Под тремя коронами

XII

Прошло не так много времени после приезда Елены в Вильно, и Александр ослабил притеснения православной церкви, поддерживал приходы, принадлежащие его патронату, хотя и не отменил запрет на строительство новых храмов. Сложными оказались проблемы обеспечения свободы вероисповедания Елены и постройки для нее православной церкви. И если по вероисповеданию жены Александр был связан присягой, то по строительству церкви дело ограничивалось речами, просьбами и обещаниями. Московский государь увидел в этом презрительное отношение к его личным пожеланиям и просьбам. Он был оскорблен поведением зятя, который к тому же отказывался признать за ним титул «Государя всея Руси».

Переговоры о постройке церкви велись в течение четырех лет. И все безрезультатно. А между тем, для московского государя, как и для литовского, этот вопрос имел большой политический смысл. Не даром обе стороны так упорно стояли на своем. В случае постройки этого храма паны-рада открыто признала бы православие великой княгини, что сделало бы православную церковь равноправной с римской. И для русских людей Литвы это было бы ощутимой победой.

Немало хлопот Елене причинял состав придворных. Отец Елены постоянно упрекал Александра, что тот окружил ее преимущественно католиками. Последний двусмысленно отвечал, что не придает большого значения вере, а выбирает людей надежных и смышленых. Зять продолжал делать свое, тесть сердился. Елена, по обыкновению, била челом отцу и отвечала уклончиво. В 1497 г. Иван Васильевич предложил ей прислать боярыню из Москвы взамен той пани, которая ей досаждает. Елена опять ответила двусмысленно, и только упреки отца вынудили ее высказаться решительно: если отец желает прислать ей старую боярыню, то должен был сделать это раньше, когда имел право по уговору, а теперь уже поздно. В письме она писала на этот счет: «Великий князь, муж мой, говорит: пришлет батька боярыню и попа, не уговорившись со мной — назад отошлю».

Положение Елены при дворе было трудным. Она оказалась между двух огней, стараясь согласовать требования отца и мужа. Хорошо понимая, что будучи великой княгиней литовский, она должна иметь при себе представителей обеих религий и ухитряться ладить со всеми. И она не чуждалась католиков, была терпима и проста в обхождении. Но по поводу своей личной веры она высказывала такую твердость, что перед ней спасовал даже римский престол. Опорой в этом ей служила и позиция отца, проявлявшего постоянное беспокойство о вере дочери. В каждом послании содержались его горячие заклинания не забывать отцовского наказа. В ноябре 1497 г. Иоанн поручил своему послу Микуле Ангелову узнать, соблюдает ли она православные ритуалы и, в частности, стоит ли, как положено людям греческой веры, во время богослужения… Чтобы успокоить отца, дочь отвечает, чтобы отец и на сердце не держал, что она может наказ его забыть, только если ее «в животе не будет, только тогда наказ его забудет».

Ее тяготила тайная переписка с отцом, которую она все равно показывает мужу. Она хотела больше доверия к себе со стороны отца. С посольством Ангелова ей были переданы поклоны от всех лиц великокняжеской семьи и значительные подарки. В том числе и тринадцать книг религиозно-духовного содержания: о житии святого Петра, святого Алексея, Варлаама Хутынского, о службах святым и др.

Мать, София Фоминишна, писала дочери редко. В конце 1497 г. она просила подтвердить о своей беременности, о чем она будто бы узнала от живших в Вильно братьев Семичевых, через которых Елена переписывалась с Москвой.

Во время приезда посла Ангелова московских людей при Елене Ивановне уже не было. Оставалась только одна «женка» греческого закона, приехавшая в Вильно вместе с ней. Это была старая матушка-няня, воспитывавшая княжну с детства и последовавшая за своей питомицей на чужбину. Были и низшие служители — повара, сытники, хлебники. В канцелярии великой княгини числился православный белорус — подьячий Федор Шестаков.

Но Александр, жалея молодую жену, щадил ее и делал снисхождения, несмотря на католическое давление. Елена видела, сколько пришлось мужу терпеть из-за нее от неукротимого фанатизма полонофилов и католического духовенства, ценила внимание мужа и защищала его перед отцом. «А князь великий меня жалует», — писала она отцу. Однако, опасаясь влияния тестя на свою жену, Александр приставил к ней канцлером Ивана Сапегу, родом литвина, православного, но склонного к унии. При первой встрече князь Иван сказал Елене:

— Наш род, великая княгиня, никому не изменял, не переходил на сторону противника и не показывал врагу спину во время битвы…

Елена прервала его:

— Надеюсь, князь, что заслуги предков дополнятся твоими достоинствами…

Он был красив, но красота его отдавала холодом. Но главное — глаза. Они были зимними, без всякой теплоты и милосердия. При знакомстве с ним возникала мысль, что вряд ли он когда-нибудь нежно и самозабвенно любил женщину. Поначалу Елене показалось, что он из числа одолевавших ее жалобами на затруднительное положение обедневших магнатов и придворных-неудачников, которые находились по уши в долгах и посматривали в ее сторону в надежде на помощь. Но в этом княгиня ошибалась. Он оказался человеком во многом двусмысленным. С посланием митрополита Иосифа он был у Папы Римского, который в письме польскому королю назвал Сапегу верным сыном церкви, отвергнувшим еретические заблуждения, и поручил королю охранять его. Длительное время он служил Елене усердно, но держал себя двойственно: сочувствуя унии, не порывал связи с православием.

После определенного сомнения Елена спросила у своего канцлера, обращаясь к нему по имени, как это было принято в Москве:

— А верно ли, князь Иван, что ты одобряешь решения Флорентийской унии?

— Да, государыня. Смею заметить, что идею унии стремились реализовать все великие князья литовские, в том числе и Великий Витовт. Цель их устремлений очевидна — укрепить внутреннее единство государства, которое нет-нет, да и раздирается религиозными противоречиями. Целесообразность унии понимали не только Папа Римский и его окружение, но и константинопольский патриарх Иосиф II, византийский император Иоанн VIII Палеолог, которые надеялись в обмен на уступки в догматике получить военную помощь католического Запада в борьбе с турецкой угрозой. На Флорентийском соборе делегацию православной Киевской митрополии, которая тогда была единой для Московского государства и Великого княжества Литовского, возглавлял митрополит Исидор. С католической стороны в июле 1439 г. акт о признании унии подписали не только папа Евгений IV, 143 кардинала, примаса, архиепископы и епископы, но и с православной — твой предок, княгиня, император Иоанн VIII, митрополиты Антоний, Досифей, Исидор и еще 15 митрополитов.

Видя интерес Елены к его рассказу, Сапега продолжил:

— Собственно, одобряя акт об объединении под властью Римского Папы вселенских католической и православной церквей, последняя, на мой взгляд, больше выигрывала, чем теряла. Православные должны были признать некоторые католические догматы и, в частности, так называемое филиокве, то есть схождение Святого Духа не только от Бога-отца, но и от Бога-сына, существование чистилища и некоторые другие. Но православная Церковь сохраняла при этом обрядность и богослужение на греческом, церковно-славянском и других языках. Оставался неприкосновенным брак белого духовенства, право светских людей причащаться вином и другие. Но поскольку православная церковь таким образом могла превратиться в униатскую, многие не признали тогда и не признают сейчас решение Флорентийского собора. Но я считаю, княгиня, это признание — всего лишь дело времени.

Выслушав все это, Елена сказала, скорее для себя, чем для Сапеги:

— Вера, князь, это состояние совести и духа людей, а не средство политики. Горе тем народам, что станут разменивать веру на политические или какие-нибудь еще выгоды.

В течение первых трех-четырех лет Александр видел в жене только красивую женщину уживчивого характера и доброго сердца. Но та борьба из-за религиозных убеждений, которую она выдержала в 1499 году и которая втянула ее в политический водоворот, раскрыла глаза великого князя на настоящий характер жены, на твердость и силу ее убеждений, ее ум и дарования. Александр увидел политическую выгоду в борьбе с Москвой от того, что его жена является православной, а не католичкой. С этих пор он стал относиться к ней с полным доверием и уважением, возвышать голос в ее защиту. Поворот к лучшему обозначился и во внутренней политике Александра по отношению к православию и русской народности.

В это время Александр поручил жене участвовать в управлении западнорусской церковью. И в результате влияния Елены православие в княжестве укрепилось, а дело Флорентийского собора, на котором был принят акт об объединении христианских церквей под главенством Римского Папы, не получило своего развития.

К этому времени Елена уже хорошо представляла положение дел в православной литовско-русской митрополии, отделившейся от московско-русской еще при ее дедушке Василии. В ее состав входили громадные епархии. Митрополит, на руках которого находилось управление церковью, носил древний титул киевского. Отделившись от Москвы, западнорусская церковь дорожила связью с греческой и благословением далекого константинопольского патриарха. Руководством для церковного управления и суда, как и в Москве, служила Кормчая книга и Ярославов свиток, а также местные обычаи из церковной практики. Источником для содержания духовенства были церковные имения и средства владык.

Хотя митрополичьей кафедрой считался Пречистенский собор в Вильно, но в столице митрополит бывал от случая к случаю. Постоянным его местопребыванием были незначительные города — Новогрудок и Минск, а Киев и вовсе не видал у себя митрополита. Его святыни находились в запустении, да и путь в, по определению вещего Олега, «мать городов русских» был небезопасен из-за татарских набегов и разбойничьих шаек.

Елена сразу же поняла, что православная вера и церковь в Литве были только терпимы. Это сказывалось и на епископах, т. е. владыках епархий, на архимандритах и игуменах в монастырях, на протопопах и священниках — всех чинах церковной иерархии. Подчиненное митрополиту духовенство держало себя независимо: не всегда подчинялось епископам, вступало в споры-тяжбы, обращалось за поддержкой к светской власти. Часть духовенства преследовали личные материальные выгоды, прибегая к интригам и подкупам. Управление осуществляли в угоду светской власти.

Выросшая и воспитанная в московских правилах и традициях, Елена стала государыней страны, с которой московские государи вели постоянную борьбу за преобладание в восточнославянских землях. И ей удалось не оставаться ни пассивной зрительницей происходящего, ни покорной жертвой чужого влияния. Она служила верой и правдой государству, в котором великим князей был ее муж, сохраняя до конца дней привязанность к родимой земле.

Не оставлял без внимания Елену и отец, поскольку положение русской свиты Елены при дворе оказалось незавидным: их старались отдалить от княгини и заменить католиками, чинили всякие обиды и притеснения. Александр со своей стороны жаловался на своевольное поведение москвичей. И все взаимные претензии, так или иначе, выходили на Елену. Она пыталась примирить обе стороны. А тут еще и отец не преминул передать ей очередное наставление: оберегать московских людей, следить за чистотой их веры, не позволять им родниться с католиками.

Многочисленная свита советников, помощников и слуг Елены, пробыв, согласно уговору, около двух месяцев, уехала на родину. Взамен отец прислал князя Ромодановского с женой и подьячего Котова, которые должны были быть при ней до тех пор, пока она не привыкнет к своей новой роли. Одежда московских людей была русская, их обычаи — тоже; их повара и хлебники готовили на основе русской кухни. Среди этих людей Елена отдыхала от блестящей, но холодной и чуждой ей атмосферы придворного быта в Вильно.

Отец советовал выбрать надежного человека, чтобы через него установить скорую и удобную переписку обо всех касающихся ее делах. Московский государь стремился удержать дочь под своей опекой, руководить ею и зятем как в частной жизни, так и в политике. Поэтому и посольства следовали одно за другим.

В это время при дворе в Вильно усилилось влияние Михаила Глинского, потомка татарского князя, поселившегося в Литве при Витовте. Богатством и роскошью въезд князя Михаила в Вильно удивил всех. Разве что не затмил въезд самого великого князя Александра. Наружность князя Михаила, которому в то время было 32 года, имела в себе что-то необыкновенно привлекательное. Высокий, стройный, с приятными и выразительными чертами, осененными великолепным лбом, с выглядывающими из-под густых бровей большими темными глазами, полными ума, мягкости и огня, с черными кудрями, падающими до плеч, он всей своей особой выражал печать изящества и благородства. Так же изящна и благородна была и его речь, тихая и мягкая, порою сдержанная, иногда приправленная шуткой, всегда полная мысли и интереса. И в мужском, и в женском обществе разговор его был равно увлекателен.

В дружеском кругу, где он чувствовал себя свободным, с ним никто не мог сравняться. Тут разом проявлялись все разнообразные стороны его даровитой натуры: и глубокий ум, и блестящий талант, и мягкость характера, и сердечная теплота и, наконец, живость воображения, которое на всякой мелочной подробности умело схватить или поучительную, или трогательную, или забавную картину.

Он нанес визиты вежливости самому Александру, епископу виленскому Войтеху Табору, воеводе виленскому Николаю Радзивиллу и всем панам рады. Не обошел вниманием и других знатных панов. И везде он умел приобрести своим умом и образованностью расположение и почет. Вскоре все панство знало о том, что он долгое время провел в европейских странах, в Италии, Испании, служил Альбрехту Саксонскому, а также при дворе императора Священной Римской империи Максимилиана. Равным образом все были наслышаны и о воинском искусстве князя. Воспитанный в Германии, он заимствовал обычаи немецкие. С разрешения Александра, князь Михаил нанес визит великой княгине Елене. Неудивительно, что он затмевал собой всех панов литовских и сумел стать видной фигурой в свите великого князя, овладеть полной доверенностью Александра. После нескольких встреч великий князь назначил Михаила Глинского маршалком дворным, начальником придворной гвардии. Вскоре многие стали считать, что без согласия Глинского великий князь не принимает ни одного серьезного решения.

С появлением Глинского общественное мнение высших кругов, завистливое и нетерпимое, не выносившее ничего выдающегося, незаурядного, своеобразного, ополчилось против него. Будь как все, шагай в ногу со всеми — такого общего правила придерживалась высшая виленская знать. Поэтому одни доказывали Александру, что он еретик, другие представляли его злоязычником, третьи — неблагодарным человеком, втайне осуждающим дела государевы. Александр считал это обычными наветами и не придавал им никакого значения. А Елена не могла надивиться: как можно было так плохо говорить о таком умном, милейшем человеке, думать, что он гордый, спесивый, сухой эгоист? Вскоре Александр стал благоволить и брату Михаила Василию. Он пожаловал вечно и непорушно во владение городские места и селения не только ему, но и жене, детям, будущим потомкам. С пашенными землями, бортными, подлазными, с сеножатями, озерами и реками, бобровыми гонами, язами, перевесьями, болоньями, ловами, с данями грошовыми и медовыми, с борами, лесами, гаями, с данями куничными и лисичными, со всеми боярами и их именьями, со слугами путными и данниками, с слободичами, с людьми тяглыми…

Владея обширными землями и замками, почти половиною всего государства Литовского, Глинский приобрел множество приверженцев преимущественно из русских. Такое могущество не могло не возбудить и сильную зависть, особенно среди литовских панов, остальных членов Рады. Вскоре за спиной удачливого князя поползли слухи: хочет овладеть Великим княжеством Литовским и перенести его столицу в Русь. Другие говорили: нет, он хочет создать Великое княжество Русское, как когда-то с центром в Киеве. Но Александр обходился с ним как с другом, доверяя все тайны, в том числе и сердечные. Глинский оправдывал эту любовь и доверенность своими заслугами.

Общение с Глинским было для Александра полезным и во многом поучительным. С интересом он слушал размышления Глинского о неизбежности укрепления власти монархической, которая единственно обеспечивает разумную политику. Ссылаясь на римскую историю, он даже поговаривал: воля императора — высший закон…

— Но всякое усиление власти государя, — возражал Александр, — связано с неизбежной жестокостью, с недовольством, а то и сопротивлением подданных… Может возникнуть ненависть к государю…

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись… Римский император Адриан оставил интересное завещание сыновьям: дружите между собой, обогащайте армию и наплюйте на всех остальных…

Не менее интересными были и рассуждения Глинского о событиях, происходивших в Европе и во всем мире.

— Наше время, государь, — говорил князь Михаил, — ознаменовано великими открытиями. Согласись, что из них наиболее важное — открытие книгопечатания. Изобрели его почти пятьдесят лет назад Гутенберг и Фауст и этим прославили свои имена, возможно, больше чем знаменитые государи и полководцы. Чем сам Август Цезарь, да что там Цезарь, сам Александр Македонский. Теперь знания могут распространяться так быстро и так широко, как никогда ранее. Кстати, — подчеркнул Глинский, — славяно-русская типография в Кракове была заведена раньше, чем польская, о чем позаботились жившие в столице вельможи Великого княжества. Вообще славянские книги начали печататься на двадцать восьмом году после изобретения книгопечатания: сначала глаголицей, а через десять лет и кириллицей. В 1483 г. в Кракове была напечатана книга «Триодь Цветная», а в 1491 г. — «Октиох». На последней странице этой книги на западнорусском языке есть надпись: «Докончана бысть сия книга у великого короля польского Казимира и докончана бысть мещанином краковским Швантополтом Феоль и з немец немецкого роду Франк».

Темные люди ждали в 1492 году конца света, уединялись от мира и сами себя лишали жизни, — продолжал Глинский, — но в этом же году Колумб открыл новый мир, невиданный ранее и неизвестный. Мир привлекательный не только для корыстолюбцев, стремящихся к богатству, но и для ученых, философов: там люди живут на начальных степенях развития. И их историей сейчас многие объясняют и историю всего человечества.

Другому мореплавателю, португальцу удалось-таки, наконец, обогнуть Африку и выйти морем к Индии, которая скрывалась от европейцев как бы за непроницаемым щитом. А неведение всегда рождает слухи и домыслы. Об Индии распространялись басни о ее несметных богатствах, ее древнейшем населении, его образовании и развитии художеств.

Эти два открытия, — продолжал Глинский, — раздвинули горизонты мореплавания, умножили ремесло, привели к росту богатства и роскоши. Они обогатили не только Испанию и Португалию, куда золото и серебро потекло не то что ручьями — реками, но и другие страны Европы. Вместе с тем они сказались и на судьбах многих держав. Сейчас политика сделалась многосложнее, дальновиднее, хитрее. При заключении договоров государи смотрят на географические чертежи, с учетом их стремятся воплотить в жизнь государственное могущество.

Не менее чем отношение к политике Александра с Глинским объединяла охота. Оба оказались сильно привержены этой страсти. Глинский в охоте, как и в других делах, оказался просто мастером, к тому же удачливым. Великий князь ездил на псовую охоту в самые отдаленные уголки княжества: в Беловежскую, Гродненскую и Налибокскую пущи, в бесконечные литовские леса, в долины Немана, Березины и Щары, на берега Днепра. Знаменитейшей пущей считалась Рудникская, в Трокском повете. Она тянулась от селения Рудник до реки Неман на семьдесят верст и славилась первозданным лесом, количеством и разнообразием зверей. Александр, как и его отец Казимир и дед Ягайло, любил в ней охотиться. Для него был сооружен здесь и специальный охотничий дворец. Пущу охраняли и оберегали. Поэтому здесь привольно и смешанно росли дуб, сосна, пихта, ель, клен, ясень, вяз, липа, граб, береза, ольха, осина, лещина, верба, черемуха, тополь и рябина. Кое-где в пуще были отдельные дубовые, березовые, липовые рощи. Великого князя сопровождали десятки, а иногда и сотни вельмож и простых шляхтичей. На охоте соблюдалось великокняжеское величие и великолепие. Государь охотился на лучшем из своих коней, в богатом терлике, в шляпе, усыпанной драгоценными каменьями и увенчанной золотыми перьями, развевающимися даже от легкого ветерка. По обыкновению, на бедре висели кинжал и два ножа, за спиною — кистень. Рядом с ним всегда находились молодые шляхтичи, вооруженные луками и шестоперами.

Больше всего в этой пуще Александру нравилось охотиться на тетеревов. Зимой их огромные стаи — по нескольку сот — держались ближе к опушкам, где было больше корма, в том числе и березовых почек, их любимой пищи. Самцы, которые были заметны и нарядны, всегда в своих темных перьях с белыми как снег подхвостьями и ярко-красными пятнами над глазами, держались отдельно от самочек. Их охотники и предпочитали добывать. Зимой, как правило, на санях: сидя на деревьях, любопытные тетерева лошадей не боялись и подпускали на расстоянии выстрела будь-то из лука или мушкета. Настрелять можно было и дюжину, и другую. Особенно удачной была охота весной, когда весь птичий мир начинал петь, свистеть, крякать, бормотать. В апреле тетерева собирались на тока, которые были и смотринами, и боями, и свадьбами одновременно. Севшие на выбранную поляну, тетерева стремились попасть в ее середину, где уже бегали, кружились, хлопали крыльями, издавая фыркающие звуки, их собратья. Самые сильные стремились сцепиться в драке. В какой-то момент, когда на току появлялись тетерки, меньшие размером в скромном, неброском, но одновременно и изящном кирпично-желтом узоре оперенья, страсти на току закипали особенно бурно. В этом хороводе складывались пары, которые вскоре давали потомство.

Александра не останавливали огромные расходы на великокняжескую охоту. Как и в других случаях, он об этом просто не задумывался. Елене запомнилась охота в Беловежской пуще в конце октября последнего года уходившего столетия, которую Александр объявил посвященной великой княгине. По великолепной подготовке, количеству убитого зверя она превосходила все предыдущие. За несколько недель до назначенного срока прибыли в Беловеж для устройства охоты главный егермейстер Великого княжества пан Будивил с помощниками. Сюда же, в сам Беловеж и окрестные деревни, враз превратившиеся в многолюдные местечки, съехалось множество панства и шляхты из Брестского, Гродненского, Слонимского и других поветов и старосте. Тысячи простых людей из окрестных мест стекались в пущу как на праздник. Для ожидавшихся высоких гостей из Вильно — великокняжеской свиты, радных панов и знаменитых вельмож — был устроен специальный дом, им же отводились дома лесной стражи.

Из любопытства нет-нет, да и выходили к людям зубры и другие непуганые звери, наблюдая за всеми приготовлениями. А посмотреть было на что. В нескольких верстах от Беловежи, вблизи дороги, идущей к деревне Гайновка, растянуты были тенеты, занимавшие в окружности примерно две версты. Напротив была устроена ложа для великого князя, добрый десяток укрытий для высоких гостей и особая галерея для знатной публики. Как только под ранними морозами затвердели дороги, подзамерзли болота и реки, в Беловеж прибыли поезда Александра и Елены, особ приближенных к великокняжеской чете. Через день им показывали окрестные места и отвезли в самую глушь пущи, где рука человека не касалась ни одного из великанов-деревьев, которых не могла устрашить даже самая неистовая буря, и куда летом не проникали даже солнечные лучи, не смея раскрывать тайн этих гигантов.

В последний день октября, сразу после полудня, великий князь со своими гостями и многочисленной свитой отправился на охоту. Государь в сопровождении егермейстра занял свое место, паны-рада и вельможи находились в специальных беседках-укрытиях. К этому времени зверь в великом множестве был согнан в эту часть пущи и окружен густыми цепями загонщиков. Но вот протрубил рог егермейстера, его сигнал подхватили егеря. Загонщики спустили гончих собак и те погнали зверя. Первый выстрел последовал из ложи великого князя, а затем началась беспорядочная стрельбы и других охотников. Кровавое празднество продолжалось несколько часов. Великий князь убил двух зубров, трех лосей, одну лань, одного кабана, пять волков и четыре лисицы. Всего добыл шестнадцать охотничьих трофеев. Не остались без добычи и гости государя. Затем в Беловеже, где остановился великий князь, был большой обед. Подавали мясо из только что убитых животных. В то же время на поляне, на берегу Наревки, устроено было народное гулянье с обильным угощением для всех желающих. В нем участвовало несколько тысяч человек.

Александр остался очень доволен охотой и принародно поблагодарил своего егермейстера. В память об охоте на следующий день великий князь собственноручно посадил вблизи своей ложи деревцо ливанского кедра. Радные паны, брестский наместник, другие вельможи тоже посадили деревья разных пород.

Охота была любимейшим занятием всей шляхты. Часто охотились с соколами-белозорами. Этот вид охоты, понятно, был доступен только особо богатым людям. Вообще же каждый богатый охотник-шляхтич держал у себя множество всевозможных пород собак, особо выезженных и приспособленных для охоты лошадей, а также целые отряды стрелков-охотников. Охота проходила почти круглый год, но в особенности славились осенние облавы на медведей, волков, кабанов. Не брезговали и другим зверьем, которым полнились леса Литвы: черно-бурыми медведями-муравейниками, буро-рыжими медведями-бортниками, с рыжим и серебряным отливом шерсти малыми медведями, лосями или оленями сохатыми, волками, лисицами, зайцами-русаками, лозовиками серого цвета, зайцами-беляками, зимою совершенно белыми, куницами лесными. Хотя и редко, но встречались обыкновенные олени и рыси. На облавы, как правило, съезжались все соседи со своими сворами собак, стрелками. Собирались сотни людей и охота, сопровождавшаяся различными увеселениями, бывало, продолжалась целыми неделями.

Затем всех охотников принимал другой хозяин. Бывало и так, что многочисленные охотничьи компании оказывали честь какому-либо и не богатому, скромному шляхтичу, наезжая к нему в дом неожиданно, без приглашения. За день-два их веселого пребывания у шляхтича заканчивались съестные и другие припасы. Но он не оставался в убытке: каждый гость считал обязательным для себя прислать ему из своих имений продукты и другое добро.

Елена стремилась ни в чем не отставать от мужа. Сразу же после приезда в Вильно он сам при помощи конюхов обучил ее верховой езде — делу, для московских княжон не принятому и чуть ли не постыдному. Елена сама выбрала себе лошадь в великокняжеских конюшнях. Кобылица почти бело-молочного цвета сразу же приглянулась великой княгине. Ей показалось, что от лошади исходили надежность и спокойствие. Она оказалась послушной и податливой, и, вскоре Елена легко взлетала в седло и рядом с мужем скакала по окрестностям Вильно. Тем более, что Александр придерживал, не давая всей воли своему жеребцу редкой, злато-шерстной, масти. В мужской, удобной одежде великая княгиня чувствовала себя уверенно и видела, что еще больше нравится Александру.

Больше всего нравились Елене конные прогулки по окрестностям столицы. Небольшая охрана ехала, как правило, на удалении, и супруги могли свободно разговаривать о чем угодно и как угодно. Иногда они взбирались на Лысую гору, самую высокую во всей округе. Тогда перед ними как на ладони лежал город, с трех сторон окруженный живописными лесистыми возвышенностями и растянутый от Остробрамской до Антокольской заставы. Только на севере, за рекой Вилией, расстилалась равнина. Как-то Александр спросил:

— Хочешь, я расскажу тебе о нашей столице?

— Да, мой государь… Я с интересом буду тебя слушать…

— Это древнейшее литовское поселение. Полагать, что первоначальными основателями этого города были славяне, нет никаких оснований. Более того, литовцы считают, что Вильно получило свое название от вождя Виллюса, пришедшего из Италии почти полторы тысячи лет назад. Конечно, в такие прекрасные места, где расположен город, могли тянуться и славяне, и скандинавы, но коренными обитателями были всегда литовцы, к которым, как ты знаешь, по отцовской линии принадлежу и я. Два с половиной века тому назад сюда переселился великий жрец литовский, вещатель воли богов Криво-Кривейте со жрецами и вейделотками. Примерно в это же время князь Свенторог при впадении Вилейки в Вилию, между тремя горами основал капище Перкунаса. Здесь же была воздвигнута и башня, с которой он вещал волю богов, зажжен неугасимый огонь, для поддержания которого была отведена особая роща, почитавшаяся священной. Рубить дрова в ней можно было только для капища. Долина эта получила название по имени князя Свенторога. Здесь же, по языческому обряду, было сожжено и его тело. После этого здесь сжигали и тела великих литовских князей, остававшихся верными древней религии литовцев.

Елена, как всегда, с интересом слушала. Видя это, Александр продолжил:

— Долина Свенторога — это нынешняя кафедральная площадь, а храм Перкунаса находился на месте собора святого Станислава. Башня Криво-Кривейте — это колокольня при нем, — показал он на хорошо видимые постройки. — А священная роща находилась на месте нынешнего гая или сада бернардинского монастыря.

Елена спросила у мужа:

— Хочешь, дальше я тебе расскажу о том, как Гедимин избрал Вильно своей столицей?

— Конечно. Мне будет приятно еще раз убедиться, что ты интересуешься литовской давниной.

— Так слушай… В дремучие леса, окружавшие долину Свенторога, приехал на охоту великий князь Гедимин. Охотники добыли много зверя. Сам же князь убил необыкновенной величины тура. После охоты и обычного пиршества великий князь уснул и увидел сон: на той самой горе, где он убил тура, князь увидел большого железного волка, пронзительный вой которого был подобен вою ста волков. Литовский первосвященник по имени Лиздейко тотчас разъяснил значение сна: железный волк означает, что здесь, на горе, должен быть построен укрепленный замок. Пронзительный вой волка говорит о том, что здесь будет многолюдный и славный город, который будет построен вокруг долины Свенторога.

Видя, что Александр восхищенно смотрит на нее, Елена с улыбкой продолжила:

— А дальше ты и сам знаешь. Первые сооружения воздвигались быстро, поскольку начало будущей столицы было освящено волею богов, возвещенной первосвященником, предсказавшим ее величие и славу. В стройке участвовали тысячи людей, в том числе и из западнорусских, сейчас белорусских земель. И вскоре был построен замок на той самой горе, где Гедимин убил тура. Величественный, хорошо укрепленный, с тремя башнями, окруженный валом. А внизу, вблизи капища Перкунаса, воздвигли и дом для великого князя. Но работа была тяжела. С того времени сохранилась поговорка, нечто вроде недоброго пожелания: «Чтобы тебе ходить в Вильно горы копать».

Великокняжеский дворец, или Нижний замок, называвшийся Кривым Градом, состоял из нескольких зданий с особыми кладовыми, амбарами, конюшнями. Здания эти большей частью были деревянными, но их окружала высокая каменная стена с башнями. Кроме того, весь Кривой Град, в состав которого входила и долина Свенторога с храмом и разными постройками, окружен был высоким частоколом. Его омывали воды Вилейки и особого канала, устроенного Гедимином.

Рядом с великокняжеской четой, но чуть поотстав, почти всегда находился Глинский в сопровождении дамы лет тридцати ослепительной красоты. Ее длинные золотистые волосы, ниспадавшие пенным водопадом на плечи, делали весь ее облик окутанным романтической тайной. Она так ловко управлялась со своим Гектором, молодым жеребцом, норовившим обогнать всех и вся, что, казалось, только и делала в жизни, что ездила верхом и охотилась. А в нарядах, едва ли не самых изысканных и богатых во всем Великом княжестве, эта польская графиня легко соперничала с Еленой. Ее платья были обшиты редким мехом; драгоценности, которые она носила даже на охоте, могли позволить себе лишь немногие. Всем своим видом пани Ева как бы говорила окружающим: «Во всем мире нет другой женщины, лишь я одна!» Разговор ее был скорее остроумным, чем легкомысленным. Сам Глинский, полюбивший эту женщину с первого взгляда, говорил всем, что она добра и безответна. Хотя вскоре и понял, что она состояла из хитрости, каприза, холодного расчета и легкомыслия, смешанных самым удивительным образом. Глинского веселила ее бешеная ревность, хотя однажды она чуть не задушила его.

Из-за нее, точнее из-за своей молодости и неопытности, от клинка Глинского погиб Станислав Заберезский, племянник полоцкого наместника Яна Заберезского. Его Александр незадолго до этого происшествия включил в состав своей свиты. Увидев проезжавшего мимо стоявшей группы свитской молодежи Глинского в сопровождении пани Евы, он во всеуслышание сказал:

— Какая восхитительная свежая пассия теперь у пана Глинского… Особенно в ее филейной части…

Шутка вызвала смех и восхищение смелостью молодого Заберезского. Но эти слова услышал и Глинский. Он подъехал к Станиславу и, почти тесня его конем, бросил в лицо растерявшемуся молодому человеку перчатку. Поединок был неизбежным: рыцарский кодекс чести в Великом княжестве соблюдался неукоснительно.

И он состоялся через два дня на берегу Вилейки, за великокняжескими конюшнями. Что мог противопоставить молодой, неокрепший Станислав опытному бойцу, находившемуся к тому же в зените мужской силы? Только храбрость. Поэтому не прошло и двух минут, как он получил удар в грудь и уже мертвым рухнул на землю.

Александр тяжело переживал эту историю. Вспомнил как Заберезский-старший просил принять в великокняжескую свиту его ветрогона, поучить его уму-разуму, полюбить его, если возможно, а главное, исправить его легкомысленный характер, внушив спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни. По просьбе полоцкого наместника, Александр создал комиссию по расследованию этого инцидента. Комиссия доложила, что поединок был в пределах принятых правил и чести.

Но отношения Евы с Глинским также закончились плачевно и почти трагически. Сказался литовский характер красавицы. Когда князь попросил ее вернуться к супругу в Польшу, в ответ она набросилась на него с ножом, но, к счастью, только легко ранила в руку. В момент нападения Глинский подумал: какие же красивые у нее глаза, совсем голубые, каким иногда бывает зимнее небо. Любовники быстро помирились. Но, встревоженная предложением Глинского, Ева поспешила к известной в Вильно колдунье Линде. Та вручила ей любовный порошок, приготовленный будто бы из обугленных и растолченных костей жабы, зубов крота, человеческих ногтей, крови летучих мышей, сухих слив и железной пудры. Главной же составляющей была шпанская мушка. В тот же вечер ни о чем не подозревавший Глинский съел это зелье вместе с ужином. В силе колдовских чар усомниться было трудно, поскольку все видели, как Глинский и Ева продолжали прогуливаться рука об руку по парку, оживленно и любезно беседуя. Но вскоре Ева все-таки вынуждена была уехать от князя Михаила и поискать утешения в другом месте. Неумная, суеверная и вздорная, она оказалась совсем не парой князю. Согласие держалось, пока он и она не понимали до конца друг друга.

Встретившись с великокняжеской четой, Глинский, улыбаясь и как бы в оправдание, сказал:

— Из-за этих блондинок в мире происходит столько зла…

Однажды на опушке Монвидовского леса, в то время, когда охотничья кавалькада остановилась, чтобы к ней могли присоединиться все заблудившиеся и отставшие, Александр в привычной для себя манере наклонился к Елене и стал шептать ей на ухо слова признания. Его лошадь, чего-то испугавшись, вдруг стала на дыбы и рухнула на землю. Если бы великий князь не проявил подобающую силу духа и сноровку, она могла бы подмять не только его, но и Елену под себя. Елена при этом так испугалась, что сильно побледнела и едва не упала в обморок. Она дрожала всем телом и молчала до самого возвращения в имение. Оказавшись в доме, Елена и Александр молча обнялись и провели вместе все время, до самого утра.

Это происшествие не помешало главному развлечению двора — охоте. После утомительных скачек по полям и лугам охотники делали привалы. В подходящем месте расставлялись шатры. Как правило, великий князь устраивался в своем кресле, весело и непринужденно беседовал с приближенными, обсуждая подробности удачной или неудачной охоты. Служители подавали закуски, мед и вино. Александр в это время не хотел и слышать о делах, уклонялся от их обсуждения, хотя Елена следила, чтобы турниры, охота, праздники не стали единственной заботой мужа. Только Глинскому удавалось иногда возвращать князя к государственным заботам. В частности, так было решено союзничать с орденом. Глинский сказал государю:

— Твой союз с Большой Ордой и сыновьями Ахмета не много вреда приносит нашему главному противнику — Москве. Для нас сейчас важен союз с ливонским магистром. Глядишь, и московит вынужден будет отвлечь часть сил к своим псковским границам…

И Александр обещал подумать об этом.

Как-то Александр пригласил Глинского осмотреть содержимое казны Великого княжества и богатства, оставленные ему отцом. Сам человек далеко не бедный, Михаил дивился тысячам золотых и серебряных монет, чеканенных как на Востоке, так и в европейских странах, золотым и серебряным сосудам, драгоценным каменьям, редкому оружию. Обратил внимание он и на несколько сундуков и связок книг, лежавших без всякого употребления. Видно, давно никто ими не пользовался. Сдувая с книг пыль, Глинский убедился, что это редкие стародавние рукописные книги, написанные на многих языках, в том числе и на латинском, а также немецком, итальянском, французском.

— Государь, — обратился Глинский к великому князю. — Каждая из этих книг представляет собой невиданную ценность, а собранные здесь вместе — это настоящее сокровище…

Александр быстро согласился, что их нужно привести в порядок, описать и что место книг не здесь, куда редко заглядывает солнечный свет, а в великокняжеской библиотеке, в которой следует заботиться и пополнять ее.

— Кто займется этим важным, как ты говоришь, делом?

— Я выпишу знающего человека, грамотея и библиофила. Я таких встречал в Европе… Да и в Польше такие люди, думаю, есть… К сожалению, в Греции оттоманство задушило все остатки древней учености. Там сейчас господствует тьма и невежество…

Прошло немного времени, и договоренность стала реальностью. Благодаря стараниям князя Михаила книги украсили библиотеку великого князя. А через несколько месяцев в Вильно появился Савва, инок одного из монастырей на горе Афонской. Он был приглашен Еленой погостить при великокняжеском дворе. Увидев книги, он с восторгом сказал:

— Государь, мне кажется, что ни одна из стран, известных нам, не имеет такого богатства. Здесь творения известнейших ученых, а также богословов, как римско-католических, так и греко-византийских. И каждая из этих книг — сокровище.

Александр слушал его с живейшим интересом и удовольствием… В конце беседы инок подарил Александру Библию на латинском языке:

— Тебе, государь, знаю, ведом этот язык… А книга эта удивительная. Она поучительна и назидательна для всех — и нищих, и богатых, рабов и царей. Таинственная книга…

Вскоре, после совместной поездки в Польшу, Глинский был облачен особым доверием Александра, стал его «собинным другом», фаворитом. Елене Александр при этом сказал, что брат может не быть другом, но друг — всегда брат. Глинский хорошо знал себе цену, позаимствовав у западных европейцев их гордость, самомнение, неразборчивость в средствах для достижения цели. Но Елена чуждалась его. Человек, ради карьеры перешедший в католичество, не мог пользоваться ее полным доверием и расположением. Тем более, что в обществе Глинского Александр часто вдавался в кутежи, которые расстраивали его здоровье. Но отношения Елена поддерживала: как-никак друг мужа. Кроме того, князь Михаил не мирился с тем униженным и оскорбительным положением, какое выпадало на долю православного населения в Литве…

Хотя нельзя сказать, что как мужчина князь Михаил совсем не нравился Елене. Скорее, наоборот, ее привлекала таинственность и загадочность Глинского. Не нравилось ей только то, как небрежно и даже неуважительно отзывался князь о женщинах. «Дайте женщине зеркало и сладости и она довольна, — говорил он. — Сколько помню себя, я страдал от второй половины человеческого рода, которую кое-кто из-за непонимания называет прекрасной. Но самые мудрые мужчины не вступают с ними ни в какие отношения. И тем более не позволяют покорить себя. Рыцарское служение женщине — это такое же жалкое рабство или даже еще более жалкое, чем всякое другое».

И затем, как бы чувствуя то, о чем хочет спросить Елена, сказал:

— Да, я любил и люблю. В далекой и благословенной Италии, будучи в юном возрасте, я пленился черными очами, длинными ресницами, греческим профилем, томной мощью красоты, словно сотканной из лучей радуги… Правда, она была молода, красива и вела грешную жизнь. К тому же страдала тяжким недугом — беснованием…

Князь помолчал, вспоминая давно ушедшее, и, скорее в утешение себе, чем собеседнице, сказал:

— У них там, в Италии, распевают под окнами и много говорят о любви, но думают о блуде… Услышав все это, больно ранившее ее самолюбие, Елена провела грустный вечер и даже тайком от всех всплакнула. Но после этого на душе стало спокойно: она окончательно избавилась от страшного соблазна, который иногда казался ей неотвратимым, от сознания, что, в конечном счете, она не сможет отказать Глинскому ни в одной его просьбе, ни в одном капризе… Что ж, подумала она, видно ему самим богом определена жизнь, в которой так много приключений, размышлений, мечтаний, любви ко всем женщинам и в то же время ни к одной из них… А мои чувства к этому человеку, хотя и мимолетны, но тем не менее это не что иное, как дерзкий грех…