Под тремя коронами

III

Не прошло и дня, как писарь полоцкого наместника Лавриш в сопровождении двух воинов скакал в Новгород. По обыкновению Яков Захарьевич встретил гонца дружелюбным вопросом:

— Как здоровье моего друга и родственника пана Заберезского? Как здоровье жены его пани Звездиславы?

Низко поклонившись, Лавриш ответил, что все божьей милостью живы и здоровы. А затем сразу же поведал наместнику о главной цели своего приезда:

— Велел мой господин на словах передать тебе, что паны-рада Великого княжества Литовского хотят посватать своего великого князя за одну из дочерей Иоанна III, государя московского. И суть дела, и подробности изложены в письме моего господина.

При этом Лавриш достал из внутреннего кармана своего жупана завернутое в пергамент письмо. Яков Захарьевич тут же развернул бумагу и углубился в чтение. Прочитав, не раздумывая, сказал:

— С такой важной вестью я должен сам ехать к моему государю, великому князю московскому Иоанну.

Сборы были не долгими. Сильные свежие лошади, которые менялись в так называемых станциях-ямах, и добрая весть, с которой мчался в Москву новгородский наместник, как бы сократили путь. И через два дня на третий Москва засверкала перед ним золотыми куполами. Да и приема у государя ждать пришлось не долго. Новгородские дела у Иоанна после Шелонской битвы и окончательного присоединения Новгорода были наиболее важными.

Предложением литовских панов-рады Иоанн, похоже, остался доволен и тут же предложил созвать бояр. Вместе с ними великий князь приговорил:

— Тебе Яков Захарьич, посылать своего человека с ответом к Заберезскому не следует. Дело важное и торопливость в нем нам не к лицу. Но и военных действий прекращать не следует. Потому как между государями пересылки бывают, хотя б полки и сходились.

— Но, государь, и откладывать это дело негоже, — робко возразил Яков Захарьевич.

И хоть не хотелось говорить о больном для великого князя — возрасте его старшей дочери, он все же добавил:

— Надо учитывать, что княжне нашей уже восемнадцать миновало.

Иоанн долго молчал и, ничего не сказав, отпустил боярина. С этим наместник и уехал к себе в Новгород.

Но через день ему вдогонку поскакали гонцы с новым наказом новгородскому наместнику: своего человека к Заберезскому посылать. Да писать следует вежливо, потому как Заберезский тоже вежливо писал, — советовал в письме Якову Захарьевичу Иоанн. — Кроме того, пусть посланный изведает все дела в Литве: как Александр живет с панами, какие у них дела в государстве, какие слухи про братьев Александра. Главное же, что должен сказать его посланец литовским панам и Заберезскому, — наставлял наместника Иоанн, — до заключения мира нельзя толковать о браке.

Все это исполнил Яков Захарьевич. Но литовские паны-рада продолжали настаивать на скорейшем сватовстве. Тот же Заберезский писал в Москву первому боярину, родом литвину, к тому же Гедиминовичу, Ивану Патрикеевичу и просил:

— Дознайся, князь, у своего государя, захочет ли он отдать дочь свою за нашего господаря, великого князя Александра. Да напомни ему, что только одному Богу известно, как бы сложились отношения Литвы и Московского государства, если бы в свое время состоялся брак Ягайло с дочерью Дмитрия Донского… Но тогда, к сожалению, не смогли договориться. Польша помешала…

Но и этого панам-раде казалось мало. Поэтому в апреле, как только подсохли дороги в Москву, явился посол Александра, пан Станислав Глебович. Именно ему поручил эту миссию великий князь, хотя пан Станислав слыл скептиком, утратившим веру даже в скептицизм, сомневающимся даже в сомнении. Но был умен, деловит, умел убеждать людей… К тому же, как и большинство жителей Западной Руси, лицом был чист, имел открытый взгляд, ростом вышел удалый. А на русском наречии говорил едва ли не лучше самих москвичей…

В Москве считали, что «всякий посол речи говорит и лицо носит государя своего». Поэтому у людей посольских, вещей не досматривали, не брали с них тамги и никаких других пошлин. При жизни Казимира литовского в сношениях Литвы с Москвой соблюдалось равенство. Но при Александре оно как бы само собой нарушилось в пользу Москвы. Для переговоров, и особенно для заключения мира, послы литовские стали ездить в Москву, что сразу же и вошло в обычай. Для встречи послов на границе московские власти посылали приставов, чтобы проявить о них должную заботу, давать корм с медом и вином. Перед паном Глебовичем пристав молодцевато спешился и, как положено, почти в пояс поклонившись послу, сказал:

— Мой государь велел встретить тебя, пан Станислав, и препроводить в Москву, дабы чего не случилось.

— А что может случиться, пан пристав? У меня, как видишь, своя охрана. Но тем не менее спасибо. Хотя, что греха таить, слышал я, что недавно в московской земле разбойники убили двух литовских купцов и всех сопровождавших их людей. Ограбили, как водится, а тела побросали в реку…

И помолчав, добавил:

— А садись-ка ты, пристав, ко мне в тапкану. Вместе дорогу и скоротаем. Она, чай, еще не малая.

Пристав не без колебаний исполнил просьбу посла.

— Каково здоровье вашего государя, пан пристав? — спросил Глебович.

— Божией милостью и нашими молитвами все хорошо, пан посол.

— А правда ли, что Иоанну присущи расчетливость, неторопливость и даже медлительность, осторожность, сильное отвращение к мерам решительным, которыми можно не только много выиграть, но и потерять. При этом, говорят, он проявляет стойкость и хладнокровие в доведении до конца раз начатого? — спрашивал далее пан Глебович.

— Осталось немного пути, пан посол. Ты встретишься с нашим государем и все узнаешь, — холодно отвечал пристав.

Но вскоре посол заметил, что двигаться стали медленно — по пятнадцать-двадцать верст в день. Иногда без видимых причин останавливались, правда, всегда в красивых, удобных местах. По всему видно было — ждали распоряжений из Москвы. Пана Станислава такие остановки не раздражали. Весна, а с нею и жизнь вступала в свои права. От земли поднимался легкий парок, распространяя весенний запах. Невидимыми колокольчиками висели в небе жаворонки. Летели из далеких зимовок первые птицы. Послу даже показалось, что на ближайшей опушке леса робко опробовала свой голос кукушка. На наиболее солнечных местах — и когда только успели — появились зелена трава и даже первые небольшие цветы… Все наполнялось светом и радостью. Дышалось легко…

Но вот прискакал второй пристав и все изменилось. Теперь ехали быстро и удобно. Все стремились во всем угодить послу и исполнить любое его желание — едва ли не в рот ему заглядывали.

И чем ближе подъезжали к Москве, тем больше встречалось селений, людей и обозов на дорогах. Поля и луга становились обширными, более ухоженными. А затем показалась и сама Москва. Величественно возвышаясь на равнине, даже в пасмурный осенний день она сверкала блестящими куполами своих несметных храмов. Над белыми кремлевскими стенами величаво плыли в облаках красивые башни. Выделялись редкие каменные здания, окруженные тысячами деревянных домов. Город широко раскинулся по берегам рек Москвы и Яузы и своей обширностью поражал иностранцев, привыкших к скученности и замкнутости западноевропейских городов. Особенно большой казалась Москва издали. Высокий холм при впадении речки Неглинной в Москву-реку представлял собой естественно-укрепленное место, с трех сторон омываемое водой. На нем и располагался Кремль, тоже опоясанный садами. К нему сходились главные улицы и части города. В кремле было немало зданий: одних церквей насчитывалось шестнадцать, в большинстве своем деревянных. И только три каменных собора: Успенский, Архангельский и Благовещенский. Их купола выше других церквей поднимались в небо…

В Москве посольство остановилось на специальном посольском дворе. Множество построек разного предназначения, от конюшен до жилых помещений с ажурными башенками, резными лестницами и переходами, окаймляли обширную площадь, где были особые места для прогулок и различных игр.

Вопреки московскому обыкновению принимать послов через неделю-другую после их приезда, литовского на этот раз приняли через два дня. Кремль встретил посольство тихо, почти безлюдно. Великокняжеские палаты были деревянные и расположены фасадом к Москве-реке. Они представляли собой обширную группу разнообразных зданий самых причудливых, оригинальных форм. Хоромы в три яруса с теремами, чердаками, вышками, с башенками по углам соединялись переходами со зданиями в два этажа. Деревянные стены из роскошного леса были прорезаны множеством окон и крылечек, каждое своеобразной формы, украшенные художественной резьбой. Крыши многих хоромов, теремов и башен блестели золотом.

Самые знатные из бояр встречали пана Станислава внизу лестницы, а также перед палатными дверями. Послу показалось, что двор московского князя в избытке переполнен слугами-боярами и князьями. Можно было увидеть здесь и татарских князей, когда-то грозных и надменных, а ныне скромно проживавших на Руси и несших пограничную службу великого князя.

В Приемной палате напротив входных дверей находился трон, на котором сидел великий князь в полном большом наряде, который полагалось надевать только в самых торжественных случаях. В углу стоял большой серебряный рукомойник, чтобы великий князь после приема грамоты из рук иноземного посла мог омыть руки. На вид Иоанну III было лет пятьдесят. Он был красив, высокого роста, но, как показалось пану Станиславу, излишне худощав. Бросалась в глаза и его сутулость. Около трона, по бокам, в белых одеждах стояли рынды, почетная великокняжеская стража с серебряными топориками на плечах. Кругом стен, на лавках, сидели бояре. Посол, отделившись от своей свиты, которая остановилась посреди зала, и, приблизившись к трону, правил поклон великому князю от своего государя, а думный дьяк в это время принимал от свиты посла подарки. Великий князь спросил о здоровье своего брата Александра, дал руку послу и велел садиться на скамью напротив себя. Посидев минуту-другую, пан Станислав встал и подал верительную грамоту, а затем представил подарки, которые в Москве назывались поминками.

Прием происходил в присутствии сыновей великого князя — Василия, Юрия и Дмитрия, гордо сидевших на специальных, только им предназначенных, местах. Словно молодые орлы, все трое были осанисты, зорки и когтисты. Но старший Василий выгодно отличался от братьев. Красавец с русыми локонами, правильными чертами цветущего лица, он отличался еще и изящными манерами, величественной осанкой. В нем чувствовался будущий повелитель великой страны. Здесь же находились и все бояре. Сыновьям великого князя посол правил поклоны. Они давали ему руки и справлялись о здоровье.

После официального приема помощник Глебовича пан Анатоль Стрижевич заметил:

— А раньше, говорят, Иоанн обращался с послами очень милостиво, держался чрезвычайно просто и непринужденно. Да и приемы проходили без официальной пышности, при двух-трех близких советниках… Великий князь мало обращал внимания на этикет, был чужд важности и чопорности.

— Да, — ответил посол. — В то время великий князь держался обычаев удельной старины: жил непринужденно и просто. Тогда влияние его жены Софьи Фоминичны было слабо, а в великокняжеском быту были мало заметны черты придворного византийского этикета.

— После того как татары, простояв на Угре, не решились вступить в битву с русичами, Иоанну стали сопутствовать политические успехи. Он быстро стряхнул с себя робость татарского данника и почувствовал себя свободным, независимым государем и даже наследником византийских императоров.

— А ты обратил внимание, как много и успешно строят в Москве? — обратился Глебович к помощнику.

— Вовсю стараются, чтобы Москва выглядела как столица могущественного государства, — продолжал пан Стрижевич.

— Да, строительство у них, на зависть, приняло, грандиозные размеры и двигается не по дням, а по часам… Похоже, что народная гордость и самолюбие, подавленные когда-то татарами, стали пробуждаться. Русские стали сознавать, что не только военная сила, но и зодчество, искусство, как и богатство в целом, сообщают силу и блеск государству.

Затем посол был приглашен на обед к Иоанну. Сначала были поданы лебеди и соответствующие вина. Затем пошли осетры, стерляди, черная и красная икра, жареные поросята, домашняя и боровая птица… Вскоре столы ломились под тяжестью яств на дорогой посуде. О главном за столом говорить не стали, тем более что пан Станислав оказался охоч к вину, которым ему щедро наполняли кубок. И то ли по наказу, данному в Вильно, то ли под воздействием вина начал пан Станислав с обид:

— Жалуюсь я, государь, на обиды, что чинятся твоими людьми Литве. Еще при Казимире…

Но тут вмешался боярин Вяземский:

— Давай, пан Станислав, не о том, что когда-то было… Что сейчас беспокоит наших соседей?

Посол не сразу понял, что от него хотят… Но все-таки уже заплетающимся языком продолжил:

— А что? Уже при Александре, как вы знаете, Панове, сожжен был Масальск, взяты Негомирь и Бывалица…

Но вскоре Глебовича перестали слушать. Вино пили все, и Оно придало оживление беседе. У некоторых бояр просто развязались языки. Другие, как и положено на пиру, положив головы на стол крепко засыпали.

В конце обеда Иоанн подозвал князя Верейского:

— Ты возьми побольше вина и меда и отвези пана Глебовича на посольский двор. Постарайся развязать ему язык… Человек, выпивший лишнее, не хранит тайн.

За столом на посольском дворе Глебович начал было говорить о сватовстве и заключении мира, но затем заупрямился и заявил:

— Я должен говорить с князем Патрикеевым.

— С Патрикеевым, так с Патрикеевым, — отвечал Верейский. — А поедем-ка к нему…

Обнявшись, как добрые друзья на подпитии, они вышли во двор и вскоре их возок в сопровождении вооруженных дворян мчался по ухабистым улицам Москвы. Оказавшись за столом у Патрикеева, пан Станислав снова начал речь о сватовстве:

— Ты, князь, выведай, пожалуйста, у своего государя Иоанна: хочет ли он выдать дочь свою за Александра…

Князь отвечал вопросом:

— А как, по-вашему, какому делу надобно быть прежде: миру или сватовству?

— Когда великие литовские люди приедут, то они и поговорят об этом с великими московскими людьми… — неопределенно заметил Глебович.

Патрикеев в ответ на это сказал:

— От себя, пан посол, я хочу сказать, что когда будет мир, для заключения которого литовские послы должны приехать в Москву, тогда и дело о сватовстве начнет двигаться.

И помолчав, скорее для важности, чем по необходимости, добавил:

— Собственно, сватовства литовские вельможи желают больше, чем мы…

А потом и совсем уж обидное для литовского посла, слывшего у себя на родине блестящим оратором и краснобаем:

— Главное, чтобы при деле пустых речей не было. Велеречивый человек, как правило, лжец. Когда прежде от короля Казимира приезжало посольство для заключения мира, то много было лишних речей, отчего дело на тот раз и не состоялось.

Как будто протрезвев, Глебович отвел Верейского подальше от других гостей и заплетающимся языком сказал:

— А помнишь, князь, как ваш государь Иоанн, желая оказать особую милость максимилианову послу Юрию Делатору, сделал его золотоносцем: дал ему цепь золотую с крестом, шубу атласную с золотом на горностаях да шпоры, по нашему остроги, серебряные вызолоченные. Хорошо бы и мне такая честь была оказана.

Верейский не стал дальше слушать посла и, взяв за плечи, отвел к пирующему столу.

Вскоре князь Патрикеев отправил своего человека в Литву к Заберезскому. В письме он предлагал, что прежде сватовства надобно мир заключить и чтобы паны с этим не медлили.

Полоцкий наместник решил все доложить Александру. От Полоцка до Вильно путь известный, наезженный. Да и думалось хорошо в уютной повозке. А чтобы не засидеться, в поводу у охраны его любимый конь, под седлом и скучающий, как казалось наместнику, без хозяина.

А думать есть о чем, тем более что, похоже, Александр не любит утруждать себя рассуждениями. Ждет, что доверенные и приближенные паны все рассудят. Вот первый боярин при Иоанне, князь Иван Патрикеев, пишет в последнем письме, что сватовство может быть при условии, чтобы оба государства держали те земли, которые издавна им принадлежат, и что великий князь Иоанн земель Литовского государства не держит, а держит свои земли… И что мир, которого якобы хочет главный московит, должен быть заключен по всей его воле. Ну что же: старая песня… Не раз Иоанн утверждал в переговорах с литовскими послами, что все, чем он владеет — его собственность.

Хотя дорога была и долгой, но к дремоте не располагала. Не удается добиться, чтобы все дороги содержались в исправности… Все рытвины да колдобины. Проедешь несколько верст и чувствуешь, что растрясло тебя… И то хорошо — не заснешь, все обдумаешь, что великому князю Александру сказать нужно…

И мысли вновь вернулись к главному. Обстоятельства складываются так, что владения московского князя беспрестанно прирастают за счет Западной Руси. В начале 1493 г. уехали служить московскому князю Семен Воротынский с племянником Иваном. И оба с отчинами отошли. Мало того, по пути в Москву князь Семен овладел двумя литовскими городами — Серпейском и Мещовском. За Воротынским погнались смоленский воевода пан Юрий Глебович да сын известного московского беглеца Семен Можайский и взяли назад эти города. Но не тут то было: Иоанн не хотел отдавать взятое. Велел племяннику своему князю Федору Рязанскому привлечь войска побольше и опять взять Серпейск и Мещовск. И, к сожалению, как это часто случалось, воеводы литовские и на этот раз уступили. Глебович и Можайский не осмелились противостоять московитам и, оставив в городах заставы, бежали к Смоленску. И что поделать? Сила московская взяла эти города без сопротивления. Воинские заставы были отосланы в Москву, земских и черных людей привели к присяге все тому же Иоанну. Такая участь постигла и другие города. Когда русские воеводы отправили в Москву плененных князей и панов вяземских, то Иоанн, которого бог, как видно, не обидел здравым рассудком, пожаловал их прежними отчинами и приказал служить ему, великому князю московскому. Так же поступил Иоанн и с приехавшими в Москву князем Михайлой Мезецким, который силой, как пленных, привел с собой и двух братьев. Им, правда, отчину не вернули, а сослали в Ярославль.

Остановился наместник на полоцком подворье в Вильно, где у него были свои палаты. Его радостно приветствовали полоцкие купцы, другие полочане. Заснуть пану Яну долго не удавалось: видно, звали к себе Полоцк с его Софией, все то, что наместник искренне любил в своем городе. Да и звон-перезвон колоколов полоцких храмов особенно благоприятно на него действовал. Успокаивал душу и укреплял силы. Не уходили мысли о государственных делах. Нужно обратить внимание великого князя, — подумал он, — что из Литвы в Москву князья бегут-уезжают, а в Литву из Москвы переехать охочих мало. За последнее время перебежал из Москвы какой-то Юшка Елизаров… Вот и все…

Не увеличило число беженцев в Великое княжество Литовское и жестокое наказание в Москве литовских доброжелателей. Совсем недавно, почти четыре месяца назад, в метельный январский день на Москве-реке были сожжены в клетке князь Иван Лукомский вместе с толмачом своим Матвеем Поляком. Москвичам объявили, что Лукомского прислал в Москву еще король Казимир, взявши с него клятву, что он или убьет великого князя Иоанна, или окормит ядом. Предъявили и яд, который якобы прислали Лукомскому из Литвы. Но ясных доказательств причастности Казимира к этому делу, как и в намерении погубить Иоанна, не было и нет. Но пострадали на Москве многие из тех, кто проявлял благосклонность к Литве. Под пытками Лукомский оговорил князя Федора Бельского, который якобы собирался убежать в Литву. На дыбе чего не скажешь, — подумал Заберезский. — Но этим несчастным верят… Бельского, естественно, схватили и отправили в ссылку в Галич; схвачены были и двое братьев Селевиных, которые якобы посылали вести великому князю литовскому Александру. С этими обошлись строже: одному отрубили голову, а другого засекли кнутом до смерти.

Дело, конечно, надуманное, провокационное, — подумал, засыпая, пан Ян. Последнее, что пришло в голову наместнику: хорошо, что полы в палатах постлали лиственничные, а стены отделали липою… Легко дышится…

Назавтра рано утром Заберезского пригласили к Александру. Он доложил, как обстоит дело со сватовством. Выслушав, великий князь сказал:

— А может быть дать понять московиту, что был бы принц, а принцессы найдутся… Что не мы, а он больше заинтересован в этом браке…

Об этом Заберезский даже слышать не хотел:

— Государь, московский князь самолюбив и строптив. Он воспримет это как кровную обиду. И без сомнения будет мстить… А между тем, — продолжил он, — все обстоятельства политики и интересы нашего государства требуют твоей женитьбы на великой московской княжне. Вспомни женитьбу самого Иоанна… Он не побоялся, что этот брак с Софией, связанной с католическими кругами, давал в руки боярской оппозиции удобный козырь для борьбы с ним. Более того, той женитьбой московит учитывал обстоятельства, как внутренние, так и международные. Очевидно и то, что, отказываясь от брачного союза с каким-либо княжеским домом на Руси, как этого требовал обычай, беря жену из другой страны, московский государь возвышался этим над местной знатью.

Помолчав, Заберезский дополнил:

— Одно, несомненно, государь, что, женившись на Софии Палеолог, Иоанн взял от издыхающей Греции и остатки ее древнего ромейско-византийского величия… Женившись на его дочери, ты приобщишь свою страну к части этого величия.

Заберезский помолчал, как бы давая Александру возможность все взвесить и проникнуться важностью предстоящего брака с дочерью своего главного соперника, претендента на все русские земли — и восточные, и северные, и западные, и южные.

Молчание затянулось, и Заберезский решил напомнить великому князю о не столь уж и далекой истории.

— Государь, вот уже двести пятьдесят лет идет фактическая борьба между потомками и наследниками славного Миндовга и московскими князьями. Борьба за господство надо всей Русью. Западнороссам вместе с литовцами удалось при Витене, Ольгерде, Великом Витовте расширить пределы своего государства до Курска и Можайска. Наши воины черпали своими шлемами пресную воду из Южного Буга и соленую из Черного моря.

Заберезский увидел, что великий князь стал слушать его со вниманием, и он еще более страстно продолжал убеждать Александра:

— Ни для кого не секрет, что последние десятилетия при твоем отце Казимире Великом, да будет благословенна память о нем, московиты оттесняли наши границы дальше и дальше на запад. И теперь это происходит, то есть территория нашей страны сокращается. И вот совсем недавно московский первый боярин Иван Патрикеев прислал мне очередную грамоту. В ней первым условием мира между нами, как и сватовства, оговаривается то, чтобы оба государя, и ты, и Иоанн, держали те земли, которые издавна им принадлежали. При этом боярин, как это у них принято, постоянно утверждает, что великий князь московский земель Литовского государства не держит, а держит свои земли.

— Да, пан Заберезский. Так повелось издревле, что сильнейшая сторона всегда находит убедительное оправдание для своих действий, — отозвался на эти слова великий князь.

При этом московит играет своей силой. В Москве объявили, что не хотят и слышать о сватовстве до заключения мира. А мир они хотят заключить по всей воле московского князя, то есть все наши захваченные ими земли, в том числе и в последнее время, мы должны признать за московитами и уступить их. Московский князь прямо говорит, что все, чем он владеет — его вотчина. И эта вотчина, повторюсь, увеличивается беспрестанно за счет Литвы.

Александр внимательно слушал. Заберезский не увидел иногда присущего великому князю нетерпения и безразличия к тому, что ему докладывали. И Заберезский решил привести еще один довод в пользу сватовства.

— Но, похоже, государь, что Иоанн заинтересован в том, чтобы ты стал его зятем. Потому как не вспоминают совсем о деле сожженного в Москве князя Ивана Лукомского. Они, московиты, не скупятся на перечисления всех неприязненных, как им кажется, поступков твоих и твоего отца, но ни словом не упоминают о деле Лукомского. И это не потому, что у них нет ясных доказательств относительно участия отца твоего, светлой памяти Казимира Великого, в намерении погубить Иоанна. Просто они хотят действительно выгодного для них теперь замирения и выгодного для них твоего брака с Еленой. На мой взгляд, московит рассуждает так: а не появится ли со временем соблазн у московских великих князей, используя родственные связи с правящей в Литве династией, оказаться на престоле Литвы?

На это Александр заметил:

— А возможно, московит думает, что, став его зятем, я во всем буду потакать ему и следовать его интересам…

— Едва ли, государь… У него есть собственный опыт: когда он сватался к Софье Палеолог, скорее всего, давал понять Папе Римскому, что будет благосклонен к латинской вере и что решение Флорентийского собора об объединении церквей признает, но сейчас во всем мире нет более ярого противника католичества, чем Иоанн… Об унии он даже и слышать не хочет…

Выслушав все, что сказал Заберезский, Александр решил:

— Ты, Ян, все правильно излагал. И обстоятельно. Об этом мне говорили и паны-рада, и многие лучшие паны княжества. Хотя часть из них хотят видеть великой княгиней литовской непременно польку. Я тебе, Ян, доверяю и поэтому, — тут Александр замолчал, понимая, какое ответственное решение принимает, и выждав время, он как бы нехотя добавил:

— Я согласен с твоими доводами. Но какую из дочерей Иоанна вы прочите мне в жены? Знаю, что у него их три: Елена, Феодосия и вторая Елена.

— Старшую, государь, Елену… Ей уже почти двадцать лет от рождения…

— Елену… Елену, — вслух стал размышлять великий князь…

— Так, государь, — сказал Заберезский.

— Но послам следует удостовериться в личных достоинствах Елены и привезти мне ее живописный образ, то есть портрет.

— Твое решение мудрое, государь. Оно будет исполнено…

— Не преувеличивай, Ян. Просто хочется видеть, кого в жены берешь, — улыбаясь, ответил великий князь.

Назавтра пан Заберезский вручил посланцу князя Патрикеева письмо, в котором уведомлял боярина о своем разговоре с государем, виленским епископом и радными панами. Все желают мира и родственного союза между обоими государствами. Хочет этого и сам великий князь литовский Александр.

Далее Заберезский сообщал, что великий князь намерен отправить специальных послов в Москву, при условии, чтобы переговоры привели к определенному успеху. В конце письма Заберезский приписал: «Как вы своего государя чести стережете, так и мы: если великие послы вернутся без хорошего конца, то к чему доброму то дело пойдет впредь?»

Патрикеев спешно направился к Иоанну. Он с радостью почти с порога сказал:

— Государь-батюшка, они, то есть сам Александр и паны-рада согласны взять в жены для Александра Елену.

Иоанн помедлил и вскинул брови:

— Ну что же… Это хорошая новость и я должен сам сказать об этом государыне и дочери.

Велев Патрикееву ждать, Иоанн спешно вышел на половину великой княгини Софии Фоминишны. Присев рядом с женой на мягкий диван, он сказал:

— Ну что, мать, кажется, дело может сладиться…

Княгиня сразу поняла, о чем идет речь, и встретила новость также с радостью:

— Да свершится это богу угодное дело… И то сказать, пора нашей дочери замуж. Она у нас старшая и немного засиделась в отеческом доме… И младшим как бы дорогу заслоняет…