Под тремя коронами

XVIII

Давление на Елену всех, кто хотел, чтобы она перешла в католичество, усиливалось. Смерть Макария развязала им руки: новый митрополит Иосиф скрытно поддерживал их, сторонники обращения великой княгини в католичество из среды самих русских подобраны, отношения с Москвой оказались прерванными…

Зимой 1498–1499 гг. появились слухи, что митрополит Иосиф и Иван Сапега усиленно склоняют Елену к унии. Слушая увещевания Сапеги, Елена думала о том, что этот человек должен быть наказан самим Господом Богом. Мало того, что был неустойчив в вере, так и других склоняет отказаться от родительских заветов. Не украшала Ивана и история с молодой черкешенкой, ставшая достоянием знати Великого княжества. Как человек богатый, не привыкший отказывать себе в прихотях и усладах, Сапега живо заинтересовался слухами, просочившимися в дома виленских вельмож: в монастыре у бернардинов содержится необыкновенной красоты черкешенка, купленная ими на невольничьем рынке в Кафе. И он на зависть всей виленской знати купил невольницу за восемь тысяч коп литовских грошей, намереваясь сделать ее своей любовницей. Но встретил с ее стороны неистовый отпор. У бывшей рабыни оказалось больше гордости и достоинства, нежели у придворных дам. Она заявила, что никогда не согласится стать его любовницей, а если он будет принуждать ее, то она покончит с собой. Так оно и случилось. А Сапега нашел утешение с тоже невесть откуда появившейся изящной блондинкой с голубыми глазами и пышными формами: про нее говорили, что любовные утехи ей не в тягость.

Усилия митрополита и Ивана Сапеги придали смелости и монахам-бернардинцам, на каждом шагу обращавшимся к великой княгине с горячими проповедями и увещеваниями. Еще сильнее стало давление епископа Войтеха Табора, который получил к этому времени от папы право меча на еретиков, т. е. право по своему усмотрению казнить и миловать непослушных, а также применять вооруженную силу для достижения своих целей. В связи с этим Елена при первой же встрече с епископом спросила:

— Если ты так любишь Бога, как говоришь, то зачем же обижать и чинить насилие над божьими созданиями, людьми, которых ты называешь еретиками?

На это епископ ответил:

— Ты неисправима, государыня, потому что еретичка…

Не оставались безучастными зрителями Александр и его родня. Продолжал усердствовать в гонениях на православную великую княгиню и Папа Римский. Он писал Александру, что знает о напрасных, бесплодных увещеваниях великой княгини светскими и духовными лицами, и ради более успешного обращения схизматиков, можно понизить требования и не перекрещивать их при переходе в латинскую веру. Для того, чтобы еретики озарялись светом истины и для вящего распространения унии, он присылал в княжество деньги, книги и мощи святых. Но все эти усилия разбивались о твердый ответ великой княгини: отец мне строго-настрого повелел сохранять родительскую веру… При этом великая княгиня старалась не давать волю своим чувствам. Она старалась, иногда принуждая себя, обходиться приветливо даже с теми, кто ей не нравился…

Несколько лет душевных волнений и нервного напряжения подточили и нравственные, и физические силы Елены. Ранней весной 1499 г. она заболела. Появилась слабость, головокружение, организм перестал принимать пищу. Она стала говорить о смерти и была близка к ней. В мае встревоженный Александр известил об этом тестя. Но московский государь на весть о болезни дочери в течение почти двух месяцев не отвечал. За это время Елена стала поправляться. Помогло лекарство, которое митрополит Макарий дал ей в свое время и подробно разъяснил, как им пользоваться, велев держать в теплом сухом месте.

— Все может быть, дочь моя… Живешь в окружении недругов, и они могут попытаться лишить тебя жизни… Это лекарство может спасти тебя, если ты вовремя и правильно будешь его пользовать, — наставлял он.

Через неделю к Елене стали возвращаться силы. И вскоре она окрепла настолько, что могла ходить без посторонней помощи.

Прибыл и посол от отца и матери с запросом о здоровье, о причине болезни. И, как всегда, не забыл отец строго наказать помнить Бога, держаться твердо греческого закона, даже угрожал в противном случае проклятием.

Елена не ответила.

В декабре, в самый канун нового столетии, посол Мамонов вторично прибыл в Вильно для обсуждения отношений с Крымом и союза с ним. Встретившись с Еленой, он передал ей негодование отца по поводу ее молчания. «Гораздо ли делаешь?», — вопрошал отец и требовал известить обо всем. Когда отдельный посланец привез письмо от матери, Елена подумала, что действительно не в ладу отец с матерью, коль отдельных послов шлют… Софья Фоминишна тоже спрашивала: Поправилась ли? Здорова ли она?

Однако и на сей раз Елена ничего не ответила родителям…

Ее заботили дела церковные. Константинопольский патриарх не утверждал Иосифа в качестве митрополита. Вероятно, до него доходили слухи относительно отсутствия твердости в православии смоленского епископа. Чтобы показать себя ревностным сыном православной церкви, Иосиф обратился в Константинополь с грамотой. Выражал боязнь подвергнуться гонениям со стороны католического духовенства и об опасности для западнорусской православной церкви остаться без законного главы ввиду происков римской курии ввести унию. Одновременно Иосиф, желая показать свою заботу о делах церкви, добился от Александра подтверждения привилегии православному духовенству по уставу Ярославову. Елена оказала митрополиту поддержку в этом. Тем более она дала в свое время согласие на его избрание только после того, как Александр и Иосиф пообещали принять такую грамоту. В ней определялось, что светская власть не должна вмешиваться в дела митрополита и епископов, что при подаваньи частных лиц, люди римского закона не могли смещать православных священников, что за оскорбление православного духовного лица католики должны отвечать перед судом митрополита. Все это возымело свое действие и ускорило утверждение Иосифа в сане митрополита киевского.

Этой грамотой, добытой в самое тяжелое для Елены время, с которой Александр медлил целый год, великая княгиня оказала своей церкви большую услугу. И это была не единственная ее заслуга. В 1500 году во время освещения Супрасльского монастыря, построенного в лесной чаще на берегу реки Супрасль, она упросила Александра дать послабление в постройке православных церквей и монастырей. Великий князь, обеспокоенный усиливавшейся эмиграцией в Москву и желавший уменьшить ропот и негодование населения, вынужден был согласиться.

И духовенство, и простые люди считали, что православие в это время спасается твердостью великой княгини. Братия Супрасльского монастыря занесла ее имя в свой субботник, или поминальник. Там значится: «Помяни Господи усопших раб твоих… королевы Елены». Елена подарила монастырю чудотворную икону Богородицы в богатом окладе, некоторые церковные книги и в частности «Книгу Асаф с житием святого Сергия Чудотворца русского», «Асаф с хождением Даниила».

Но и само небо, считала Елена, помогло ей добиться от великого князя некоторых уступок православию. Как-то во время верховой прогулки в окрестностях Вильно внезапно началась июньская гроза. И первый удар грома одновременно со вспышкой света расколол возле ног княжеского коня небольшой валун. Потрясенные, Александр и Елена, глядели на воронку в земле и две половинки разбитого камня, от которых шел дым…

Елена сказала:

— Бог хранит нас, Александр… Но, вероятно, о чем-то и предупреждает…

Слова Ивана III о том, что он, московский князь, должен выступить защитником православных в Литве, встревожили Александра. Желая смягчить гнев тестя, он в апреле 1500 г. прислал посольство в Москву. Назвал его «государем всея Руси», оправдывался в предъявленных ему обвинениях и просил выдать всех отъехавших в Москву. Но Иван III гордо отвечал, что титул написан по праву, что ни Бельского и никого другого не выдаст, что на все притеснения и обиды, чинимые его дочери и прочему православному люду, у него есть неопровержимые доказательства.

В трудное для Елены время, когда никаких связей со своими родителями и родственниками в Москве не было, она много занималась хозяйственными делами, находя в этом и успокоение, и отдохновение. В течение четырех лет до этого Елена тщетно просила мужа пожаловать ей какие-либо волости. Не встретив понимания, она вынуждена была за собственные деньги купить имение Жагоры, которое вскоре сумела обустроить и получать с него доход. Только с 1501 г. положение начинает изменяться: Александр выдал жене несколько жалованных грамот, по которым она получала владения главным образом в Виленском и Трокском воеводствах.

Ей стал принадлежать Контяжин двор возле Вильно, Укольская и Друсская волости, примыкавшие к Браславлю, и сам этот город. На севере княжества он выделялся в качестве важного центра с сильным пограничным замком и местечком, заметно обретавшим черты города. На реке Свенте она получила имение Оникшты, на Немане — крупный господский двор Вилькею, волости Жмудская и Дирвинская, а также Ездненский двор, Стеклишки, крупное имение Биршаны и Жижморскую волость. На восточной границе обширного Виленского воеводства ей стали принадлежать имения Княжичи и Тетерин, а также замок-город Могилев. На границе с Московским княжеством она владела дворами Носово и Лосично в Мглинском повете, волостью Городище и замком Попова Гора вблизи Мстиславля. Ей достались также имения Обольцы и Смольняны, замок Чечерск. Кроме того, ей принадлежало имение Тростенец возле Минска, замок Гора возле Вильно, город Гродно. Благодаря этим пожалованиям мужа Елена могла подобно московским великим княгиням и своим предшественницам в Литве применять на деле свои хозяйственные способности, удовлетворить присущее ей чувство бережливости и даже скопидомства, унаследованное от своего предка Калиты.

Владение земельной собственностью придавало в Литве, как и в других странах того времени, большой вес и значение. Большинство земель муж подарил ей на «полную ее волю», и она в свою очередь щедро раздавала их храмам, награждала своих приближенных. Как землевладелец, Елена должна была следить за исполнением государственных повинностей — городовой, дорожной, военной. Последнюю несли бояре и слуги. Заботой землевладельца была охрана личности и имущества всех слоев населения: от бояр до подневольной челяди. Право суда над всеми людьми, жившими в волостях, также принадлежало землевладельцам.

Возле Вильно, на берегу Вилейки в живописном месте Маркуци находился загородный дворец великих князей литовских. Его Александр подарил своей великой княгине. В нем она любила проводить летнее время. Елене казалось, что вид, открывавшийся с дворца, напоминал вид на Москву-реку. Правый берег Вилейки, где размещался дворец, представлял собой крутой обрыв, поросший деревьями и кустарниками. На другом берегу реки лежала низменность, утопавшая в роскошной зелени. Резвая Вилейка шумно и звонко текла по камням, игриво делая причудливые повороты.

Недалеко от дворца находился источник соленой и, как уверяли еще медики Казимира, целебной воды. Возле источника всегда можно было увидеть косуль, а иногда и лосей, отдыхавших прямо в ручье, бегущем от источника вниз, к Вилейке. Но великие князья пили эту воду неохотно, только по настоянию медиков. Простые же люди доступа в имение не имели.

Сюда, в Маркуци, Александр и Елена приглашали нужных им, заслуженных вельмож княжества на приемы. Летом 1501 г. Александр дал здесь обед в честь двадцатипятилетия Елены. Были приглашены радные паны, князья, наместники, старосты, воины, покрывшие себя славными подвигами в сражениях. Всего — несколько десятков человек. Расставленные в круг столы на просторной поляне в саду были покрыты зелеными скатертями, края которых были украшены павлиньими перьями, переливающимися фиолетовым со множеством оттенков цветом. Посредине столов возвышались серебряные башенки, служившие птичьими клетками, где резвились и подавали голоса птички с позолоченными хохолками и лапками. Во главе стола в кресле из черного дерева с золотой инкрустацией восседал сам Александр. Рядом с ним в таком же, только несколько поменьше размерами, сидела Елена. Византийский и новгородский фарфор вперемешку с хрусталем, золотыми и серебряными блюдами, мисками, жаровнями украшали столы. Гости ели рагу из оленя, мясо лани, фаршированных цыплят, жаркое из телятины под немецким соусом, кабанину и осетрину. А если икру, то стерляжью, севрюжью, белужью, щучью, линевую и, конечно же, осетровую. Всего количество поданных яств составило несколько десятков. Рекой лились мальвазия, романея и токайские вина, которые ежегодно присылал Александру брат Владислав, король венгерский и чешский. Сам великий князь следил, чтобы заздравные кубки — золотые и серебряные чаши наполнялись до краев. Чтобы никто, упаси бог, не был обойден вниманием. Во время обеда играла музыка. В дело вступали со своими партиями серебряные и медные трубы, надуваемые мехами, свирели, арфы и гусли. Периодически давали о себе знать тимпаны. Кто из гостей был помоложе, рвался к пляске. Да и те, кто постарше, если кому медок поубавил годок, не отставали. Гостей веселили своим искусством скоморохи и менестрели.

В перерывах захмелевшие паны, по обыкновению, хвалились не только своими доблестными подвигами в боях, но и достижениями на любовном поприще. Захмелевший пан Алус, собрав вокруг себя таких же стареющих панов, веселым и болтливо-добродушным тоном сказал:

— Хочу вам поведать, Панове, об одном прелестнейшем и чрезвычайно любопытном приключении. Расскажу его вам в общих чертах. Дружбу водил я когда-то с одной шляхтянкой; была она не первой молодости, а так лет двадцати семи-восьми. Красавица первостепенная: что за бюст, что за осанка, что за походка. Одним словом она была непобедимо очаровательна. Смотрела на всех пронзительно, как орлица, сурово и строго; держала себя величаво и недоступно. Слыла холодной, как крещенская зима, отпугивая всех своей недосягаемой, грозной добродетелью. Она любила выступать в роли судьи и карала в других женщинах не только пороки, но даже малейшие слабости.

В своем окружении она имела огромное влияние. Самые гордые и самые неукротимые в своей добродетели старухи почитали ее, даже заискивали перед ней. Молодые женщины трепетали от ее взгляда и суждения. Она же ко всем относилась бесстрастно-жестоко, подобно аббатисе женского монастыря. Одно ее замечание, один намек могли погубить любую репутацию; ее побаивались даже мужчины — так она поставила себя. Важности ей добавило и то, что она бросилась в какой-то колдовской мистицизм, впрочем, спокойный и величавый. И что же? — спрашивал пан Алус у тесно обступивших его гостей. Я имел счастье заслужить вполне ее доверие и стал ее тайным и даже таинственным любовником. И что бы вы думали? — опять задал вопрос пан Алус. Оказалось, что не было в наших краях женщины более развратной. Причем наши отношения были устроены до того ловко, так мастерски, что никто из ее домашних не имел о том даже малейшего подозрения. Только одна ее прехорошенькая служанка знала, да и то потому, что сама брала участие в деле. Шляхтянка моя оказалась сладострастной до умопомрачения. Самым сильным, самым пронзительным и потрясающим в ее наслаждении была таинственность, сама суть обмана. Это была насмешка надо всем высоким и ненарушимым, что она проповедовала в обществе. Под дьявольский хохот ей было приятно попирать все, что, по ее словам, было святым. В пылу самых горячих наслаждений она хохотала, как исступленная, и я понимал, вполне понимал этот хохот и сам хохотал. Я и теперь вспоминаю об этом не без восторга.

— Ну, и чем же все кончилось, — последовал вопрос пану Алусу.

— Через год она переменила меня…

Когда пир и веселье вступили в разгар, Александр и Елена, взявшись, по обыкновению, за руки, незаметно отправились в свое заветное место — красивую большую, вдали от дорог и тропинок, поляну, знавшую многие их тайны. Заросшая по краям болиголовом, таволгой, ежевикой, а в просторной, солнечной середине хороводом ромашек и фиолетовых колокольчиков, поляна как бы ждала гостей… Она была хороша в любую пору года. Но особенно — ранней осенью. Кормиться рябиной прилетали дрозды, в сухих листьях под ежевикой шуршали жившие здесь ежи, бывали также косули и лоси.