Под тремя коронами

XX

Елене нравился Минск. Как правило, она останавливалась в большом здании, находившемся в самом замке при впадении Немиги в Свислочь. Дом назывался митрополичьим подворьем, так как Новогрудский собор 1415 г. назначил Минск наряду с другими городами местопребыванием митрополита. Проведя какое-то время в этом намоленном уголке западнорусской земли, она всегда чувствовала себя буквально исцеленной, помолодевшей. Словно в нее вливалась какая-то таинственная сила. Здесь приходило умиротворение и успокоение. Уходила усталость от двора, где, как в этом все больше убеждалась княгиня, боятся нестрашного и смеются несмешному, где суета сует и всяческая суета. Окрестности Минска казались Елене таинственными и прекрасными, особенно в те ночи, когда светила яркая манящая луна, королева ночного неба, наполняя воздух волшебным прохладным светом. В тихие, слегка морозные вечера великая княгиня любила смотреть, как летучие облака то закрывали небесную красавицу, то оставляли без покрова, нагую и таинственную. Зимой же лунное небо, снежный саван земли и безмолвие, наполнялись тайной мудростью, которую не разгадать… Она в Минске часто бывала и, естественно, не могла не содействовать строительству храмов. Здесь ею был устроен Вознесенский монастырь, восстановлен кафедральный собор города. В 1500 г. весь православный мир узнал чудесную новость: во время одного из татарских набегов на южную Русь чудотворная икона, находившаяся в Киеве, оказалась в Днепре. Она по воле Божьей поднялась вверх по течению, а затем по реке Свислочи доплыла до Минска, где и остановилась. 13 августа 1500 г. в присутствии великой княгини она была внесена в церковь Рождества Богородицы. Это чудесное событие еще больше расположило Елену к Минску.

В городе в это время было тринадцать церквей. Несколько из них построила и восстановила Елена. Древнейшими считались монастыри Свято-Духов, Козьмо-Демьянский и Петропавловский. Вознесенскому Елена подарила населенное имение Тростенец. Сюда она чаще всего приезжала со своими думами, мольбами и упованиями. Жизнь монастыря проходила в строгой размеренности. Длительные церковные службы отличались благолепием. В поклонах братия: по старшинству, от старцев у алтаря до послушников близ притвора. Также подходили и для целования Евангелия и икон. В таком же порядке чинно следовали к трапезе. Пища вкушалась в глубоком молчании, слышен был только монотонный голос чтеца. Кушали по два раза на дню, но не до сытости. Из питья — вода. В монастыре всегда было много нищих, просто приходивших издалека богомольцев. Елена любила раздавать милостыню личную, непосредственную из рук в руки, притом втайне от постороннего глаза. Это для нее было обязательным актом богослужения, практическим требованием правила, что вера без дел мертва. Елена считала, что когда встречаются две православные руки, одна с просьбой Христа ради, другая с подаянием во имя Христово, трудно было сказать, которая из них больше подавала милостыни другой: нужда одной и помощь другой сливались в братской любви обеих.

В имении Тростенец, находившемся недалеко от города, она проводила по нескольку месяцев. Когда бы ни приехала княгиня сюда, всегда находила должный порядок. Дома содержались исправно, все находилось на своих местах — везде чувствовалась рука управляющего пана Ознобиши. Даже прошлогоднее лето, последствия которого люди сравнивали с войной, не принесло особого урона имению. Тогда установилась необыкновенная жара. Реки, пересыхая, мелели, болота высохли и стали гореть. Земля и особенно поля покрывались глубокими трещинами. Пожары полыхали в лесах, захватывая пламенем и строения. Гибли люди и животные. Здесь, в Тростенце, жил старый челяднин, которого Елена иногда приглашала на прогулки. Ей казалось, что он знает все: как будто купальский дедок бросил ему из своей корзины волшебный цветок папороти. На все случаи жизни у него были ответы и советы.

Переступая в роще через срубленное дерево, он говорил:

— Прежде чем срубить дерево, нужно попросить у него прощения, а также разрешения у деда-гаюна, защитника леса…

Как и большинство священнослужителей, с которыми Елене приходилось беседовать, старик счел нужным сказать великой княгине об остатках языческих обычаев, о празднованиях кумирских и связанной с ними нравственной порче. Елена слушала и дивилась складности речи старика.

В один из октябрьских дней она, как и всякая добронравная женщина в эти местах, проснулась рано и вышла на крыльцо. В силу вступал робкий, несмелый рассвет. Уже наступили короткие дни. Солнце в такое время — как редкий гость: проплывет красное низко над горизонтом и на покой. Воздух был густым, до предела насыщенным влагой. Она решила объехать имение на любимой лошади Луне, которую здесь держали специально для ее прогулок. Она почти подъехала к излучине Свислочи, где, по словам пана Ознобишина, отдыхала большая стая диких гусей, летевших на зимовку. Но начался дождь, а затем и пошел мокрый снег. Наверное, это послужило сигналом для птиц, и они стали шумно подниматься в воздух. Почему же вы не переждете непогоду, подумала княгиня. Но гуси всей стаей поднялись на крыло и длинной вереницей с тревожным криком потянулись над берегом, низко пролетая над всадницей. Услышав летящих сородичей, в загонах начали шумно отзываться домашние птицы.

Не чувствуя холода, Елена долго смотрела вслед птицам, перестроившимся в огромный клин. Появилась зависть к их свободе и возможности улететь, куда хотят и когда хотят… Прошло несколько дней и ненастье прекратилось. И как бы во второй раз вернулось бабье лето…

Как раз в это время, к радости Елены, неожиданно приехал Александр. Налегке, с небольшой охраной. Чтобы создать великому князю больше удобств, тут же переехали на митрополичье подворье в Минске. Отдохнув пару дней, великокняжеская чета посетила несколько храмов, как католических так и православных. В любимом Еленой Вознесенском монастыре задержались дольше обычного: игумен Рафаил уговорил высоких гостей принять участие в скромной, обительской, как он выразился, трапезе. Александр не пожалел: трапеза оказалась обильным, даже роскошным обедом, где вкушались не только различного приготовления мясо, редкая дичь, рыба речная и морская, но и были предложены дорогие, из дальних стран привезенные вина.

После обеда решили прогуляться вдоль Немиги. Александр спросил у игумена:

— Где-то здесь на берегах Немиги более четырехсот лет назад произошла битва между русскими князьями?

— Да, в 1067 году. В ответ на захват и разорение полоцким князем Всеславом Чародеем Новгорода Великого южно-русские князья Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи захватили Минск. И тоже, по тогдашнему обыкновению, проявили невиданную жестокость: не оставили ни крестьянина, ни челяднина. Всеслав Полоцкий попытался защитить город. Войска сошлись здесь, показал игумен на примыкавшее к городу поле. Даже глубокий мартовский снег не остановил их. Полочане потерпели поражение, а Всеслав во время последовавших переговоров был схвачен и посажен в поруб в Киеве. Владыко Туровский так описал это событие: «На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизи кровави бреза не бологом быхуть посеяни — посеяны костьми русских сынов».

— Кстати, государь, — продолжил игумен, — недавно при строительстве дома здесь, на поле, нашли почти истлевшие человеческие черепа и кости. Вероятно, останки нескольких воинов, погибших в этой битве. А также почти полностью изъеденные ржавчиной мечи, наконечники копий и стрел, стремена, лошадиные уздечки.

Александр заинтересовался. Остановившись, он спросил:

— И где же находится все это теперь?

— У нас, в подвале монастырском хранятся. А останки воинов я распорядился перезахоронить на территории обители, возле часовни…

Александр неожиданно долго молчал, а затем сказал:

— Наверное, Рафаил, ты как православный иерей поступил правильно. Но впредь запрети на этом поле всякое строительство, а также проводить всяческие раскопки. Считаю безнравственным, противоречащим божественным установлениям нарушать покой усопших, тем более воинов. Пусть та земля, в которую они легли, борясь за правое дело, защищая Отечество, навсегда останется их легким пухом. Просто над каждой обнаруженной могилой следует либо возводить часовню, либо ставить крест, либо просто памятный камень. Но тревожить останки погибших, тем более в угоду каким-то собственным интересам, нельзя ни в коем случае… Об этом мы вместе с панами-радою, примем особый привилей.

Пример Елены вдохновлял многих знатных людей Великого княжества. Князь Мстиславский пожаловал в 1505 г. два имения монастырю в Пустынице. Ходкевич и епископ Солтан щедро жертвовали угодья и имения Супрасльскому монастырю, который расширялся и богател. Богуш Боговитинович щедро наделял Коложский Борисоглебский монастырь. Киевский воевода Дмитрий Путятич свое состояние завещал храмам и монастырям, не забыв при этом Пречистенский собор в Вильно и Вознесенский монастырь в Минске. На утверждение завещания Путятича королева направила своего охмистра Клочко и канцлера Сапегу.

Благодаря авторитету Елены в княжестве усиливалось русское влияние. Молдавский поход, когда русские поддержали Александра и спасли от гибели Яна Альбрехта, мужественная оборона Смоленска, борьба с польским можновладством меняли отношение Александра к русским. Благодаря королеве русские люди становились приближенными Александра, как это было с Глинским, и получали возможность оказывать на него влияние. Умный и способный, европейски образованный и бывалый князь Михаил участвовал в избрании Александра на литовский престол, но вес и авторитет приобрел при дворе, стал «собинным другом» короля только к концу его царствования.

Александр щедро жаловал братьев Глинских, и на одной из грамот была подпись охмистра Елены. Авторитетом и уважением у Александра стал пользоваться и смоленский епископ Иосиф Солтан, отличившийся во время осады московскими войсками Смоленска и известный своей благотворительностью. Епископ отличался умом и красноречием. По его просьбе Александр даровал Смоленску особую грамоту, в которой прописывалось: «нам христианство греческого закона не рушити, налога им на веру не чинити, в церковные земли и воды и в монастыри не вступатися». Александр изменил и отношение к русским городам. В 1502 и 1503 гг. он выдал дарственные грамоты гродненским мещанам, киевским, витебским. О многом говорит то, что они подписывались в присутствии охмистра и канцлера Елены. И, конечно же, Елена водила рукой мужа, даровавшего витебским жителям чрезвычайные права: великий князь не должен был вмешиваться в дела церковные, семейные и наследственные; каждый житель Витебска волен отъехать из земли своей, но только в Литву; каждый лях или русин, перешедший в православие, не должен терпеть притеснений от правительства.

В это время Елена Ивановна смогла прислать дар своей родине — колокол для одной из московских церквей, который привез ее канцлер Иван Сапега.

Елена поддерживала тесные отношения с митрополитом Ионой. Вместе они замышляли церковную реформу. С этой целью она обратилась к митрополиту московскому Симону с просьбой прислать «Устав церковный», переданный ей отцом. То есть имела место явная попытка расширить, углубить отношения с московской церковью, обменяться мыслями о церковном управлении. Это проявилось и в просьбе Ионы к московскому владыке освободить находившегося в плену в Москве его сына.

Несмотря на беспрестанные взаимные упреки и жалобы, война между тестем и зятем едва ли могла начаться, если бы предметом распри не стала вера. Учитывая все это Иоанн сказал приближенным боярам:

— Я долго сношу грубости зятя, но сейчас необходимо защищать православие от латинских фанатиков…

И направил в Вильно гонца Афанасия Вязмитина, который вручил Александру складную грамоту: Иоанн складывал с себя крестное целование и объявлял войну Литве за принуждение княгини Елены и всех ее единоверцев к латинству. Грамота заканчивалась словами: хочу стоять за христианство, сколько мне Бог поможет. Раздраженные этим, враги московского государя утопили в Вилии, возле Нижнего замка, русского гонца, привезшего складную грамоту.

Одновременно, прибывший из Москвы, боярский сын Мамонов наедине сказал Елене:

— Отец твой желает, чтобы ты сохранила чистоту своей веры, презирая льстивые слова коварного отступника Иосифа смоленского и даже муки, если они выпадут на твою долю…

Как ни скрытно вела себя Елена, утаивая от отца свои неприятности и беды, как ни уверяла его, что любима мужем и свободна в исполнении обрядов греческой веры, однако Иоанн постоянно беспокоился. Посылал ей душеспасительные книги, твердил о необходимости соблюдения Закона.

Узнав, что духовника Елены, священника Фому, собираются выслать из Вильно, Иоанн спрашивал о его вине. Ответ Елены: он мне не угоден, буду искать другого — еще больше убеждал Иоанна, что дочь терпит притеснения. В 1499 г. его уведомили, что в Литве началось гонение на восточную церковь, что смоленский епископ Иосиф взялся обратить всех православных в латинство. Вместе с ним виленский епископ Войтех Табор, бернардинские монахи ездили из города в город, склоняя духовенство, панов и народ к соединению с римской церковью: «Да будет едино стадо и един пастырь!» Иосиф доказывал, что римский папа действительно является главой христианства. В красноречивой булле римский первосвятитель выражал свою радость, что еретики озаряются светом истины, присылал в Литву подарки.

В конце 1490-х гг. отношения между Московским государством и Великим княжеством Литовским настолько обострились, что новый военный конфликт становился неизбежным. Готовясь к нападению, Иоанн заключил военный союз с Крымским ханством, установил хорошие отношения с Турцией. Повод для войны также нашелся: в Москве усиленно распространялись слухи о гонениях на православное население в Литве, о притеснении тех, кто хочет перейти на службу к московскому князю, и тому подобное. В мае 1499 г. живший при дворе Елены подьячий Ф. Шестаков тайно передал письмо Иоанну, в котором сообщал, что княгиню и других православных силой заставляют принимать католичество, хотя сама Елена отцу об этом никогда не писала. Весной следующего, 1500, года посольство Александра во главе со смоленским наместником Станиславом Кишкой попыталось снять возникшее между государствами напряжение. При этом великий литовский князь впервые обратился к Иоанну как к «государю всея Руси». Правда, просил вернуть князей-перебежчиков, которых он назвал изменниками, и не чинить обид на границе. Но Иоанн, по обыкновению, во всех бедах обвинил литовского князя и двинул войска. После этого в Вильно поскакал гонец Иван Телешов с грамотой, что Иоанн «за христианство хочет постоять» и начинает войну. Московское войско выступило в поход незамедлительно. От крымского хана Менгли-Гирея Иоанн требовал осуществить нападение на Литву и ударить на Слуцк, Туров, Пинск, Минск.

Александр был застигнут врасплох объявлением войны: Великое княжество Литовское не было готово к противостоянию русским. Литва смогла начать ответные действия лишь, когда наступление Москвы приобрело значительный размах. В начале 1500 г. начались боевые действия в верховьях Оки. В феврале Москве сдалась Белая. В мае южнорусская войсковая группировка двинулась на Брянск. На Смоленск — центральная. Брянский замок был сожжен, в плен к русским попал наместник Бартошевич и епископ Иона. Затем Якову Кошкину сдались Рыльский и Можайский, покорились Хотетовские и Масальские князья. В августе русские заняли Путивль, в плену оказался наместник Богдан Глинский. Открытой оказалась дорога на Киев, но татары настолько разорили окрестные земли, что московские войска, боясь не прокормиться, остереглись следовать к древней столице Руси.

Эти военные действия показали, что Москва хорошо к ним подготовилась, Литва же, наоборот, оказалась не готовой. Польша, хоть и имела с ней договор о взаимной обороне, не собиралась защищать восточные области своей союзницы. Для крымских татар появилась новая возможность расширения набегов. Весной и летом 1500 г. Менгли-Гирей разорил Киевскую, Подольскую и Волынскую земли. У Литвы не было другого выхода как согласиться платить Крыму по три деньги с человека. Александр рассчитывал с весенним потеплением 1501 г. направить удар хана Большой Орды Шиг-Ахмата на крымских татар. И это удалось: летом этого года. Шиг-Ахмат отбросил войско Менгли-Гирея в Крым.

В поисках выхода из тяжелого положения Александр прибегнул к дипломатии. Летом и осенью послы Великого княжества пытались отговорить Менгли-Гирея от военного союза с Москвой. Они побывали также в Молдавии, Заволжской орде, Ливонском ордене, у братьев Александра — польского короля Яна Альбрехта и короля венгров и чехов Владислава.

Необходимость защищаться вынудила Александра и к более решительным действиям: 8 июня выступил во главе войска из Вильно, а 9 июля разбил лагерь у Борисова. Себя он считал неспособным к ратному делу, поэтому стал искать полководца между своими вельможами. Петр Белый, состарившийся гетман литовский, уважаемый двором и любимый народом, находился на смертном одре. Он сказал горестному Александру:

— Князь Константин Острожский может заменить меня отечеству, будучи наделен достоинствами редкими… Он муж опытный, разумный и храбрый…

Многие считали князя, потомка славного Романа Галицкого, человека весьма скромной наружности, именно таким, как его представил Белый: способным полководцем, человеком великой души, истинно верующим. Все отдавали ему справедливость в добродетелях государственных, гражданских и семейных. Легат римский писал папе, что он ослеплен излишним усердием к греческой вере и не хочет отступить ни на волос от ее догматов. Князь Константин строго исполнял все посты по уставу православной церкви, когда многие считали это совсем необязательным. А в праздничные и воскресные дни посещал все богослужения.

Александр возвел Острожского в должность гетмана литовского и назначил его главным воеводой в начинавшейся войне против Москвы. При этом Острожский пообещал Александру, что за Днепр ни один московит не перейдет.