Большая расплата

Глава 29

— Извините, но у нас нет миссис Клэртон, — раздался в трубке приятный молодой голос.

— Я сказала Клэртон, — повторила Изабель Лакост.

— Да. Нет. Совершенно верно. Клэртон.

Лакост уставилась на трубку. Она не ждала многого от этого звонка, зная, что всё именно вот так и закончится. Женщина с крепким британским акцентом пыталась понять женщину с квебекским акцентом.

Обе, видимо, говорили на неразборчивом английском.

Вдвойне раздражало, что Бовуар, чей грубый английский был подхвачен на улицах восточного Монреаля, совершенно не беспокоился о том, чтобы быть понятым. И его понимали! В то время как её, по-настоящему учившуюся английскому, то и дело понимали неправильно.

Лакост ещё раз пробежала глазами электронное письмо от дамы с оружейной фабрики «МакДермот и Райан», Великобритания.

Четко подписано — Элизабет Колдбрук-Клэртон.

— Это «МакДермот и Райан»? — уточнила Лакост.

— Нет, это «МакДермот и Райан».

Абсолютно предсказуемый ответ. Изабель вздохнула.

— Что ж, всего вам доброго, — попыталась бодро закончить разговор женщина на том конце трубки.

— Погодите! — прервала её Лакост. — Как насчёт Колбрук? Есть у вас Элизабет Колдбрук?

На линии повисла тишина, Лакос даже решила, что секретарь повесила трубку. Однако её голос послышался снова:

— Нет, но у нас есть Элизабет Колдбрук.

— Да, да, — согласилась Лакост, уловив в собственном голосе нотку отчаянья.

— Секундочку.

Несколько секунд спустя в трубке раздался другой голос, более деловой и менее радостный:

— Здравствуйте. Чем могу помочь?

— Элизабет Колдбрук-Клэртон?

Секунда колебаний.

— Элизабет Колдбрук, да. С кем я говорю?

— Меня зовут Изабель Лакост. Я расследую убийство преподавателя здесь, в Квебеке, это в Канаде.

— А, да. Сегодня утром я уже говорила с вашим начальником.

— Вообще-то я его начальник. Шеф-инспектор Лакост, Сюртэ дю Квебек. Вы беседовали с инспектором Бовуаром.

В трубке послышался смешок:

— О, прошу прощения. Я могла бы и догадаться, особенно после всех этих лет, что я в должности руководителя отдела. Désolé.

— Вы говорите по-французски? — спросила Лакост по-английски.

— Говорю. Ваш английский лучше, чем мой французский, но если хотите, можем переключиться.

Странно, но английский этой женщина Лакост понимала отлично. Возможно, эта её манера говорить обрывочно была близка к срединно-атлантическому акценту, к которому Лакост привыкла в Канаде.

— Пусть останется английский, — решила Лакост. — Хочу отправить вам фото. Фотографию револьвера.

Она нажала кнопку «Отправить».

— Я её уже видела. Ваш коллега прислал мне её утром, — сказала Элизабет Колдбрук. — Ой, погодите секунду. Это не совсем та фотография. Что это?

— Это кусочек витражного окна.

Лакост отправила ещё одно фото и расслышала щелчок — мадам Колдбрук открыла файл.

— Вижу. Мемориальное окно. Поразительное изображение.

— Oui. Пистолет в руках солдата, можете определить его марку?

— Могу. Определенно один из наших. Отличается стилем. Это МакДермот, 45 калибр. Их выдавали большинству служащих британских экспедиционных сил в первую мировую войну.

— Это канадский солдат.

— Предположу, что многим из них тоже выдавали именно этот револьвер. Как минимум, офицерам. Этот мальчик так юн.

Обе женщины, обе матери, смотрели на мальчишку с ружьем, револьвером, испугом, решимостью и великодушием в глазах.

— Это та же марка, но не та же модель, которую использовали в вашем случае, — заметила мадам Колдбрук. — Ваш револьвер новой модели. Продан несколько лет назад.

— Да, я понимаю.

— Думаете, есть какая-то связь между убитым мужчиной и солдатом первой мировой?

— Мы пока только собираем информацию.

— Понятно. Что ж, если ничем больше не могу помочь…

— Merci. Ой, есть ещё один небольшой вопрос. Просто подумала, как написать ваше имя в отчёте — Элизабет Колдбрук, или Клэртон, или Колдбрук-Клэртон?

— Элизабет Колдбрук будет правильно.

— Но в письме вы подписались как Колдбрук-Клэртон. И я заметила, что «Клэртон» выделено другом шрифтом. У вас была причина так поступить?

— Это ошибка.

Шеф-инспектор Лакост отметила для себя это заявление. Как кто-то может ошибиться в написании собственного имени? Можно опечататься. Её лучшая подруга однажды, сильно нервничая, подписала первые водительские права именем Лузи вместо Луиз. Эта ошибка преследовала её ещё долго, дольше, чем закончился срок водительской лицензии, потому что друзья постоянно подшучивали над ней каждый раз во время совместных выпивок.

Возможно, мадам Колдбрук вышла замуж, а недавно развелась. И вернула себе девичью фамилию. Это объяснило бы исчезновение дефиса и ошибку. И ее настороженный тон, когда она отвечала на этот вопрос.

— Спасибо, что уделили мне внимание, — сказала Лакост.

— Надеюсь, вы во всём разберетесь, — произнесла мадам Колдбрук, прежде чем повесила трубку.

Изабель нажала кнопку отбоя, у неё осталось чувство неудовлетворенности разговором. Мадам Колдбрук была вежлива и предупредительна, с готовностью делилась информацией. Но что-то не сходилось.

И только когда они с Бовуаром вечером ехали в Три Сосны, до неё дошло.

Если бы мадам Колдбрук хоть однажды использовала фамилию мужа, особенно через дефис, тогда наверняка секретарь знала бы об этом.

— Если только секретарь там не новенькая, — предположил Жан-Ги, когда Изабель подняла эту тему. — Я говорил с какой-то очень юной.

— Именно.

Было только начало седьмого вечера, а солнце уже коснулось горизонта. Когда они свернули с автотрассы на проселочную дорогу, Бовуар снова заговорил:

— Ты все еще не уверена?

— Если они разошлись или развелись так недавно, что она все ещё по ошибке подписывается его именем, тогда секретарь должна была только-только начать у них работу. Эта же молода, но явно опытна.

— Откуда ты знаешь? Неужели ты разобрала слова, которые она произносила?

— Я судила по интонации, — полушутливым тоном заметила Лакост.

— Не пойму, что в этом такого важного? — сказал Бовуар. — В том, какое имя она использует. Или что важного в марке пистолета, в карте, в этом витраже?

— Я тоже не вполне понимаю, — созналась Лакост. — Да оно и не было бы важно, если бы не одна вещь.

— Серж ЛеДюк хранил копию карты в прикроватной тумбочке.

— А у солдатика карта в сумке.

— И оба умерли насильственной смертью, — добавил Бовуар. — Но не из-за карты.

— По крайней мере, не мальчик, — согласилась Лакост. — Но зачем же ЛеДюку карта, и почему он держал её при себе? Хранил не в столе, не в офисе, а в прикроватной тумбочке. Вот что ты хранишь в ящике прикроватной тумбочки?

— Это мое личное дело.

— Дай угадаю, — Лакост на мгновение задумалась. — Пачку мятных конфет. Несколько очень старых презервативов, потому что тебе просто лень их выкинуть. Нет, погоди! Ты их хранишь, потому что они напоминают тебе бурную юнасссь.

— Что за «юнасссь»? — выговорил он, и она рассмеялась их обычной шутке с цитатой из «Моего кузена Винни».

— Окей, что же ещё может быть в твоей прикроватной тумбочке? Несколько брошюр из Анонимных Алкоголиков и фотка тебя с Анни. Нееет! УЗИ-снимок ребенка. Чтобы просыпаясь посреди ночи, и страдая от бессонницы, ты мог на него смотреть.

Жан-Ги молчал и смотрел на дорогу. Это означало, что Изабель хорошо «порылась» в его тумбочке и была права начет её содержимого.

— Моя очередь, — сказал он. — А у тебяяяя…

Целый километр он думал. Дорога становилась все ухабистее, асфальт перешел в грунт, ямы и кочки весенней наледи являли им все свои очевидность и коварство.

— Клинекс для вытирания ребячьих соплей, когда детки приходят к тебе по ночам в слезах. Клочки бумажек с записями, которые уже не разобрать, но ты их не выбрасываешь — боишься, что там что-то важное. А там, скорее всего, смесь случайных мыслей с время от времени возникающими страхами за детей. О, и ты хранишь записку, в которой Роберт первый раз написал «Люблю. Роберт». А! И сигару.

— Сигару?

— Это предположение. Тебе бы подошло.

— Засранец.

— Но я уловил основную твою идею, — сказал Жан-Ги и свернул на почти незаметную проселочную дорогу. — Там хранится в основном хлам, но это всё вещи, которые нам особенно дороги.

— Или, по крайней мере, вещи личного характера, — сказала Изабель. — Карта — совсем не то, что твои презервативы, засунутые в тумбочку и забытые. Дюк не просто хранил карту, он хранил её поближе к телу. Но не в открытую. Почему?

Бовуар попытался представить Сержа ЛеДюка бессонными ночами, зажигающего лампу, открывающего ящичек и достающего старую карту. Как он сам делал с сонограммой своего будущего ребёнка. Надо признать, Жан-Ги до сих пор пытался рассмотреть там ручки, ножки, голову и крохотное сердце.

Может, и ЛеДюк рассматривал карту, пытаясь понять её смысл? Может, она дарила ему ощущение уюта одинокими зимними ночами?

Хотя Бовуар с трудом мог представить себе, что ЛеДюк ищет уюта, уж не говоря о том, что ищет он его при помощи старой маленькой карты.

— А если карта важна ему не в личном смысле, — предположил он. — Бывает, что некоторые хранят там вещи, когда не хотят, чтобы другие их увидели.

— Но карта же не какая-то секретная или стыдная вещь, — ответила Лакост. — Месье Гамаш вообще повесил оригинал в рамке на стенку в Академии. Раздал кадетам копии.

— Да, но Серж ЛеДюк не желал, чтобы кто-то узнал, что он прибрал к рукам одну из копий.

— И все-таки! — она с чувством шлепнула ладонями по коленкам. — Зачем ему копия?

И увидела, как лицо Бовуара застыло.

— Что такое? О чём ты подумал?

— Вероятно, ЛеДюк получил свою копию от Амелии Шоке.

— Вероятно.

— Окей, скажем, она сама ему отдала. А он положил карту в прикроватную тумбочку. Каков самый простой вывод? О чём ты подумала в первую очередь, Изабель, когда об этом услышала?

— Я подумала, что профессор ЛеДюк не просто прибрал к рукам карту, он прибрал к рукам ещё и кадета. Будь карта найдена в его офисе, мне бы и в голову ничего подобного не пришло, но прикроватная тумбочка это совершенно иное дело.

— Вот! — сказал Бовуар. — Я подумал то же самое. Скорее всего, об этом все подозревают — что у ЛеДюка и кадета Шоке были отношения. Интимные, сексуальные. А карта стала своего рода призом, талисманом. Доказательством его победы.

— Зарубка на спинке кровати, — с отвращением сказала Лакост.

— Может всё так, — сказал Бовуар. — А может и нет.

— Кадет Шоке не простая штучка, да?

— Можно и так сказать. Черные волосы ёжиком. Ненормально бледная кожа. Нос, брови, уши, губы и язык в пирсинге.

— А татуировки, — согласилась с ним Лакост. — Я её видела. Да, нынешняя Академия не то, что во времена твоих родителей. Что ты думаешь о ней? Могла она сделать это?

Это был ключевой вопрос, и он требовал раздумий.

— Абсолютно, — ответил Жан-Ги не задумываясь. — Она сообразительна и обозлена.

— Но умна ли она?

Вот теперь Жан-Ги задумался. Это действительно необходимое качество для того, чтобы избежать наказания за убийство. Для совершения убийства требуются лишь ярость и оружие. Убить может и дурак. А чтобы сбить со следа лучшие умы страны, нужен интеллект.

Умна ли она? Ум гораздо важнее сообразительности. Важнее хитрости. Ум это квинтэссенция всех этих качеств, плюс некоторая доля коварства.

— Не знаю, умна ли она. Есть в ней какая-то невинность, что ли.

Он сам удивился своим словам, но точно знал, что это правда.

— Может быть, этим и объясняется её озлобленность, — предположила Лакост. — Невинные люди часто расстраиваются, когда мир не оправдывает их ожиданий. Но это совершенно не означает, что она неповинна в преступлении.

Жан-Ги согласно кивнул.

— Я сегодня беседовал с её преподавателями. Она приходит на занятия, садится сзади, редко вступает в дискуссии, но когда её вызывают, всегда отвечает нешаблонно и обстоятельно. Она откровенно пугает большинство своих преподавателей, которые в свою очередь недолюбливают её.

— Она отпугивает внешним видом, своим поведением, или потому что определенно умнее своих профессоров?

— Да всем сразу! Она определенно не вписывается в общий строй.

— А её униформа?

Хороший вопрос. Большинство первокурсников, непривыкших к форме, меняют в ней кое-что, стараясь самовыразиться, быть стильнее. Раньше ЛеДюк за это наказывал, но коммандер Гамаш выбрал другой путь. К великому удивлению опытных преподавателей, новый коммандер разрешил вольности с униформой.

— Но это же неуважение к форме! — возмущался профессор Годбут на собрании.

— Это почему ещё? — спрашивал Гамаш.

Такая постановка вопроса смутила профессуру, пока не заговорил ЛеДюк, медленно объясняя:

— Потому что дело не только в униформе. Дело в символике нашего учреждения. Вы позволили бы вашим агентам в Сюртэ перекрасить форму, или вместо пуговиц пришить смайлики, или экспериментировать с формой брюк и галстуков?

— Ни в коем случае, — ответил Гамаш. — Но если агент пожелает так поступить со своей формой, то очевидно, он занимает не своё место. Вы правы, униформа это символ нашего учреждения. И если это учреждение кем-то не уважается, такой человек должен уйти. И здесь, в Академии, мы пытаемся заработать их — студентов — уважение. Уважению не научить, его не навязать. Мы должны послужить для них образцом, показывая всей своей жизнью пример. Мы просим эту молодёжь быть готовыми умереть в этой униформе. И самое меньшее, что мы можем сделать — заслужить такую жертву. А пока, пусть хоть вывернут униформу наизнанку, если пожелают. И если продолжат так поступать в конце учебного года, мы будем знать, что дурно проделали нашу работу.

— Даю руку на отсечение, после такой речи они заткнулись, — сказала Лакост, когда Бовуар поведал ей историю.

— Так и было, хотя думаю, они лишний раз убедились в том, что коммандер Гамаш слишком мягок.

— Так что там с униформой кадета Шоке?

— Совершенно безупречна.

— Откуда эта Шоке? Её прошлое?

— Она из Монреаля. Проживала в меблированных комнатах в Хочелага-Мезоннёв прежде чем перебралась сюда. Согласно заметкам, приложенным к её делу месье Гамашем, в прошлом имелась проблема с проституцией и наркотиками. Он не говорит этого прямо, но зная его, ты всё понимаешь.

— Обдолбанная шлюшка? — сказала Лакост. — Замечательно.

Но это совершенно не удивительно. Если заглянуть в прикроватную тумбочку Гамаша, подозревала Изабель, можно там обнаружить множество разного рода потерянных душ, оставленных там в целях спасения. А ещё, наверняка, хрустящий багет.

— Оценки в школе она получала разные. Едва доучилась, хотя способна, но училась неровно, предпочитая историю, языки и литературу.

— Она просто делала то, что ей интересно, — сказала Лакост. — Ленивая?

— Похоже на то. Или просто немотивированная.

— Ну и? Зачем подобной личности идти в Академию Сюртэ? — спросила Лакост.

— Да просто рискнула? Или пошутила. А когда её приняли, решила попробовать.

— Она произвела на тебя впечатление шутницы?

— Нет, — некоторое время он ехал молча, думая про тёмную девицу с бледным лицом. — Противоречивая личность.

— Мне показалось, она из тех, кто может за себя постоять, — заметила Лакост. — Непохоже, что ЛеДюк мог ею воспользоваться.

Бовуар открыл уже было рот, потом передумал и глубоко вздохнул.

— Давай. Скажи, — попросила Изабель.

Свет фар выхватывал из темноты снежные сугробы по обе стороны дороги, безлистные и безжизненные деревья.

— Представь девятнадцатилетних или двадцатилетних на улице, — начал он. — Продающих себя. Оглушающих себя наркотой. И впереди всё то же самое. И ты, девятнадцатилетняя, понимаешь, что жизнь лучше не станет. Как ты поступишь?

Оба агента молча глазели на искореженные гротескные тени, отбрасываемые голыми деревьями

— Пустишь себе пулю в лоб? — тихо спросил он. — Предпочтёшь передоз? Или попробуешь совершить последний мощный прыжок на спасительную шлюпку?

— Полагаешь, Академия для неё своего рода спасительная шлюпка? — поинтересовалась Лакост.

— Я не знаю, просто предположил. Но думаю, что месье Гамаш именно так и думал, и он подналег на вёсла, чтобы спасти её. Знаешь, а ведь её кандидатура была отвергнута ЛеДюком.

— А я бы подумала, что ЛеДюку захочется кого-то настолько сломленного.

— Нет. Он предпочитал ломать сам.

— Проклятый ЛеДюк, — пробормотала Лакост. — Он знал о её прошлом, и понимал, что ей не остается ничего кроме как подчиниться и помалкивать об этом. Думаешь, это она убила его? Не смогла больше выдерживать и застрелила из его же собственного пистолета?

— Может быть, — задумчиво согласился Бовуар.

— Однако?..

— ЛеДюку вероятно хотелось не просто сексуального удовлетворения. Я думаю, он был гораздо извращённее.

— Продолжай, — поощрила его Лакост.

— Кто был самой страшной угрозой для ЛеДюка?

— Ну, это легко. Месье Гамаш.

— Именно. Он знал, что Гамаш за ним придёт и наверняка чувствовал, что тот всё ближе и ближе. И что всё закончится не просто потерей работы. Если бы так, Гамаш бы уволил его несколько месяцев назад. Нет. Как только у Гамаша будут доказательства криминальной деятельности ЛеДюка, он отдаст его под арест. И на этот раз некому будет за него заступиться. Он, должно быть, всё больше впадал в отчаяние.

— Да, — согласилась Лакост, теперь лучше понимая, куда он клонит, и это ей совсем не понравилось.

— У ЛеДюка было две возможности остановить месье Гамаша, — продолжил Бовуар. — Убить того, или полностью подорвать его авторитет.

Мысль Лакост унеслась вперед, охватив развернувшийся сценарий.

— Карта, — произнесла она. — ЛеДюк брал её не для себя. Он подложил бы карту в тумбочку Гамашу как доказательство адюльтера коммандера с одной из студенток. С Амелией Шоке.

— А если не как доказательство, то как достаточную причину для зарождения подозрений и сплетен. И мы знаем, насколько это убедительный приём.

— И никто ей не поверит, если она станет отрицать, — добавила Лакост. — Её прошлое проститутки само скажет за себя. То самое прошлое, про которое отлично знал месье Гамаш.

— Кандидатура, изначально отбракованная, была принята Гамашем, — сказал Бовуар. — Молодая женщина, которой, по общему мнению, не место в Академии. Выглядело бы крайне подозрительно.

— Оно так и выглядит, — уверила Лакост. — Но те, кто знает Гамаша, никогда бы не поверили.

— Верно. Но кто его знает в Академии? Кадеты? Их родители? Профессура? Из-за его нововведений в нём всё ещё сомневаются. Слухи сложно доказать, но ещё сложнее их опровергнуть. Нам ли с тобой не знать, как легко подрывается репутация. Всё что требуется — пустить слух. Поместить сплетню в нужное ухо.

— Как пулю в черепную коробку, — тихо согласилась Лакост, вообразив эту кампанию по перешептыванию. Убийство репутации человека.

— А уж когда слухи дойдут до медиа и общественности… — сказал Жан-Ги.

— Месье Гамашу всё равно, — сказала Лакост. — С ним случалось и похуже. Он сам, его друзья и семья будут знать правду.

— Цель не в этом. ЛеДюку просто нужно было подорвать его авторитет, — сказал Бовуар. — И тогда обвинения в адрес ЛеДюка предстанут пред всеми как акт отчаяния загнанного в угол человека.

— Был еще один путь предотвращения расследования в адрес ЛеДюка, — медленно произнесла Изабель. — Кое-что мощнее шантажа или убийства репутации. В конце концов, если бы Гамаш получил улики, доказывающие преступления ЛеДюка, того бы призвали к суду. И не важно, что люди будут думать про Гамаша. Доказательства против ЛеДюка говорили бы сами за себя. Нет, ЛеДюку важно было полностью прекратить расследование. А как можно остановить месье Гамаша?

Бовуар не ответил. Он тоже думал на эту тему, но предпочитал не высказываться вслух. Он должен был догадаться, что рано или поздно Изабель всё сама поймет. Хотя, может быть у неё на уме не совсем та же мысль.

— В начале месяца месье Гамаш рассказывал об автомобиле, преследовавшем его в Три Сосны, — напомнила Лакост, и Бовуар поник.

— Подозреваешь, что это был ЛеДюк? — спросила она. — Думаешь, он преследовал Гамаша? А карта?

— Она привела его в деревню, — сказал Бовуар.

— Она привела его к решению его проблемы.

В напряженной тишине оба молчали, пытаясь справиться с невесёлыми мыслями.

— Ты же не думаешь, что… — начала Лакост.

— Что Желина прав? — уточнил Бовуар. — Что Сержа ЛеДюка убил месье Гамаш? Non. — Жан-Ги уверенно и твёрдо мотнул головой. — Он бы никогда не убил невооруженного, и никогда бы, чёрт возьми, он не совершил подобного в школе. Non. Просто смешно.

— Но, предположим, ЛеДюк узнал, где живет Гамаш, и заполучил карту, с помощью которой можно проделать весь путь, — настаивала Лакост. — Чтобы он мог самостоятельно попасть в Три Сосны.

Бовуар продолжал хмуро смотреть на дорогу.

Но Изабель Лакост настаивала, толкая Жана-Ги на территорию, вступления на которую тот сознательно избегал. Туда, где темнота сгущалась.

— Предположим, что он ждал скорого разоблачения со стороны Гамаша. Предположим, позже они встретились в апартаментах ЛеДюка, и ЛеДюка высказал угрозу в адрес мадам Гамаш. Или…

— В адрес Анни.

Одна лишь мысль о том, что кто-то задумал обидеть его беременную жену, заставляла Жана-Ги бледнеть от ярости.

Но он понимал, что сценарий, описанный Лакост, мог иметь место. Маловероятен. Но возможен.

Потому что он понимал, что сам способен ответить на подобное.

— Не думаю, что месье Гамаш убил ЛеДюка, — сказал Бовуар. — Но если так, то лишь в миг помешательства, чтобы защитить свою семью. Это надо признать.

Изабель Лакост кивнула. Она склонялась к той же мысли. Но всё же, кто знает, как люди поведут себя в подобной ситуации? Желина был прав насчёт одного — если кто-то и мог отлично сфальсифицировать улики на месте преступления, то это Арман Гамаш.

— Странно другое, Жан-Ги.

Он знал — когда она называла его по имени, то собиралась говорить о чем-то серьёзном. И без протокола.

— Oui?

— Заместитель комиссара Желина сегодня утром заявил, что месье Гамаш запрашивал именно его.

Бовуар уже почти забыл об этом, под гнетом других проблем, поднятых на совещании.

— Я думал, что запрос делала ты, — сознался он.

— Да, я тоже так думала. Но месье Гамаш сознался. Он даже высказался в том плане, что запрашивал именно Желину, потому что восхищается им.

— То есть, месье Гамаш действовал за твоей спиной? — спросил Бовуар. — И договорился, чтобы заместитель комиссара КККП приехал и стал независимым наблюдателем?

— Да.

— Но зачем?!

Слишком многое из совершенного его тестем было так ему несвойственно. Может ли в этом ряду быть ещё и убийство?

— У меня насчёт всего этого гадкое предчувствие, Жан-Ги.

Бовуар промолчал, не в силах согласиться, и не имея резонов не соглашаться.

Мир перед их взорами растворился. Искаженные тени, сугробы, и даже дорога. Остались лишь звезды в ночном небе. На один головокружительный миг показалось, что они оказались на краю света и соскользнули с него.

Нос автомобиля нырнул вниз, и из ниоткуда возникла приветливая деревушка Три Сосны.