Под тремя коронами

IV

Проводив мужа, княгиня послала за Еленой и тут же сообщила ей новость. Мать с дочерью обнялись и расплакались. Успокаивая дочь, Софья с нежностью в голосе говорила:

— Мне тяжело отправлять тебя замуж в чужую страну. Думая об этом, я вспоминаю апрельский день 1472 г., когда ты родилась. Как раз во время, когда в Кремле зазвонили к ранней заутрене, ты и появилась на свет.

Воспоминания об этом даже вызвали слезы у великой княгини. Но, успокоившись, она продолжила:

— Такая доля наша женская, доченька… А у царских дочерей она бывает и совсем сложной. При выборе мужей для них на первом месте всегда интересы государства. Поэтому в теремах царевен бывает и плачут больше, чем в обычных домах, — говорила мать дочери, вытирая слезы с ее лица…

— По себе знаю, — тихо продолжала великая княгиня. Она на минуту умолкла, предавшись воспоминаниям… — Да, доченька, по себе знаю, что не мы выбираем себе мужей, а нас выдают и, как правило, в интересах держав… И в этом наше великое предназначение… Через такие браки обустраиваются государства, увеличиваются их владения и возрастает богатство, прекращаются войны и устанавливается мир… Дай-то бог, — и великая княгиня трижды наложила на дочь крестное знамение.

— Хотя ты и знаешь почти все о моем замужестве, но я расскажу тебе подробнее… — успокоившись, сказала Софья. — Последний император византийский Константин Палеолог имел двух братьев — Дмитрия и моего отца Фому, которые правили в Пелопонессе, или Морее. К сожалению, они ненавидели друг друга, как это часто бывало в императорских семьях, воевали между собой, чем и воспользовался султан Магомет, легко овладев Пелопонессом. Дмитрий, мой дядя, надеясь найти милости у султана, отдал ему в сераль свою дочь, получив взамен жалкий городок во Фракии. Мой же отец гнушался неверными и с женой и детьми ушел из Корфу в Рим, где папа Пий и кардиналы назначили ему триста золотых ефимков ежемесячного жалованья, оказав этим уважение наследникам древнейших государей христианских.

— Вскоре отец умер в Риме, — продолжила София, — а братья мои Андрей и Мануил жили благодеяниями нового папы Павла, хотя и не заслуживали их своим поведением, часто легкомысленным и предосудительным. Я же пользовалась при папском дворе в Ватикане общим доброжелательством. Прошло немного времени и римский первосвященник стал искать мне жениха, желая чтобы мой брак был в пользу его политике. Он хотел тогда подвигнуть всех государей европейских на Магомета, чтобы обезопасить саму Италию. Великого князя московского он хотел побудить к освобождению от мусульман Греции. Но Москва была далеко, и это способствовало появлению различного рода фантазий и, в частности, слухам о ее несметных богатствах и многочисленности жителей.

София помолчала, как бы вновь переживая то время, и продолжила:

— Я, доченька, благодарна Всемогущему Богу, что Папа Римский обратил свой взор на твоего отца, великого князя московского. Скорее всего, ему посоветовал это кардинал Виссарион. Этот ученый грек хорошо знал единоверную Москву и возрастающую силу ее государей. Да и Риму это было известно в связи с отношениями московского государства с Литвой, немецким орденом и в особенности по Флорентийскому собору, который, как ты знаешь, высказался за объединение католической и православной церквей. Не так и давно все это было…

— И вот чуть больше двадцати лет тому назад, в Москву прибыл грек Юрий с людьми и с письмом от кардинала Виссариона, в котором государю московскому предлагалась моя рука. Кстати, в письме утверждалось, будто бы я отказала королю французскому и герцогу миланскому, не желая быть супругой государя латинской веры.

Этому посольству в Москве обрадовались. И мать великого князя, и митрополит, и бояре посчитали, что бог посылает Иоанну знаменитую невесту, ветвь царственного древа, которое осеняло когда-то все неразделенное еще христианство, что сей союз сделает Москву новой Византией, а великим князьям московским даст права императоров греческих.

— А дальше, доченька, все шло как при обоюдном согласии бывает: твой отец удостоверился в моих личных достоинствах, мой живописный образ, иначе говоря парсуна, привезенный из Рима, ему понравился.

В Рим было отправлено большое посольство, чтобы привезти меня в Москву. Новый папа Сикст, кардинал Виссарион и мои братья приняли посланцев Иоанна с отменными почестями. В торжественном собрании кардиналов папа объявил им о сватовстве ко мне Иоанна, великого князя Белой Руси.

Именем государя послы приветствовали папу, который в ответе своем хвалил Иоанна как доброго христианина, который не отвергает собора Флорентийского и не принимает митрополитов от патриархов константино-польских, избираемых турками; что хочет вступить в брак с христианкою, воспитанной в столице апостольской и изъявляет приверженность к главе церкви, т. е. Папе Римскому… Но эти утверждения Папы Римского, доченька, объясняются, скорее всего, тем, что католики, обманывая самих себя, говорили то, что им хотелось слышать…

1 июня 1472 г. в храме святого Петра я была обручена государю московскому, главным поверенным которого был Иван Фрязин.

Папа Римский позаботился, чтобы по пути в Москву меня везде, и в Италии, и в Германии, и до самых областей московских, встречали с надлежащей честью, чтобы путь везде был безопасным. В Дерпте нас встретил посол московский, приветствуя именем государя и России. К торжественной встрече готовилась вся Псковская область. Правители готовили дары, запас, мед и вина, для нас украшали суда и лодки и на чудесном озере встретили меня. Вышедшие из судов бояре и посадники наполнили вином кубки и ударили челом своей будущей княгине. Затем через два дня мы остановились в монастыре Богоматери. Там я оделась в царские ризы и встреченная псковским духовенством пошла в соборную церковь. Сопровождающий меня папский легат Антоний, вступив в церковь, не поклонился святым иконам, но я велела ему приложиться к образу Богоматери. В великокняжеском дворце во Пскове бояре и купцы поднесли мне подарок — пятьдесят рублей…

В Новгороде мне была такая же встреча от архиепископа, посадников, тысяцких, бояр и купцов, но я спешила в Москву… Кстати, везде, где мы останавливались папский посол шел передо мной, а впереди несли крест латинский. По этому поводу совещался великий князь со своей матерью, боярами и братьями: как поступить. Одни на совете говорили, что это можно позволить, другие возражали, что никогда этого не было в Москве, чтоб латинской вере почесть оказывали. Сделал это один раз Исидор, но за то и погиб. Великий князь послал спросить митрополита Филиппа. Тот велел ответить: «Нельзя послу не только войти в город с крестом, но и подъехать близко». После этого великий князь послал боярина отобрать у легата крест. Антоний сначала было воспротивился, но потом смирился.

12 ноября, рано поутру, при стечении любопытного народа я въехала в Москву. Митрополит встретил меня в церкви и дал мне свое благословение. Затем меня повели к матери Иоанна, где я впервые увиделась с женихом. Тут совершилось обручение, после чего слушали обедню в деревянной соборной церкви, ибо старая каменная была разрушена, а новая еще не достроена. Митрополит служил со всем знатнейшим духовенством, соблюдая великолепие греческих обрядов. И, наконец, обвенчал меня с твоим отцом в присутствии его матери, сына, братьев, множества князей и бояр, легата Антония, греков и римлян.

Брак наш имел важные последствия. После женитьбы на племяннице византийского императора Иоанн явился еще более сильным государем на московском великокняжеском столе. Его даже стали называть Грозным, потому что явился для князей и дружины монархом, требующим беспрекословного подчинения и строго карающим за ослушание. Он сразу же возвысился до недосягаемой, царственной высоты, перед которой бояре, князья, потомки Рюрика и Гедимина должны были благоговейно преклоняться наравне с последними из подданных.

София перестала говорить. Елене не понятно было, с радостью или с сожалением сейчас относится мать ко всему тому, что пережила двадцать лет назад.

Наконец, еще раз поцеловав дочь, София сказала:

— Надеюсь, что и тебя также достойно будут провожать и встречать… Вообще же, доченька, трудным будет твое положение, когда ты станешь государыней Литвы, с которой наша страна ведет непрерывную борьбу… Кроме того, слышала я, что твой будущий муж без характера, легкомыслен и чрезвычайно нерассудителен… Ну, что ж… При таком муже жена может проявить и свой ум и характер…

— А как сложилась судьба твоих братьев? — спросила Елена.

— Я и твой отец звали их к себе, в Москву, надеясь, что они были бы здесь полезны, и прежде всего знанием языка латинского… Но Мануил предпочел двор Магомета, уехал в Царь-град и там, осыпанный благодеяниями султана, провел остаток жизни в изобилии. Андрей же дважды приезжал в Москву и выдал свою дочь Марию за князя Василия Верейского. Сам же, женившись на какой-то распутной гречанке, уехал в Рим. Кажется, он был не доволен мною и твоим отцом, так как в духовном завещании отказал свои права на Восточную империю, то есть Византию, не московскому государю, что было бы понятно и оправдано, а своим иноверцам — королям Фердинанду и Елизавете Кастильским.

Вскоре с ответом из Москвы в Вильно отбыл великокняжеский посол дворянин Загряжский.

Напутствуя посла, Иоанн подчеркнул:

— Я посылаю тебя в Литву с честью и добрыми речами. Но ты должен знать, что как татарские орды на востоке и юге, так и Швеция с Литвой на западе ограничивают политический горизонт Московского государства. И что мы должны все меры употребить, чтобы раздвинуть его.

И хотя Загряжский не был особой приближенной к Иоанну и чинов больших в службе не достиг, но в Литве ему оказали достойный прием. Александр любил пышность во всех торжественных собраниях, особенно в приеме иноземных послов. Чтобы Загряжский увидел большую численность и богатство народа, могущество и авторитет великого князя, в день представления в столице были заперты торговые лавки, остановлены все работы и дела. Население всех сословий в лучшем своем платье спешили к великокняжескому дворцу и многочисленными толпами окружали его. Из близлежащих городов прибывала шляхта. Чиновники, одни других знатнее, выходили навстречу посольству. В приемной палате, наполненной людьми, слышался приглушенный говор. Великий князь сидел на троне, сзади него на стене висел великолепной работы украшенный драгоценностями латинский крест с распятием.

Паны-рада и другие вельможи, как это бывало в случае приема особо важных посольств, сидели в креслах вдоль стен, без головных уборов, но в великолепной европейской одежде и при саблях, с которыми ни вельможи, ни простые шляхтичи никогда не расставались.

Ответ московского князя удивил как панов рады, так и всех приближенных к Александру. До сих пор в грамотах из Москвы всегда писали: «От великого князя Ивана Васильевича, королю польскому и великому князю литовскому…». Эта же грамота начиналась так: «Иоанн, божией милостью государь всея Руси и великий князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и югорский, и болгарский, и иных великому князю Александру литовскому».

Вручая грамоту, посол Загряжский потребовал, чтобы перешедшим на службу в Москву князьям не было никаких обид со стороны литовских подданных. Но пан Войтех Табор, епископ виленский, голосом, не допускавшим возражений, перебил московского посла:

— Для чего великий князь московский назвался государем всея Руси? Ведь прежде ни отец его, ни он сам к отцу государя нашего так не титуловались?

Посол повернул голову в сторону епископа и, как бы нехотя, ответил:

— Государь мой со мной так приказал… — при этом Загряжский сделал упор на слово «так»… — А кто хочет знать зачем, тот пусть едет в Москву, там ему про то скажут…

Эти слова посла привели в шок всех присутствовавших. Со всех сторон зала раздался недовольный шум: да такой грубости, какую позволил себе этот зарвавшийся москвитянин, ранее прибывавшие в Великое княжество Литовское послы не опускались…

Все поняли, что московиты возносятся в своей силе и гордости сверх всякой меры. И… смирились. Не был отменен и великокняжеский обед в честь посла. Он продолжался до самой ночи. В большой комнате были накрыты столы в несколько рядов. Возле Александра по праву родства сидел племянник, сын короля венгерского. С другой стороны — епископ виленский Табор, далее радные паны, вельможи и важные чиновники. Были на обеде и несколько простых воинов, особо отличившихся мужеством и заслугами. На столах поблескивали золотом сосуды, кубки, чаши. Первым блюдом, как и в Московии, всегда были жареные лебеди. Разносили кубки с мальвазией и другими европейскими винами. Великий князь в знак милости и внимания некоторым приглашенным сам посылал кушанья. Тогда они вставали и кланялись ему. В знак учтивости вставали и все остальные.

Александру нравились веселые, без принуждения беседы гостей, свободно общавшихся друг с другом. С иноземцами великий князь был ласков, задавал вопросы приветливо, называя их государей не иначе, как великими. В конце ужина Загряжскому сказали, что послам в Литве ежедневно в изобилии предоставляется все нужное для них, и что считается неприличным, если они что-нибудь покупают.

На следующий день виленский воевода Николай Радзивилл из Гонендзы пригласил посла в приватном порядке на обед. Загряжский с удовлетворением принял приглашение: как же, воевода принадлежал к богатейшему и знатному роду Литвы. Радзивиллы всегда подчеркивали свое литовское происхождение, рассказывая всем, что их фамилия по-литовски означает «найденыш» и что, согласно родовой легенде, их предок был найден ребенком в символическом орлином гнезде. Правда, политическая ориентация Радзивиллов была направлена на западные, европейские страны, но ориентации, как известно, меняются.

Хозяин встречал гостя на крыльце, украшенном резными столбами. Изящной резьбой были покрыты ворота, окна строений. Дерево было светлое, свежее. «Как у нас в Москве», — подумал Загряжский.

Войдя в комнату, гость привычно стал искать глазами образа в красном углу и, не найдя их, подошел поближе к месту, где они находились у православных, и, несколько раз сказав: «Господи помилуй!» — перекрестился. Затем приветствовал хозяина: «Дай боже тебе здравия!». И гость, и хозяин, по русскому обычаю, поцеловались и раскланялись друг другу.

Тут же в комнату вошла жена пана Радзивилла Ирина. Она всегда носила темные платья и старалась быть незаметной. Хотя принимала и кормила обедами иногда по несколько десятков известных всему Вильно людей, влиятельных и знаменитых. И всегда вместе с их нарядными, шумными, чопорными женами.

Ирина поднесла гостю бокал с вином. Загряжский, приняв картинную позу, лихо выпил и, как того требовал обычай, трижды поцеловал хозяйку, после чего она неторопливо, так и не сказав ничего, удалилась.

Пан Радзивилл, пригласив гостя сесть на почетное место, где у православных всегда находились образа, тихо сказал:

— Горе мы с моей княгиней большое пережили. Не так давно потеряли младшего сына. Восемнадцать лет. Угораздило же меня взять его с собой поохотиться на медведя. На медвежью семью егерь вывел нас неожиданно. На склоне невысокой возвышенности, чуть выше желтых осенних берез паслась медведица с медвежонком. Они не услышали нас, но нам было видно, как медведица приподнимала и опускала морду в траву, а медвежонок, перевернув небольшой камень, слизывал с него червей.

Одна из наших лошадей громко фыркнула и медвежонок, подпрыгнув, стал на задних лапах. Медведица тоже встала на задние лапы. Нижняя челюсть ее немного отвисла от любопытства и напряжения, передняя правая лапа была согнута и прижата к груди. И она, потянув воздух ноздрями, тут же кинулась в нашу сторону. Кто думает, что медведи неповоротливы — ошибается. Никогда не видел более резвого, устремленного к цели бега. Мне хорошо были видны ее огромная заслонившая собой все пепельно-бурая голова, два маленьких глаза, мокрый лоснящийся нос и даже репейник, прицепившийся к шерсти…

Никто из нас, охотников, не оказался готовым к такой ситуации… Мы не успели ни развернуть лошадей, ни взяться за оружие. На пути медведицы оказался наш сын… Я не успел ему помочь…

Пан Радзивилл замолчал. Молчал и Загряжский.

Затем, московский посол сказал:

— Я высказываю тебе, князь Николай, и твоей супруге свои соболезнования… Нет больше горя, чем пережить смерть собственного ребенка… По себе знаю…

И продолжил:

— Позволь, князь, выполнить еще одно, не скрою приятное мне поручение нашего первого боярина — передать тебе живописный образ Елены.

Он развернул красную с золотом ткань и передал Радзивиллу величиной с домашнюю икону портрет княжны, сказав при этом:

— И ты, князь, и, надеемся, ваш государь могут удостовериться в личных достоинствах Елены, ее, можно сказать, божественной красоте. И действительно, с портрета смотрела молодая девушка голубыми с золотистыми искорками глазами. Казалось, что, полузакрытые ресницами в обычное время, эти глаза расширялись и сверкали в минуты воодушевления, а в минуты веселья взгляд их принимал пленительное выражение приветливой доброты и беспечного счастья.

Обед был сытный, хотя и простой. По преимуществу русский: добрые щи, кулебяка, жирные пирожки, гусь с груздями, сиг с яйцами и поросенок под хреном. Угощали гостя также медом, пивом, заморскими винами: романеею, мушкателем и белым рейнским; но посол предпочитал мальвазию, употреблявшую в Литве больше в лекарство да во дворце за великокняжескими трапезами.

И вскоре разговор Загряжского с Радзивиллом завязался вокруг проблем внешней политики как Московского княжества, так и Литвы. Загряжский прямо сказал хозяину:

— Тебе, Николай, известно, что внешняя политика Москвы зиждется на объединении всех русских земель в единое государство. Мы хотим объединить под началом Москвы не только всех русских, живущих вокруг Москвы, но и на юге, а также, — что греха таить: посмотрел Загряжский в глаза хозяину — и тех западноруссов, что составляют основу Великого княжества Литовского. К этому же стремитесь и вы. При Ольгерде и Витовте вам удалось включить в свое государство южнорусские земли, значительную часть восточнорусских. Даже Можайск, а это несколько десятков верст от Москвы, присоединили. Отсюда, пан Радзивилл, и недовольство, и вражда, и войны практически между одним народом — русским.

— Да, дорогой гость. И тут мы не в силах ничего поделать. Политика всегда замешана на насилии и зле…

Хозяин и гость подняли кубки с вином, выпили и стали закусывать мясом, приготовленным разными способами. Затем Загряжский продолжил:

— Москва сильна сегодня, как никогда раньше. Нынешний государь наш не только решителен и настойчив, но и удачлив. Я бы сказал дальновидный. Вот присоединены исконно русские Новгород и Псков. С позиции силы и могущества регулируются отношения с Казанью и Крымом. А полтора десятка лет тому мы, как тебе, пан Радзивилл, известно, окончательно освободились от татаро-монгольского ига, когда нашему государю удалось практически одних татар погубить при помощи других.

Услышав это, Радзивилл подумал: жаль только, что враги наших врагов — не всегда наши друзья…

Полоцкий наместник внимательно слушал гостя, следя, чтобы и кубок был полон, и еда свежая, с пылу-жару. Но, услышав про татаро-монгольское иго, вмешался:

— Да, всем соседним государствам ясно, что удар, нанесенный Москвой Ахмед-хану, имел большие последствия для распада Большой орды. Но это в свою очередь серьезно усилило османско-татарскую угрозу для многих европейских стран. Мы здесь, в Великом княжестве Литовском, почувствовали это и особенно наша соседка и союзница Польша.

В разговорах о государственных делах вечер прошел быстро. Поскольку гость несколько «перегрузился» винами и стал засыпать прямо за столом, слуги, по обыкновению взяв под руки и ласково уговаривая, отвели его в покои.

Вместо конкретного ответа послу о сватовстве полоцкий наместник, пан Заберезский послал к своему другу и доброхоту новгородскому наместнику Якову Захарьевичу просить позволения купить для посла двух кречетов. Неожиданная просьба литовского вельможи озадачила наместника:

— Мудрят что-то литвины, и особенно русские по крови, но католики по вере, — сказал он своему помощнику-секретарю. — Не знаю, что и делать…

— Осторожничают, зная, что кому попадется хороший зять, тот приобретает сына, а кому дурный, тот потеряет и дочь… Но государю доложить следует непременно, — посоветовал опытный Ефимий.

И после двухдневных размышлений наместник послал сказать об этом Иоанну, который увидел в этом тайное желание возобновить прервавшиеся переговоры, когда в январе Литва с дороги вернула свое посольство. Московский государь не медлил и велел передать Якову Захарьевичу, что дело не в кречетах, а это своеобразный вызов Москве со стороны доверенного Александру человека. Великий князь повелел наместнику послать к Заберезскому от себя кречетов и грамоту о сватовстве. Великий князь писал ему: «Возьмутся за то дело, то дай бог; а не возьмутся, то нам низости в этом нет никакой». К человеку от Заберезского, находившемуся в Новгороде, велено было послать пристава, который смотрел бы, чтобы с ним никто не говорил. Государь требовал, чтобы также поступали со всеми, кто будет приезжать из Литвы.

Следующий посланник от князя Заберезского вез письмо, в котором полоцкий наместник отмечал, что поруха доброму делу идет от Москвы, которая забирает города и причиняет Литве вред. Одновременно в Москву прибыл и посол от Александра. Он объявил, что литовский великий князь на этот раз не освобождает от присяги отъехавших в Москву князей и требует не принимать их в Москве. От имени епископа виленского и всех панов радных посол высказал жалобу на взятие и сожжение литовских городов.

Московский князь сухо ответил послу:

— Князья Воротынские и Белевские — старые слуги московских князей и только в невзгоду отца моего, великого князя Василия, были у Казимира, короля.

И продолжил:

— А взятие и сожжение городов — это следствие нападения князя Можайского на отъехавших князей.

Князю Патрикееву посол сообщил:

— Государь ваш к его милости нашему государю имя свое высоко написал, не по старине, не так, как издавна обычай бывал. Сам, князь, посмотри, хорошо ли это делается?

Князь Патрикеев, как бы благоволя к послу, сказал:

— Государь наш писал такой титул, какой ему бог даровал от дедов и прадедов, от начала, ибо он урожденный государь всея Руси…