто бы не захотел выдать дочь? Но у них в латинских странах такие порядки, что без ведома папы никак не отдадут в греческий закон. Не даром же у них в порядке вещей нас, православных, укорять беспрестанно, называть нехристьми. Ты отцу моему скажи: если пошлет к маркграфу, то велел бы от старой королевы таиться, потому что она больше всех греческий закон укоряет…

Елена тоже любила давать поручения отцу. Он в таких случаях охотно отчитывался перед дочерью:

— Приказывала ты ко мне о горностаях и о белках, и я к тебе послал 500 горностаев да полторы тысячи подпалей, приказывала ты еще, чтобы прислать тебе соболя черного с ногами передними и задними и с когтями; но смерды, которые соболей ловят, ноги у них отрезывают; мы им приказали соболей черных добывать и, как нам их привезут, мы к тебе пошлем сейчас же. А что ты приказывала о кречетах, то теперь их нельзя было к тебе послать: путь не установился, а как установится, то я к тебе кречетов пришлю сейчас же…