Под тремя коронами

XXXVI

Вскоре после возвращения из Тетерино в Вильно к Елене явились три монаха из Минского монастыря. По просьбе княгини игумен Геронтий подобрал пригодных для дальнего путешествия сильных и относительно молодых, не старше тридцати лет, искренне преданных делу служения Богу. Елена выставила непременное условие: чтобы один из них в прошлой, мирской жизни был шляхтичем. Он первым и представился Елене:

— Монах Дионисий в миру — сын брестского Каштеляна пана Незабытовского.

Монахов угостили обедом. Елена приветливо расспросила каждого из них о жизни в монастыре. Они, скорее всего по совету игумена, рассказали и о своей мирской жизни… Елена сказала монахам:

— Тебе, Дионисий, и твоим братьям я хочу поручить важное дело. Не скрою, трудное и опасное… Вы подумайте, готовы ли вы послужить нашему Господу Богу… Может быть, рискуя даже жизнью… Но мы, указала княгиня на отца Фому, доверяем вам: вы не один год вместе преломляете хлеб…

Затем она поручила монахов покровительству Фомы и посоветовала им отдохнуть, посетить виленские православные храмы.

Отправив монахов, Елена и Фома почти всю ночь зашивали драгоценные камни и жемчуг в монашескую одежду. Фома, как заправский сапожник, вмонтировал ценности в специальные углубления в каблуках сапог. Елена хотела передать на Афон и знаменитую жемчужину, купленную отцом у крымской ханши, но Фома отговорил:

— Пусть эта ценность останется в княжестве… Можно завещать ее любому из православных монастырей, где она может надежно сохраниться, или Пречистенскому храму здесь в Вильно. Если она когда-то принадлежала твоему прадеду Дмитрию Донскому, то тем более она должна остаться на Руси…

Елена согласилась.

Через день Фома снова привел Дионисия к Елене. Перекрестившись на образа и низко поклонившись Елене, монах сказал:

— Мы готовы, матушка, исполнить свой долг и твое поручение…

— Вы знаете, что после захвата турками Константинополя Афонские монастыри на Святой горе, эти молитвенницы всей Вселенной, оказались в бедственном положении. Московские духовные и светские власти оказывают им и особенно русскому Пантелеймонову монастырю значительную помощь. Но ее, как известно, никогда не бывает довольно… Поэтому я вместе с отцом Фомой решили просить вас отвезти праведникам Афона наше посильное пожертвование… Передать их можно, смотря по обстоятельствам или Пантелеймонову монастырю, или Ватонедскому… Смотря по их достатку, который вы увидите на месте…

Монах в знак согласия молча склонил голову…

— Наши дары, — вступил в беседу Фома, зашиты вот в эту одежду. Он взял лежавшие в углу на стуле рясу с подрясником, камилавку и сапоги и разложил их на столе перед монахом. Деньги и драгоценности зашиты в них неприметно, да и сама одежда поношенная. Так что, надеемся, ничьего внимания к вам, паломникам, она не привлечет.

Но главные ценности зашиты в этом нательном поясе, — сказала Елена и достала из ящика стола широкий мягкий матерчатый пояс. — Его, конечно же, снимать с себя нельзя ни в коем случае.

— А как же братья, что пойдут со мной? Будут ли знать они об этой главной цели нашего паломничества?

— Они должны считать, что вы везете наше послание…

Назавтра, 6 сентября, в день Воспоминания чуда Архистратига Михаила, Фома провожал монахов в путь. Добираться до Афона они должны были через православные страны — Молдавию, Болгарию и далее в Грецию. Прежде чем тронуться в столь долгое и опасное путешествие, монахи произнесли в Пречистенском соборе молитву Архангелу Михаилу от видимых и невидимых враг:

— О святый Михаиле Архангеле, светлообразный и грозный Небесного Царя воеводово!.. О грозный воеводово небесных сил… Помилуй мя, грешнаго, требующего твоего заступления, сохрани мя от всех видимых и невидимых враг… О всесвятый великий Михаил Архистратиже! Не презри мене, грешнаго, молящегося тебе о помощи и заступлении твоем в веце ее и в будущем, по сподоби мя тако купно с тобою славити Отца и Сына, и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Хотя Елена и не пользовалась уже бывшим влиянием при дворе, тем не менее Сигизмунд хорошо относился к ней. В благодарность за поддержку, оказанную ему при восшествии на престол и при заключении мира с Москвой. На все запросы московского государя, брата королевы Василия, не притесняет ли Сигизмунд интересы его сестры, король отвечал, что держит ее в чести. Но жила королева и великая княгиня вдали от двора, опасаясь притеснений от пропольски настроенных католиков, защититься от которых она уже не могла.

Елена видела, что положение ее постоянно изменяется к худшему. Начали осуществляться ее предчувствия о том, что может случиться с ней после смерти мужа. И у нее появилась мысль об отъезде из Литвы на родину, в Москву.

В 1508–1509 гг. Василий Иванович по-прежнему не получал известий от сестры. Но он снова попросил ее «чтобы она государя без вести ни о чем не держала». После этого королева сообщила одному из послов к Сигизмунду боярину Григорию Оболенскому о своем трудном, даже недостойном положении. В результате Василий снарядил особое посольство к сестре во главе с Микулой Ангеловым, уже приезжавшим десять лет тому назад к Елене с интимным поручением от Ивана Васильевича и Софьи Фоминишны. Теперь ему было велено переговорить откровенно с королевой обо всем и, в частности, подтвердить или опровергнуть имевшиеся в Москве сведения, что «Жигимонт ее не в чти… держит, да и притеснения от короля и панов-рады ей, королеве, чинитца великая; города и волости выпустошили, а воевода виленский Радивил земли отымает».

Елена прямо сказала послу:

— Обиды и притеснения от панов, действительно, усиливаются. Затихшая было ненадолго их ненависть ко мне вспыхнула с новой силой, когда Сигизмунд, выказывая внимание и уважение к вдове брата, удовлетворил мои просьбы улучшить положение православной церкви и русского населения. Я стала опасаться лично за себя и не уверена в сохранности своей казны.

Вскоре эти слова стали достоянием великого князя московского.

После смерти мужа Елена вывезла свои вещи и казну из Нижнего замка, но не находила постоянного надежного места, где можно было бы их спрятать. Поэтому она отдала часть своих драгоценностей на хранение ордену миноритов, так как православные монастыри и дома как в Литве, так и в Польше часто становились жертвами наездов и грабежей. Минориты лучше других католических орденов относились к Елене, выступали против перекрещивания православных. Покровителем и благотворителем ордена был Александр. В память о муже Елена тоже всячески содействовала миноритам и оказывала им поддержку, которой они дорожили. Поэтому королева без особых опасений вручила им свои сокровища. Все, что накопила своей бережливостью и экономией: 14 сундуков с золотыми и серебряными деньгами, редкими камнями и жемчугом, большими и малыми золотыми блюдами и чашами, драгоценными, шитыми золотом, одеждами и редкими мехами. Многие ценности были восточного, византийского происхождения. Два сундука с золотом и серебром Елена отдала Пречистенскому собору. Для благотворительных целей и, в частности, для строительства православных храмов она снабдила большими суммами денег своих доверенных лиц, князей Острожского и Головчинского.

Осенью 1510 г. Елена снова провела несколько недель в Тростенце под Минском. Она любила бывать и подолгу жить в этом имении, как и в самом Минске. Ее притягивала к себе Свислочь, река, текущая где лесами, где полями, тихая, с прозрачно-чистой водой, наполненной рыбой. Вдоль ее живописных берегов можно было собирать плоды терна, боярышника и шиповника. А чуть дальше синел пойменный лес… В нем тихо падают листья и их шорох приносит успокоение и даже радость…

На этот раз вместе с Еленой приехал в Тростенец и священник Фома, который, несмотря на все перипетии и гонения, так и остался при великой княгине. Елена была довольна: Фома усердно и самоотверженно выполнял свой пастырский долг, как ей казалось, во всем наставляя и защищая больше московскую великую княжну, чем великую литовскую княгиню… Последнее время на лице княгини он видел выражение какой-то мучительной тоски и даже страха. Поэтому Фома больше тяжело вздыхал, чем говорил…

За несколько дней до отъезда Елена попросила его приготовить пять небольших — чтобы можно было унести — ларцев и обить их железом. Фома не стал ни о чем спрашивать, но Елена сама разъяснила:

— В них мы спрячем часть моих сокровищ…

Фома со словами «Да поможет нам бог» трижды перекрестился и вышел.

В Тростенце он предложил место, где можно было спрятать клад. У входа в сад одиноко стоял большой, в расцвете сил, дуб. Елена согласилась:

— Похоже, что этот великан никакая буря не сможет свалить… Да и время его не возьмет так просто…

— И место легко запоминается… Саженей двадцать прямо на восток от ворот в сад. Но главное — камень всегда укажет место, — показал Фома на лежавший рядом с дубом валун. Он здесь, скорее всего, лежит от сотворения мира. И сдвинуть его не в человеческих силах…

Вернувшись в дом, они еще раз перебрали сокровища. Это были преимущественно золотые монеты арабской и византийской чеканки. Почти третья часть — венгерские флорины. Отдельно, в особом сосуде, хранились старинные златники, отчеканенные в Киеве еще при Владимире Святом, т. е. почти пятьсот лет тому. На монетах была славянская надпись, изображение самого великого князя и родовой знак Рюриковичей в виде трезубца — сокола. Золотые и серебряные сосуды, блюда были небольших размеров. Отдельный ларец был заполнен драгоценными камнями и жемчугом. Еще один, побольше размером — иконами в золотых окладах, украшенных камнями.

Вечером, как стемнело, Фома выкопал под дубом яму почти в человеческий рост и перенес в нее завернутые в дубленую кожу ларцы. Вместе с Еленой они закопали сокровища. Кругом было темно и тихо, только дуб спокойно шумел, отзываясь небольшому, легкому северо-западному ветру…

За ночь подморозило. Все ждали прихода снега. И ночью он пришел. Утром Елена глянула в узкое окошко: солнца не было, но свету прибавилось, и весь мир повеселел. Хотя на деревьях, уже полностью отряхнувших последние листья, сидела, нахохлившись и вобрав голову в перья, будто не одобряя приход зимы, стая красногрудых снегирей. Снег надежно прикрыл спрятанные сокровища.

Жена охмистра Эвелина любила обсуждать с великой княгиней все события, происходившие в княжестве и при дворе. Как-то она сказала Елене:

— Король воспринимает нас, княгиня, как обузу… Не добьешься, не допросишься у него ничего…

Елена, больше утешая себя, чем пани Эвелину, ответила:

— У него много государственных дел… Сейчас рассматривает отношения с Крымской ордой, которая начинает вновь показывать свой разбойничий характер. А Сигизмунд, как впрочем, и Александр, считает, что Москве можно нанести сильный урон с помощью крымских татар.

Елена знала, что, отправляя очередного посла в Крым, он потребовал:

— Ты, пан Трипутень, должен добиться того, чтобы союз Менгли-Гирея с Москвой, наконец, был разорван. Для этого ты и везешь такие дорогие подарки. Их должно хватить не только хану, но и всем его приближенным. Прежде всего, конечно, ханским сыновьям, женам и невесткам, а также уланам, князьям, мурзам.

— Я все сделаю для этого, государь, — ответил посол, хотя он, как и сам великий князь, полностью не верил в возможность этого.

Далее Сигизмунд продолжил:

— Менгли-Гирей уже очень стар, ослабел, но он окружен толпою хищных сыновей, родственников, вельмож татарских… Все они, чтобы получить подарки, будут обещать пустошить московские владения.

— Позволь, государь, и мне сказать, — обратился к Сигизмунду пан Юрий Копыла, ведавший сношениями с другими государствами.

Великий князь в знак согласия наклонил голову.

— Я знаю, что в Крыму одинаково охотно берут подарки и от нас, и от Москвы, обещая свою помощь тому, кто больше даст. А на самом деле, взяв деньги с обоих, пустошат владения и того и другого государства. Ты бы, пан Трипутень, постарался взять с них такую клятву, чтобы они действовали в наших интересах, только против Москвы…

Выслушав эту известную всем истину, посол молча склонил голову…

Путь по бесконечной ковыльной степи располагал к размышлениям… Судьба распорядилась так, что ему во второй раз приходится выполнить миссию посла великого князя литовского к татарам. Народ диковинный и интересный. Не всегда вымытые, часто дурнопахнущие, но постоянно заботятся о чистоте своих ног, совершая по несколько раз на день их омовение. Обычаи других народов для них ничто. Строго следуют своим. Как воины не лишены храбрости и отваги. Но жестокосердны, особенно если речь идет о богатстве, захвате имущества. Даже у послов вымогают… И не кто-нибудь, а знатные татары-мурзы и князья. Чтобы чего-нибудь добиться, даже послу, нужно обязательно дать взятку. Вот и получается, что пока попадешь на прием к хану — почти все запасы, подарки уже истрачены.

Любят красивых женщин и бережно к ним относятся. Лучший подарок для хана от приближенных вельмож — женщины. Особенно ценятся светловолосые и голубоглазые славянки. Им в гаремах — уважение и почет и все самое лучшее.

Предшественник нынешнего хана особенное чувство испытывал к одной из таких пленниц. Хан увидел ее случайно в проезжавшей мимо повозке простого воина. В этот момент женщина то ли по необходимости, то ли с умыслом поправляла одежду, и хан увидел столь совершенную линию случайно обнажившегося бедра, что пришел в смятение и почувствовал непреодолимое желание увидеть больше. Красавица была срочно затребована во дворец хана. О том, что повелитель любил удовольствия и женщин, всем было прекрасно известно. Знали придворные и то, что распущенность хана нисколько не мешала ему проявлять истовую набожность, которой он предавался сильно и искренне. Тем более, что это не мешало ему пользоваться всеми радостями жизни… Он то требовал, чтобы к нему доставляли все больше и больше приглянувшихся женщин, то давал всевозможные зароки Аллаху и совершал паломничества в святые места. Особо угодивших хану вельмож, а иногда и послов, как это случилось с ним, паном Трипутенем, он приглашал на отдых в тенистый сад, к фонтану, из которого вместо воды били струи вина. Вокруг фонтана три хорошенькие и совершенно обнаженные девушки изображали улыбающихся наяд, без малейшего смущения демонстрируя свои прелести. Зрелище, пан Вербеня, доложу я тебе, — сказал посол своему помощнику, — весьма привлекательное, тем более, что юные создания при этом ангельскими голосами исполняли чарующе-сладкие восточные мелодии.

Связь хана с новой наложницей длилась около двух лет, и все это время стареющий хан выглядел влюбленным. Но, увы, придворный звездочет, чтобы угодить всесильной старшей жене, предсказал близкую смерть прекрасной Маргариты. А через неделю молодая женщина была действительно сражена какой-то болезнью. Потрясенный хан приказал без промедления сбросить несчастного астролога с высокой отвесной скалы. Когда обреченного вели на казнь, хан обратился к нему: «Скажи-ка, ловкач и всезнайка, без колебаний предрекающий судьбы других, ведома ли тебе твоя собственная судьба и сколько тебе осталось жить?

Астролог, угадавший намерение хана, ответил: «О, великий хан, да продлит Аллах твои благословенные дни, я умру на три дня раньше тебя». Перепуганный хан тут же отдал приказ, чтобы прорицатель ни в чем не нуждался, и приставил к нему охрану. Вскоре он стал влиятельным человеком при дворе — даже визири с ним считались.

Рассказав эту историю своему помощнику пану Вербене, посол перевел разговор на другую тему:

— Похоже, что татары теряют свое былое могущество… Но цепляются за него… Удивляюсь, как мог наш государь, король и великий князь литовский, взять от Менгли-Гирея ярлык. В нем, между прочим, Великий царь, каковым считает себя Менгли-Гирей, утверждает, что его предки пожаловали Витовту Киев и другие земли, что великий князь Казимир с литовскими князьями и панами просили его, Менгли-Гирея, о том же и что именно он дал Литве Киев, Владимир, Луцк, Смоленск, Подолию, Браславль, Черкасы, Путивль, Чернигов, Курск, Горянск, Тулу, а потом добавил еще Псков, Великий Новгород и Рязань…

Посол долго молчал, любуясь бескрайней степью, а затем продолжил:

— Глинский тоже не прочь разыграть и карту крымского хана… Как водится, он обратился к нему за помощью и просил подняться на короля… Менгли-Гирей, по обыкновению, не отказался от союза с Глинским, обещая завоевать для него Киев. Правда, одновременно и королю было обещано послать на помощь своих татар к Киеву и даже к Вильно.

— А что король?

— Отказался от такой помощи и попросил хана послать войска на Брянск, Стародуб и Новгород-Северский. При этом обещал немедленно выслать деньги в Крым. И написал совсем уж уничижительные слова: а мы, как тебе присягнули и слово свое дали, так и будем все исполнять до смерти, тебя одного хотим во всем тешить и помимо тебя другого приятеля искать не будем… И это слова короля польского и великого князя литовского…, — укоризненно покачал головой посол и надолго замолчал.

Но потребность выговориться взяла свое, и он продолжил:

— Трудность в том, что подарков требует не один хан. Обыкновенно послы привозят к королю множество грамот от всех царевичей и царевен, которых необходимо одаривать. А сколько мурз и князей? Если кому из них подарков не достанется — тут же от присяги отказываются… Вот и сейчас, кроме денег, золотой и серебряной утвари, две тысячи белок, 300 горностаев и две сотни соболей везем… И не знаю, хватит ли на всех…

Вот-вот дело дойдет до насилия и бесчестия послов… Один из царевичей уже грозил нашему послу, пану Ганскому, что если не даст таких подарков как прежде, то велит посла к себе на цепи привести… Может, поэтому и угодничает польский король? — задавал себе вопрос посол.