Под тремя коронами

XVII

В начале 1498 г. Литва стала задерживать московских послов в Крым и из Крыма, а затем и в Молдавию и из Молдавии. Одновременно задерживались и грабились русские купцы. Для выяснения накопившихся обид в Вильно приехали князь Ромодановский и Кулешин, жившие здесь при Елене в первые месяцы после свадьбы. Иван напоминал великому литовскому князю, что его предостережение об опасности участия в походе на Молдавию спасло зятя от катастрофы и, возможно, гибели, и прибавил: опять носятся слухи о новом походе Яна Альбрехта на Стефана, и что будто бы Александр вызвался помогать брату. Иоанн писал зятю: Менгли-Гирей и Стефан правы, когда говорят, что не виноваты в пролитии крови и что великий князь Литвы не хочет с ними мира держать…

Елене отец сообщал, что ее муж наводит ордынских князей на него. При этом была высказана готовность прислать ордынские грамоты и другие доказательства враждебной политики Александра.

Но все это осталось без последствий. Александр соблюдал интересы Яна Альбрехта и полонофилов. Елена присматривалась ко всему и выжидала. Задушевную переписку с отцом, в которой нередко жаловалась на мужа и осуждала его, она прекратила.

Стараясь примирить мужа и отца, Елена как могла защищала родителя, хотя многие его действия и не одобряла. Она с горечью восприняла весть о том, что в семье отца не все благополучно: там разгорелся значительный по своим последствиям конфликт. В конце 1497 г. Иоанн стал гневаться на восемнадцатилетнего сына Василия, брата Елены, и на свою жену Софью Фоминишну. Великий князь велел схватить Василия и «посади его за приставы на его же дворе». Василия обвиняли в том, что он будто бы хотел, «отъехать» от отца, пограбив казну в Вологде и Белоозере, и учинить какое-то насилие над своим племянником Дмитрием. Единомышленников Василия — дьяка Федора Стромилова, сына боярского Владимира Гусева, князей Ивана Палецкого, Травина-Скрябина и других предали жестокой казни: кого четвертовали, кому отрубили голову, кого разослали по тюрьмам. Опале подверглась и великая княгиня Софья: посещавших ее «с зельем» «баб лихих» утопили в Москве-реке в проруби. Победу одержало окружение Дмитрия и его матери Елены Молдавской. Невестка Иоанна стала первенствовать в кремлевском дворце, а с нею высоко подняла голову жидовствующая ересь. В феврале 1498 г. состоялось коронование Дмитрия, внука Иоанна и Стефана Молдавского, и провозглашение его наследником престола.

Все это доходило до Елены, тревожило и обижало ее. Последнее письмо отцу Елена отправила в марте 1498 г., а затем переписка обрывается на несколько лет. Последнее посольство от Иоанна в Вильно было в июле, а затем в московско-литовской дипломатии также наступил длительный перерыв.

Елена жаловалась своей боярыне Аграфене Шориной:

— Если под покровительством отца я была неуязвима, то теперь, покинутая и одинокая на чужбине, опасаюсь за свое благополучие.

Ватикан не мог не воспользоваться ситуацией. Католическому духовенству, литовским правителям показалось, что пора уступок и нерешительности миновала и настал их час. Под их влиянием Александр также отказался от колебаний и поблажек жене. Он окружил Елену такой тесной стеной католиков, что всякие отношения с Москвой прервались. Великая княгиня оказалась в своеобразной осаде…

Такую же нерешительность Александр проявлял и при назначении нового митрополита. Целый год с мая 1497 г. он еще колебался навязать русскому населению своего ставленника. Но теперь утвердил на митрополии смоленского епископа Иосифа Болгариновича, родственника князей Сапегов. И новый митрополит начал действовать в духе политики великого князя. Начались явные притеснения православных, усилилось давление на Елену Ивановну. Находившемуся при ней подьячему Федору Шестакову удалось передать князю Оболенскому, жившему в Вязьме, письмо: «у нас стала замятия велика между латыни и нашим христианством; дьявол вселился в смоленского епископа и в Ивана Сапегу. Великий князь неволит великую княгиню в латынскую веру… да и все христианство наше хотят отсхимить… И государыню нашу Бог научил, да попомнила науку государя отца своего. И государыня великая княгиня отказала…»

Это письмо, написанное на скорую руку, попало в Москву в мае 1499 г., почти одновременно с вестью о болезни Елены.

Погожим осенним днем к Москве подъезжал богатый обоз бывшего подданного Александра князя Семена Бельского. Князь снова и снова убеждал себя в правильности принятого решения. В Литве настолько сильным было притеснение православных, что оставался один выход — отъезд в Москву и переход на службу тамошнему государю. Не зря же, думал Бельский, вот уже двадцать лет как многие князья тянутся в Москву. Первыми были Иван Воротынский и Александр Перемышльский, затем Дмитрий Воротынский, потом Семен Воротынский с племянником Иваном, далее князь Иван Бельский с братом, позднее Иван, старший из князей Одоевских. За ним последовали Мезецкие, Вяземские и другие родовитые, знаменитые князья со своими боярами и слугами. Хотя в целом, думал князь, жизнь в Литве высшему сословию западнорусского народа и должна была казаться более привлекательной. Литовское государство давало человеку больше простора, создало сословные привилегии. Здесь не было тяжести государственной опеки. В Москве же, наоборот, власть государя железным обручем сковывала все проявления жизни, и боярину жилось не свободнее, чем крестьянину.

В Литве знали, что московский государь обращается с приезжими довольно бережно. Правда, видимо, московит полностью не доверяет этим литвинам… Иначе зачем ему их волости оставлять за собой, давая в обмен другие, на северо-востоке страны?.. Впрочем, видимо московский князь исходит из того, что предосторожность еще никому и никогда не вредила…

Семена Бельского привлекала Москва еще и тем, что здесь существовала нравственная связь московского государя с его народом — ясное сознание и твердое, последовательное проведение в жизнь главной общегосударственной цели. Московский государь удачно выражал народное стремление к единству, порядку и силе. И именно стремление служить общенародному делу заставляло многих западнорусских людей переменять своевольно-свободную жизнь в Литве на страдную в Московии. Вон как у них дела пошли, думал князь Семен: установился внутренний порядок в государстве, с зависимостью от татар покончено, набеги степняков успешно отражаются, да к тому же еще и с помощью других кочевников. А сейчас вот замахнулся московский князь на титул «Государя всея Руси»…

В Литве же, среди западнорусского населения, составляющего большинство в государстве, витает разочарование и упадок духа, неверие сохранить свою сущность и веру. Многие чувствуют себя как бы на чужбине, пасынками, а не сынами. Видят, что их силы, кровь и пот растрачиваются бессмысленно и бесцельно. А многие представители высшего сословия разуверились в государственных способностях Ягеллонов, видя в них орудие иноземных интриг…

Уже в Москве князь узнал огорчительную новость: в Литве радные паны утвердили, что если кто-нибудь побежит от государя, челом не ударивши, то оставшееся от него имущество переходит на великого князя, а не достается родственникам, как прежде это бывало…

Встречал Бельского по поручению Иоанна старший боярин с приличествующей его сану свитой. Иоанн тоже принял Бельского, удостоил его лаской, вниманием и разговором.

К Александру был послан гонец, который передал великому князю литовскому:

— Князь Бельский бил челом в службу; и хотя в мирном договоре написано, что князей с вотчинами не принимать, но так как от тебя такое притеснение в вере, какого при предках твоих не бывало, то мы теперь князя Семена приняли в службу с отчиною.

Бельский также послал Александру грамоту, в которой слагал с себя присягу по причине принуждения к перемене веры.

За Бельским перешли с богатыми волостями даже князья, которые еще недавно были заклятыми врагами московского князя: внук Шемяки, князь Василий с Рыльском и Новгород-Северском, сын союзника Шемяки Ивана Можайского князь Семен вместе с Черниговом, Стародубом, Гомелем, Любечем. Поддались и другие князья — менее значительные: Мосальские, Хотетовские. И все по причине гонений за веру.

Иоанн с торжеством послал объявить Александру о приеме в службу всех этих князей. К этому было добавлено, что гонения на православных людей в Литве превзошли всякую меру и вынуждают его явиться их защитником и покровителем.

Все это вызвало такую бурную реакцию у Александра, что Елена не осмеливалась заходить к мужу на его половину. Но как только, великий князь смягчился, Елена при первой же встрече убеждала его:

— Государь мой и муж мой, не допускай горячности в принятии решений применительно к Москве. Ибо великие люди, а тем более великие государи, сделав шаг, не возвращаются назад. А часто просто не могут уже этого сделать, даже если б и хотели. Мой отец, как ты, вероятно, знаешь, и в лета пылкого юношества изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным. Ни в начале важного дела, ни после его он не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не устремлялся стремглав к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности, и несправедливости, уважая общее мнение и существующие правила…

Александр вспылил, вскочил с кресла и, запахивая полы халата, резко ответил:

— Опять ты со своим отцом… Послушать тебя, так мудрее твоего отца не было государя от сотворения мира… Был единственный случай в его жизни, когда он мог показать собою пример неустрашимости, твердости и готовности жертвовать жизнью за отечество — во время известного противостояния с татарами на реке Угре. Но он явился трусом и себялюбцем: отправил в безопасное место, в полуночные страны, прежде всего свою семью и казну, а столицу и всю страну готов был отдать на расхищение татарам-ордынцам. Возможно, помнишь, как ты вместе с матерью находилась в бегах. Покинул войско, с которым должен был защищаться, думал унизительным миром купить себе безопасность… Даже мать его, княгиня Мария Ярославовна, разделяла общее волнение и негодование народа на робость твоего отца, который, не решаясь вступить в битву с татарами, приехал с Угры в Москву.

Его поступки распространяют в нравах подданных пороки хищничества, обмана, насилия над слабейшими… А чего стоит его проделка с представителем Венецианской республики, когда, давши ему 70 рублей, приказал передать в Венецию, что дал целых 700 рублей. Это плутовство, достойное мелкого торгаша, но не государя…

Елена не обиделась, приняв слова мужа за очередной прилив желчи. Подошла к нему, обняла:

— Ты мой государь и муж, и мне хочется, чтобы ты понял, что он и впрямь человек необыкновенный. Посмотри: при нем образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии. За время его правления на месте многочисленных самостоятельных и полусамостоятельных княжеств возникло государство, в шесть раз превосходящее по размерам наследие его отца. Из заурядного княжества оно выросло в мощную державу, с которой считаются не только ближайшие соседи, но и крупнейшие страны Запада и Востока. Ее союзы и войны имеют важную цель. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости, но законы уже принимаются просвещенные. Все лучше и сильнее становится войско, призываются искусные специалисты, нужные как для успехов ратных, так и гражданских; его посольства бывают у всех дворов знаменитых, а иноземные спешат в Москву. Его приветствует папа, императоры, короли.

Слушая жену, Александр дивился ее знаниям и мудрости и успокаивался. Но она продолжала:

— Вот совсем недавно псковитяне оскорбили отца. Они выгнали его наместника и даже обругали и столкнули с крыльца. Прибывших в Москву псковских бояр отец три дня не хотел видеть. Но затем выслушал извинения, простил и милостиво дозволил выбрать себе нового наместника.

Голосом, в котором чувствовалось желание к примирению, Александр сказал:

— Странно было бы от дочери слышать об отце другое… Но ты не хочешь слышать и знать, вероятно, что отца твоего недаром называют иногда Грозным. И прежде всего потому, что дает волю не только гневу, но и рукам…

— Нет, Александр, — Елена назвала мужа по имени. — Он первый получил название Грозного потому, что явился грозным государем на московском великокняжеском столе, монархом для князей и дружины, требующим беспрекословного повиновения, возвысился до царственной недосягаемой высоты, перед которой боярин, князь, потомок Рюрика и Гедимина должны благоговейно преклониться наравне с последними из подданных. Так что имя Грозного ему дали в похвальном смысле: грозного для врагов и строптивых ослушников… Общеизвестно, что для великих дел государственных необходимы твердость и даже жестокость во нраве. Но они должны умеряться силою разума…

— Да, твой отец отличается от предыдущих русских государей, — оживился Александр. — При нем Россия вышла как бы из сумрака теней. И это при том, что Иоанн родился не воином, что на троне он сидит увереннее, чем на ратном коне…

Елена продолжила:

— А может и благодаря этому… Благотворная хитрость Калиты была хитростью умного слуги ханского. Великодушный Дмитрий Донской победил Мамая, но потом видел пепел своей столицы и раболепствовал Тохтамышу. Сын Донского Василий действовал с необыкновенным благоразумием, стремился сохранить целостность Москвы, но вынужден был уступить Витовту Смоленск и другие области, как и искать милости у ханов. Вначале и внук Донского, мой дедушка, не мог совладать с татарскими хищниками, испив всю чашу стыда и горести, быв пленником у Казани и даже невольником в самой Москве. Ему, сыну Софьи Витовтовны, пришлось почти двадцать пять лет вести борьбу за право наследовать московский трон. Его можно упрекнуть в жестокости: да, ослепил в пылу борьбы своего двоюродного брата Василия Юрьевича, но кто из князей отказался бы от удачной возможности вывести из игры соперника? Через десять лет с ним самим поступили точно так же. Когда его на голых санях привезли в Москву, посадили под охраной во дворе близкого родственника Шемяки, а затем ослепили и вместе с женой выслали в Углич. Софью Витовтовну выслали в Чухлому. Да, отступался от крестного целования, но и другие его не соблюдали. Арестовал митрополита, но предыдущего митрополита всея Руси Герасима по приказу литовского князя просто сожгли на костре. Но в результате этой кровавой борьбы Московское княжество смогло укрепиться, а престол и великое княжение получил мой отец. Отец хотя и был рожден и воспитан данником степной Орды, но сейчас один из знаменитейших государей в Европе, почитаемый и в Риме, и в Царьграде, и в Вене, и других столицах…

— Согласен, — сказал Александр, — пятнадцать лет назад появилась книга моего учителя и воспитателя, знаменитого польского летописца Длугоша. Так свое творение он заключил хвалою твоего отца Иоанна, главного неприятеля моего отца Казимира.

— Его сила даже в том, — Елена посмотрела в глаза мужу, как бы прося следовать этому примеру, — что он стремится не уступать первенство ни императорам, ни гордым султанам… Чем не пример для подражания?

— Разумеется, отцу твоему не откажешь в мудрых правилах политики, как внутренней, так и внешней… Силой и хитростью расширяет пределы своих владений до пустынь сибирских и северной Лапландии, губя при этом царство Батыево, сокрушая вольность новгородскую. Но, к сожалению, он теснит и грабит нас, Литву. Он давно уже забыл, что является праправнуком Великого Витовта…

Елена ответила:

— Да, государство отца моего расширяется. Но в нем есть много чего полезного, что не мешало бы завести у нас, в Литве. Александр вопросительно посмотрел на жену:

— И что же?

— Отец учредил хорошую городскую исправу, или полицию. На всех московских улицах велел поставить решетки, чтобы ночью запирать их для безопасности домов, запретил не только шум и беспорядок в городе, но и гнусное пьянство, завел почту, или ямы, где путешественникам дают не только лошадей, но и пищу… И многое другое полезное появилось в Московском государстве…

Александр умолк, но потом продолжил:

— Многие государи завидуют возможностям Иоанна наказывать непослушание воинов. Когда твой брат Дмитрий, возвратясь из неудачного похода на Смоленск, жаловался, что многие дети боярские без его ведома приступали к городу, отлучались из стана и ездили грабить, Иоанн наказал всех. Одних темницею, других — торговой казнью, то есть публичным битьем кнутом.

Как бы одобряя такие действия, Александр продолжил:

— Многим непонятна беспредельная покорность россиян монаршей воле… Другие государи только мечтают об этом… Перед ним же трепещет даже знать… Говорят, что на пирах у Иоанна они не смеют ни слова шепнуть, ни тронуться с места, пока государь, утомленный яствами и вином, дремлет целыми часами за обедом…

И как бы желая еще больше огорчить Елену, великий князь продолжил:

— Все знают твое благоговение, трепетное отношение к православию… Но Папа Римский хвалил твоего отца за то, что тот принял Флорентийскую унию, никогда не ходатайствовал о назначении митрополита у константинопольского патриарха, возведенного в свой сан турком, и выразил желание на брак с христианкой, воспитанной под сенью папского престола…

— Александр, великим государям всегда сопутствуют наветы и клевета, а иногда, как в этом случае, просто недостоверные сведения…