Под тремя коронами

XXVI

У короля польского и великого князя литовского не было надежды одолеть Москву, сильную не только многочисленностью войска, но и умом, решительностью и удачливостью своего государя. Литва же истощалась, слабела. Казна страны была пуста, великий князь оказался в долгах у магнатов и заложил им многие земли. Только Яну Заберезскому Александр был должен 3 тысячи золотых, охмистру двора Елены Альберту Клочко тысячу коп грошей. Польша в этой разорительной войне участвовала не охотно. Александр окончательно убедился, что ему не справиться с московским государем. Единственным средством к спасению государства становилось перемирие.

Многие паны-рада и Глинский также уговаривали короля:

— Наше спасение в мире или хотя бы в перемирии.

В результате вся зима 1502–1503 гг. прошла в переговорах. Сам Папа Римский Александр VI вместе с венгерским королем Владиславом взялись быть посредниками мира. На этот раз грамоту папы привез чиновник венгерского короля Сигизмунд Сантай. Римский первосвятитель писал, что христианство приведено в ужас завоеваниями Турции, что султан угрожает Италии, что кардинал Регнус от имени папы склоняет всех государей Европы к изгнанию турок из Греции, а короли польский и венгерский не могут принять участие в этом славном деле — мешает вражда с Москвой. В грамоте указывалось, что ссора и междоусобная война между христианами и неудобна, и прискорбна. Святой отец как глава церкви для общей пользы христианства молит великого князя московского заключить с ними мир и вместе со всеми начать войну против Оттоманской империи. О причине войны в грамоте папы, как и в грамотах венгерского короля и кардинала Регнуса, не говорилось. Только посол Сантай в своей речи заметил, что он своими очами видел великую княгиню Елену Ивановну, которая находится в должной чести и «уроженного обычая держится».

И в этом случае казначей и дьяки великокняжеские отвечали именем Иоанна, что зять его навлек на себя войну неисполнением условий; что государь, обнажив меч за веру, не отвергает мира пристойного, но не любит даром освобождать пленных и возвращать завоевания; что он ждет больших послов литовских и согласен сделать перемирие.

Королевские послы обедали в великокняжеском дворце, но Иоанн не подал им ни вина из своих рук, ни самой руки. На обеде московский князь, разъясняя причину войны с зятем, сказал:

— Короли Владислав и Александр — отчичи Польского королевства и Литовской земли от своих предков, а Русская земля — от наших предков, наша отчина. И теперь, ввиду вероломства зятя, мы за свою отчину будем стоять…

В это время гордые польские прелаты во главе с кардиналом Фридрихом обратились к Елене Ивановне со смиреной просьбой-мольбой о посредничестве перед московским князем: надежды на удачный исход войны не оправдались. Письмо адресовалось Елене, королеве, супруге короля Александра. Находясь в Минске, Елена ответила на польском языке, что она скорбела по поводу войны между отцом и мужем, но, покорная мужу, ничего не могла предпринять без его воли. Она писала, что охотно примется за дело, лишь только получит на то разрешение короля. Второе условие — письменное согласие на ее посредничество Рима и его сторонников в Польше и Литве. Александр, действуя в полном согласии с женой, писал брату в Венгрию: «О мире с великим князем московским хлопочет наша жена и литовские сенаторы; тем не менее благодарим за отправку туда же Сигизмунда Сантая».

Не прошло и месяца, как большие литовско-польские послы явились. Великого князя литовского на переговорах представлял полоцкий наместник Станислав Глебович. В литовскую делегацию специально были подобраны люди, близкие великой княгине. Елена прислала от себя своего канцлера Ивана Сапегу и охмистра Альберта Клочко. Прибыли также посол венгерского короля и послы ливонского ордена. Посольство Александра привезло грамоты от краковского и виленского епископов, от рады польской и литовской, а главное — письма от Елены. Сопровождение послов было более пышным, чем обычно. Кони, упряжь, оружие, одежда послов и их свиты вызывали зависть даже у богатых москвичей.

Объединенная делегация Ягеллонов вынуждена была выступать в роли просителей, так как война была проиграна. Великий князь московский чувствовал себя хозяином положения, считавшим, что в ходе этой войны его государству удалось упрочить свое международное положение. Въехав в Москву и разместившись в палатах посольского двора, пан Глебович предупредил своих коллег:

— Главная наша цель — переговоры о мире. При этом всем следует учесть, что московский государь преисполнен высокомерия… И это потребует от нас определенной терпимости и гибкости, на то мы и дипломаты. Нужно иметь в виду также, что при московском дворе стараются возрождать византийские обычаи, со всем их коварством и хитростями…

Переговоры начались с очень смелого заявления посольства. Пан Мишковский, человек видный собой, богато и с хорошим вкусом одетый, выступив вперед, сказал:

— Московский великий князь нарушил мирное докончанье с зятем: незаконно захватил города и волости, начал войну, в которой льется христианская кровь, чему радуется только поганство. Александр и его брат Владислав желают прекращения кровопролития и возвращения городов и волостей, захваченных московскими войсками.

Иоанн молча выслушал все это. Такое же заявление послы сделали и на приеме у Софьи Фоминишны. От имени дочери им были вручены грамоты.

После этого послам объявили, что на государевом дворе им надлежит быть спустя неделю. В назначенный срок бояре во главе с Яковом Захарьевичем объявили им ответ государя:

— Докончанье нарушил не он, а зять, что подтверждается целым рядом проступков литовского государя, — сказал Яков Захарьевич. И продолжил:

— Что же касается нашей отчины, то это не только города и волости, которые ныне за нами, а вся Русская земля Божьей волей, из старины, от наших предков и прародителей, наша отчина…

То есть обе стороны сделали такие резкие заявления, что о мире нечего было и думать. Но переговоры продолжались.

Ивана Сапегу великий князь принял раньше других послов. Канцлер почтительно вручил князю письмо от дочери со словами:

— От королевы польской и великой княгини литовской, русской и жемайтской… И еще, государь, — добавил он. — Такие же письма наша государыня направляет матери своей и братьям — Василию и Юрию… Их я вручу сегодня, надеюсь…

Прошло пять лет, как прервалась переписка Елены с отцом. И вот теперь она, к радости Иоанна, возобновилась. Он тотчас же углубился в чтение. Письмо начиналось с титула, который Елена всегда признавала за отцом: «Государю отцу моему Ивану, Божиею милостью государю всея Руси Олена, Божиею милостью королева Полская и великая княгиня Литовскаа, Рускаа… дочи твоя, челом бiет». Далее Елена писала:

— Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал и что я ему с собою принесла; но государь муж мой, нисколько на это не жалуется, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это время в чести и в жаловании, и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать половине своей. Свободно держу я веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе имею, литургию и всякую другую службу божью совершают предо мною везде: и в литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья — короли, зятья и сестры и паны радные, и вся земля, — все надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная, дружба, помощь на поганство; а теперь видят все, что со мною одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жены становятся вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль! Таково жалование и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтобы отец своим детям беды причинял. Если государь-батюшка бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и люди из-за меня не гибли бы, и кровь христианская не лилась бы. Лучше бы мне под ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать, все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу, только с горькими и великими слезами и плачем к тебе, государю и отцу своему, низко челом бью: помяни бога ради меня, служебницу свою и кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье с сыном и братом своим и первую любовь и дружбу свою к нему соблюди, чтоб кровь христианская больше не лилась, поганство бы не смеялось, а изменники наши не радовались бы, которых отцы предкам нашим изменили там, на Москве, а дети их тут, в Литве. А другого чего мне нельзя к тебе и писать. Дай им бог, изменникам, того, что родителю нашему от их отцов было. Они между вами, государями, замутили, да другой еще, Семен Бельский Иуда, с ними, который, будучи здесь, в Литве, братию свою, князя Михайло и князя Ивана, переел, а князя Федора на чужую сторону прогнал; так, государь, сам посмотри, можно ли таким людям верить, которые государям своим изменили и братью свою перерезали и теперь по шею в крови ходят, вторые Каины, да между вами, государями, мутят? Смилуйся, возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, прочною дружбою с моим государем не свяжешься, тогда уж сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня, не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб подданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиет, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никогда бы такого лиха не было; мило отцу дитя, какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякой заботится о детях своих и добре их помышляет; только одну меня, по грехам, бог забыл. Слуги наши не по силе, и трудно поверить, какую казну за дочерьми своими дают… но и потом каждый месяц отсылают, дарят и тешат… только на одну меня господь бог разгневался… а я перед тобою ни в чем не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною… не дай недругам моим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моем. Если увидят твое жалование ко мне… то всем буду честна, всем грозна: если же не будет на мне твоей ласки, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его.

Прочитав письмо, Иоанн устало откинулся на спинку кресла и задумался… Это откровенное письмо самой Елены или ее рукой водили польские и литовские вельможи?.. Но отцу нельзя было не заметить: письмо обращено не только к нему, но и к подданным своего мужа — русским, литвинам и полякам. Она оправдывалась в их глазах в тех нареканиях, что возводились на нее родственниками Александра, его панами и католическим духовенством. Изливала всю душу и всю горечь, накопившуюся за столько лет молчаливых страданий. При этом если раньше писала робкая дочь, трепетавшая перед ним и не смевшая шагу ступить, платье переменить без его воли, то теперь пишет королева польская и великая княгиня литовская, выдержавшая борьбу с римским престолом, с кардиналами и прелатами. Перемена произошла и в тоне, и в самой манере выражаться, и в самом ее русском языке… В нем отец почувствовал весь ум и все сердце королевы и великой княгини, представительницы интересов своего мужа и государства.

В письме сказался также ее политический такт и участие в делах ее нового отечества. Она просила отца согласиться на мир, просила милостиво выслушать послов своего мужа, просила ради ее тяжелого положения. Указывала вместе с тем и на пользу, какую принесет заключение мира для церкви и для людей греческого закона…

Но оценил московский князь письмо дочери по-своему, т. е. руководствуясь прежде всего государственными соображениями. Тяжелое положение дочери обеспокоило Ивана только в одном: не учинила бы нечести роду своему и закону греческому, не соблазнилась бы в латинство. Нужно передать дочери, — подумал он: если она покривит душой, он лишит ее благословения.

Иоанн нарушил установившуюся в палате тишину, которую никто, ни послы, ни дьяк, распоряжавшийся приемом, не мог нарушить. Великий князь подозвал помощника и велел отнести письмо Елены великой княгине Софье.

После этого Иоанн показал, что намерен выслушать послов.

— Да пусть говорит полоцкий наместник…

Еще раньше Иоанн отметил для себя, что пан Глебович не любит играть словами, что у него слово соответствует мысли, а дело — слову.

Станислав Глебович, речь которого была понятна всем и ничем не отличалась от той, которая была слышна не только в великокняжеском дворце, но и повсюду в Москве, негромко, но внятно сказал:

— Государь и московские бояре! В Литве, а теперь и в Польше считают, что не пристало государю московскому считаться государем всея Руси.

Иоанн никак не отреагировал на эти слова, но присутствовавшие бояре, зашумели: как же так?

— Или, во всяком случае, — продолжил Глебович, — не писаться государем всея Руси, посылая грамоты к Александру в королевство польское и наше княжество литовское, русское и жемайтское.

— Но как же, пан Станислав, — вмешался старший боярин. Прежде ведь писали великого князя московского государем всея Руси?

— Тогда был мир, и Александр еще не был выбран королем польским… а теперь, когда он уже король Польши, нельзя так писать, потому что под Польшей находится большая часть Руси. И мы, послы, от имени короля польского и великого князя литовского настаиваем на этом…

Послы высказали несогласие на построение греческой церкви для Елены и на выбор слуг для нее только из православных. Пан Мишковский при этом заметил:

— Принуждения королевы Елены к римско-католической вере нет. Но Папа Римский требует, чтобы Елена была послушна римской вере. При чем вовсе не нужно, чтобы она и остальные русские снова крестились. Пусть только находятся в послушании апостольскому престолу, как того требует Флорентийский собор, а жить могут по прежнему своему, греческому обычаю.

Иоанн, тяжело и устало поднявшись с кресла, покинул палату. Это явилось неожиданностью и для послов и для бояр. Но переговоры продолжились… Бояре не согласились с предложением пана Мишковского. Тогда он сказал:

— Было бы целесообразным отложить дело до новых переговоров с папою…

Но и это предложение повисло в воздухе. Не было понимания и при обсуждении строительства в Литве православных церквей для русского населения. Посол сообщил:

— Прежде у нас нельзя было строить русских церквей, а сейчас это позволено. Королю нет дела, в какой вере московский князь держит своих подданных, так пусть и московский не вмешивается в дела короля.

Напряжение усилилось, когда стали обсуждать территориальные претензии. Послы потребовали возвращения к границам, которые были при Витовте и Казимире. На это старший боярин запальчиво отвечал:

— А почему бы нам не вспомнить о границах, которые были при Ольгерде? Он признавал принадлежность Москве обширных земель, входивших тогда в Великое княжество Литовское.

— Ольгерд был взят в плен и потому вынужден был на все согласиться, как пленный…

Послы предложили заключить мир на условиях предыдущего договора. Бояре решительно возразили:

— Тому нельзя статься. То время миновало. Но если государь ваш хочет с нашим государем любви и братства, то он бы государю нашему отчину его, Русские земли, уступил…

Переговоры затянулись на несколько дней. Среди бояр популярным было мнение великого князя: с кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила! Дело осложнялось еще и тем, что Александр вынужден был просить мира у тестя, но, по договору, он не мог заключать его без Ливонии. Иоанн согласился принять немецких послов. При этом магистру Ливонской земли и епископам было сообщено:

— Присылали вы бить челом к брату нашему и зятю, Александру, королю польскому и великому князю литовскому, о том, что хотите к нам слать своих послов. И мы вам на то лист свой опасный дали.

Немецкие послы приехали вместе с литовскими, но вынуждены были ждать окончания переговоров с Литвой. Прошло три дня, прежде чем старший боярин сказал дьякам:

— Теперь великий князь должен говорить с немцами, так как без договора с ними литовские послы не могут запечатать своих грамот.

В это время от венгерского посла поступила записка Иоанну: послы магистра ливонского были вчера у меня и объявили, что бояре вашей милости, разговаривая с ними, господаря их и их самих позорили и многие неприличные слова говорили; я, государь, очень удивляюсь, если это случилось с позволения твоей милости… Прошу, пресветлый великий князь, положить конец всем этим делам, которые мешают действиям христианских государей против неверных…

Иоанн не придал этому никакого значения. Только улыбнулся… А дьяку Вискавитову сказал:

— Нашу державу некоторые европейские государи открыли для себя только вместе с теми землями, что за великим западным океаном. Помнится лет семь тому приезжал в Москву путешественник, рыцарь Николай Поппель, посещавший из любопытства отдаленные страны. При себе имел свидетельство от императора Священной Римской империи Фридриха. Так оказалось, что при императорском дворе считали, что вся Русь подвластна королю польскому и великому князю литовскому, даже не знали, что есть самостоятельное Русское государство.

Затем, видимо, желая отвлечься от надоевших дел, продолжил:

— Мы ему не поверили, подозревали, не подослан ли этот рыцарь польским королем с каким-нибудь дурным умыслом, однако отпустили его без задержки. Возвратясь в Германию, он сразу же доложил императору, что московский великий князь вовсе не подвластен польскому королю, а владения его гораздо пространнее владений последнего. К чести Поппеля, он не преминул сказать императору, что московит сильнее и богаче поляка, что держава московского князя неизмерима, народы многочисленны, а мудрость знаменита…

Поппель действительно оказался близким ко двору императора и вскоре явился к нам уже в качестве его посла… Все норовил поговорить со мной наедине. Я принял его в набережной горнице, и мы поотступили от бояр, но дьяк Федор Курицын записывал его речи. Оглядываясь, рыцарь просил, чтобы никто не знал, о чем он будет говорить, иначе, дескать, ему головы не сносить. Посол сказал, будто мы посылали к Папе Римскому просить у него королевского титула и что королю польскому это очень не понравилось, и что посылал он к папе с большими дарами, чтобы папа не соглашался… Ляхи сильно боятся, что когда ты будешь королем, то вся Русская земля, которая теперь под королем польским, отступит от него и подчинится тебе.

В общем Поппель пообещал похлопотать за мой королевский титул перед своим императором, — смеясь, закончил Иоанн.

— А ты, государь?

— Я сказал, что мы божьей милостию государи на своей земле изначально и как раньше мы поставления ни от кого не хотели, так и сейчас не хотим… Еще я добавил, что государи российские — преемники древних царей греческих, которые, переселяясь в Византию, уступили Рим папам…

Переговоры могли оказаться безрезультатными, но в дело опять вмешался венгерский посол, предложивший вести речь не о мире, а о перемирии. Это был выход из затруднительного положения. К нему прислушались обе стороны, и перемирие на шесть лет было заключено. Начиная с 25 марта 1503 г. Предложенная боярами перемирная грамота была написана от имени великого князя Иоанна, государя всея Руси, сына его, великого князя Василия и остальных сыновей — Юрия, Дмитрия, Семена и Андрея. Россия вернула шесть захваченных волостей: Ельню, Руду, Ветлицу, Щучу, Усвят и Озерище. Две последних находились в витебской земле. Но и после этого нападения русских не прекращались. Из возвращенных волостей вновь были захвачены Ельня, Руда, Ветлица и Щуча. Кроме того, терроризируя дворян Пропойска, они разорили порубежье витебской и полоцкой земель и пограничный участок между Мстиславлем и Смоленском.

Отряды московских войск были небольшими, но такого зла, которое они творили, не было и во времена монголо-татарского нашествия. Встречая малейшее сопротивление, воины зверели: младенцев сажали на колья, других вешали, взрослых давили между бревнами. Иных в воду метали, других в избах жгли, иным глаза выбивали… У единоверцев носы и уши обрезали, руки отсекали… Перед всем этим детскими шалостями казались наносимые бесчестья вдовам, позор красным девицам, надругательства и насмешки надо всем, чем жили западнорусские люди…

Александр обязывался не трогать земель московских, новгородских, псковских, рязанских, пронских, уступить земли князя Семена Стародубского, Василия Шемячина, Семена Бельского, князей Трубецких и Мосальских, а также ряд городов. В их числе Чернигов, Новгород-Северский, Гомель, Дорогобуж и другие.

После написания двух грамот, с обеих сторон по-русски, от Иоанна на московском наречии, от Александра — на белорусском, и привешивания к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к великому князю. Он осмотрел посольские печати на ней и велел позвать послов. Их усадили на почетные места и внесли крест на блюде с пеленою.

Великий князь встал, велел одному из бояр держать крест и приказал читать перемирные грамоты. Их прочли и положили под крест. Обращаясь к послам, Иоанн сказал:

— Паны! Мы с братом своим и зятем Александром, королем и великим князем, заключили перемирие на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати к своей грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой у нас надлежит храниться, печати свои привесили. Мы на этих грамотах крест целуем, что хотим править так, как в грамотах писано. Вы также целуйте крест. А как будут у нашего брата московские бояре, то брат наш и зять к грамоте свою печать привесит и крест поцелует перед нашими боярами, отдаст им перемирную грамоту и будет править по ней…

После этого великий князь и послы целовали крест. Мишковский при этом сказал Глебовичу:

— Всего 19 городов забрал московитянин одним махом. Кроме того, 70 волостей, 22 городища и 13 сел.

— А что было поделать… — беспомощно развел руками пан Станислав. — За ним сила… Не зря же теперь стало правилом, что литовские послы ездят в Москву… А раньше при короле Казимире равенство было в этих делах…

— Хорошо хоть так, — продолжил Мишковский. — Швеция, Ливония вообще не могут своих послов в Москву присылать… Они сносятся только с Иоанновыми наместниками на местах.

Однако, и заключив перемирие, Иоанн оставался неуступчивым и твердым во всем, что касалось Елены. Он снова потребовал у послов, чтобы Александр не принуждал ее к римскому закону, поставил на сенях греческую церковь, приставил к ней слуг и служанок православных. При этом предупредил послов:

— А начнет брат наш дочь нашу принуждать к римскому закону, то пусть знает: мы этого ему не спустим, будем за это стоять, сколько нам бог пособит.

Услышав это, послы, переговорив между собой, отвечали:

— Папа уже дважды присылал к Александру с требованием, чтобы Елена была послушна апостольскому престолу и ходила в католическую церковь, чтобы и Елена, и все русские в государстве были соединены с Римом в соответствии с решением Флорентийского собора.

Станислав Глебович при этом предложил:

— Не угодно ли будет великому князю отправить в Рим своего посла, к которому присоединился бы и посол Александра.

На это Иоанн сказал:

— Об этом деле о своей дочери нам к папе посла незачем посылать…

Перед отъездом послов Иоанн принял отдельно канцлера королевы и великой княгини литовской Сапегу. Великий князь хорошо знал этот род, то, что его представителей привлекало государственное поприще, служение великим князьям литовским. Православные, русичи из полоцких или минских бояр по происхождению, Сапеги часто приезжали в Московию с примирительными посольствами и даже хотели видеть на престоле Литвы и Польши русского великого князя. Не раз выступали против унии Великого княжества Литовского с Польской Короной.

— Ивашка! Привез ты нам грамоту от нашей дочери, да и словами нам от нее говорил. Но в грамоте не дело написано, и непригоже ей было о том к нам писать. Скажи от нас дочери, чтобы она помнила бога, наше родство, наш наказ держать свой греческий закон во всем крепко. И хотя бы ей пришлось за веру и до крови пострадать, то и пострадала бы…

Иоанн передал дочери, что если она волею или неволею к римской вере приступит, то ни он, ни мать ее на это не благословят. Да этого и зятю своему он не простит: будет у них за то беспрестанная рать.

Только после этого Сапега смог выполнить поручение Елены и устно передать отцу, что она нерушимо держится греческого закона, а от мужа своего притеснений терпит мало. Настоящими виновниками всех несчастий являются кардинал Фридрих, епископ Войтех и литовские паны, которые много хулы возводят на греческий закон, а ее, королеву и великую княгиню, называют некрещеной. Эти лица влияют на то, что и Папа Римский стал настаивать на ее обращении в латинство. Елена выражала опасение, что после смерти мужа ее положение ухудшится, так как муж — ее единственная опора на чужбине.

В заключение Сапега передал просьбу Елены добиться от Александра новой грамоты, скрепленной подписью не только короля, но и кардинала Фридриха и епископа Войтеха Табора. При этом князь Иван представил проект грамоты, составленный им со слов Елены Ивановны.