Большая расплата

Глава 39

Гамаш посмотрел каждому в глаза.

Натэниел, Хуэйфэнь, Жак. И наконец Амелия.

— Я всё знаю, — тихо сообщил он.

Жак, склонив голову, прищурился.

— Вы о чём?

— Я знаю, что происходило в комнатах ЛеДюка.

Повисла тишина. Кадеты сначала переглядывались, потом все разом повернулись к Хуэйфэнь.

— Чего? — с вызовом спросила она.

Жан-Ги Бовуар сидел на скамейке чуть в стороне. Первым делом, с утра, они позвали кадетов в часовню. Им нужно было побеседовать, и, желательно, в приватной обстановке. На нейтральной, мирной территории.

— Я давно знал, что Серж ЛеДюк взяточник, — сказал Гамаш. — Я вернулся из отставки, чтобы очистить Академию. И не только от коррупции. Квалификация новых агентов, пополняющих ряды Сюртэ, делала очевидным, что в школе происходит что-то очень неправильное. Технически они были подкованы, но при этом проявляли особую жестокость. Не все, естественно, но многие. Большинство. То есть, что-то пошло не так либо в процессе приема в Академию, либо в процессе подготовки агентов непосредственно. Или в обоих этих процессах.

Беседуя с кадетами, коммандер Гамаш наблюдал за ними. А они наблюдали за ним.

Если Гамаш с Бовуаром решили, что эти четверо тут же примутся каяться, то ошиблись. Заговор молчания был прочен, почти нерушим.

— Первое, что я предпринял — уволил большинство ваших преподавателей, заменив их специально приглашенными офицерами с реальным опытом расследования. Мужчинами и женщинами с чистой совестью, и знанием, что с властью приходит искушение. Искушение — настоящий бич агента Сюртэ, нанесённые самому себе раны.

Жану-Ги было слышно, как ребята часто задышали — как минимум одному кадету грозила гипервентиляция.

И всё же, все продолжали сидеть и молчать.

— Но я оставил ЛеДюка. Дюка.

— Зачем? — спросил Натэниел.

Посмотрев на побледневшего юношу, Гамаш постарался контролировать собственное дыхание. Он взглянул на свои крепко сцепленные руки.

ЛеДюк причинил немыслимый ущерб. Но и он, Гамаш, тоже.

Если он желал добиться от студентов правды, то и сам должен был рассказать всё.

— Не знаю, — сознался он, снова посмотрев в похолодевшие глаза юноши. — Я думал, что он жестокий, может быть даже садист. Я думал, что он взяточник. Думал, что смогу получить весомые улики и засадить его в тюрьму, чтобы ЛеДюк больше не мог причинить никому вреда. Я думал, что смогу его контролировать, что раз я в Академии, его бесчинства прекратятся.

— Не верь всему, о чём думаешь, — пробормотала Амелия.

Гамаш кивнул.

— Но они не прекратились. Мне никогда не приходило в голову, что он может быть настолько больным.

— Когда вы узнали? — спросила Хуэйфэнь.

— Прошлой ночью, пока смотрел кино.

— «Мэри Поппинс»? — удивилась она. Должно быть, она пропустила этот эпизод.

— «Охотника на оленей». Его смотрел Оливье. — Он подался в их сторону. — Я помогу вам.

— Нам не нужна ваша помощь, — отрезал Жак. — Ничего плохого с нами не произошло.

Гамаш помедлил, прежде чем сказать то, что собирался:

— Знаете, откуда это? — Он дотронулся до шрама на виске. Трое кадетов отрицательно покачали головами, Жак просто молча уставился на Гамаша.

— Однажды я руководил рейдом на одной заброшенной фабрике. Молодые полицейские, ненамного старше вас, были взяты в заложники. Время уходило. Мы собрали как можно больше сведений о месте и захватчиках — количество, сколько у них оружия, где они вероятнее всего расположатся. Мы пошли на штурм. Инспектора Бовуара тогда тяжело ранило в живот.

Кадеты крутнулись на скамейке, чтобы посмотреть на Жана-Ги.

— Троих мы потеряли, — продолжал Гамаш. — Я был на их похоронах. Шёл в похоронной процессии. Стоял рядом с их матерями и отцами, женами и мужьями, с их детьми. Потом я отправился на лечение, потому что был сломлен. Я всё ещё посещаю психолога, когда чувствую, что не справляюсь. Это нормально, это по-человечески. И преступников мы находим именно благодаря нашей человечности. Но это значит, что нашу душу можно ранить и мы страдаем, даже если не истекаем кровью. Ежедневно, когда я в зеркале вижу свой шрам, он напоминает мне о боли. Моей. Но в большей степени об их боли. Но этот же шрам каждый день напоминает мне об излечении. О доброте, которая существует. С добротой мы знакомимся изо дня в день. Даже «в конторе, где тяжким грузом почиют грехи». Слишком легко завязнуть в очевидной жестокости мира. Это естественно. Но чтобы исцелиться по-настоящему, мы должны различать и добро.

— Это не наша вина, — сказал Жак.

— Да я не об этом. И думаю, ты это понимаешь.

— Почему мы должны доверять вам? — задал вопрос Жак. — Трое полицейских погибли из-за вас. Я видел запись. Видел, что случилось. И ещё я видел, что вы как-то умудрились выйти из той передряги героем.

На скулах Гамаша заходили желваки.

Бовуар дернулся, но промолчал.

— Это такой трюк, — сказал Жак, повернувшись к остальным. — Он пытается заставить нас сознаться в вещах, которые выставят на с в плохом свете. Мы должны держаться друг друга. Ничего не говорите ему.

— Вы и не должны ничего мне рассказывать, — согласился Гамаш. — Только если сами захотите.

Он дал им время на размышление, прежде чем продолжить:

— Когда это началось?

Он обращался к Жаку и Хуэйфэнь. Те молчали.

Он обратился к двум другим.

Натэниел открыл было рот, но по знаку Хуэйфэнь снова захлопнул его. И тут заговорила Амелия.

— Когда я отказала ему в сексе, он решил трахнуть меня другим способом, — начала она торопливо, боясь передумать. — Я должна сделать это, объяснил он, или буду отчислена. Он сказал, что вы не хотели меня принимать, и я осталась в Академии только благодаря ему. Но если я буду упрямиться, он позволит вам вышвырнуть меня.

Гамаш слушал и кивал.

— И ты ему, конечно поверила. Да и с чего бы тебе не поверить…

— Я ему не поверила, — сказала Амелия. — Я знала, что он дерьмо. А вы показались таким… — она поискала подходящее слово, — добрым.

Они смотрели друг на друга, и это был момент близости, почти болезненный. Жану-Ги захотелось отвести глаза, но он сдержался.

Он знал, что хранилось в той коробке. И знал, что означает взгляд Гамаша. А ещё он знал, что сама Амелия Шоке даже не представляет, кто она на самом деле.

И кто ей Арман Гамаш.

— Но мне казалось, вы не сможете противостоять ему, — созналась она. — Я не решилась использовать этот шанс. Тем более, когда вы позволили ему остаться.

Она не желала как-то задеть коммандера, она просто объясняла. Но Жан-Ги видел, какое душевное кровотечение вызвали эти её слова. Гамашу оставалось лишь молча слушать.

— Мы верили в вас, сэр, — сказала Хуэйфэнь. — Мы думали, что вот вы пришли и теперь всё закончится, но стало только хуже.

Жану-Ги казалось, он слышит, как бухает в груди Гамаша сердце, готовое в любой момент разорваться.

— Я совершил ужасную ошибку, — сказал Гамаш. — А вы все за неё заплатили. Я сделаю всё, чтобы помочь вам.

И тут — совершенно неожиданно — раздался смех.

Хохот.

— Дюк был прав, — сказал Жак. — Вы слабак.

Хохот перешёл во всхлип.

— ЛеДюк сделал меня сильнее. Я был ребенком. Испорченным, изнеженным. Но он обучил меня. Подготовил к работе в Сюртэ. Он сказал — ничто меня больше не сможет испугать, и он был прав. Он выбирал самый многообещающих агентов и делал их ещё жестче.

— Ты ошибаешься, — сказала Хуэйфэнь. — Он выбирал самых для него опасных. Тех, кто мог независимо мыслить. Тех, у кого однажды хватит характера противостоять тому, чему он учил. Помнишь, каким ты был в тот первый день в Академии? А я помню. Ты был совсем не изнеженным и испорченным. Это ЛеДюк тебе внушил. А на самом деле ты был весёлым, умным и заводным. Ты хотел помогать, делать добро.

— Я был ребёнком.

— Ты был добрым, — сказала Хуэйфэнь. — А сейчас посмотри на себя. На меня. Он нас выбрал. И сломал.

— Никто меня не ломал, — возмутился Жак. — Я крепче, чем когда-либо.

— Вещь крепче там, где эту вещь сломали, — сказала Амелия. — Правильно, сэр? Вы написали это на доске в первую неделю.

— До той поры, пока есть смысл чинить, — сказал Гамаш. — Да.

— Три года.

Они посмотрели на Хуэйфэнь. Она говорила спокойно. Словно отчитывалась старшему офицеру.

— Это началось в первый же месяц, как мы поступили. Мы никогда не знали, когда он нас позовёт в очередной раз, и мы должны будем пойти к нему в комнаты. Иногда мы оказывались там поодиночке, но чаще вместе с остальными.

— Что там происходило? — спросил Гамаш, боясь получить ответ, но понимая, что он должен, наконец, это услышать.

— Он доставал револьвер. Исполнял целый ритуал, клал револьвер на поднос с выгравированным девизом Сюртэ. Выбирал одного из нас, кто понесёт поднос в гостиную.

— Это была честь, — буркнул Натэниел.

— Но самая большая честь оказывалась кадетам, выбранным для несения другого подноса, — продолжала Хуэйфэнь. — На котором была пуля.

— Мы тянули жребий, — сказал Натэниел. — Побеждала длинная соломинка.

Он захихикал, а когда не смог успокоиться и остановить истерический смех, Амелия, чтобы поддержать, взяла его за руку.

— Я выигрывал, — сказал Натэниел едва слышно. — Три раза.

Он уселся прямо и с вызовом посмотрел в глаза Гамашу.

— Три раза мне приходилось заряжать барабан единственной пулей. И крутить его.

Когда Натэниел не смог продолжать, вступила Хуэйфэнь.

— И поднимать револьвер, — она приставила палец к виску.

Когда замолчала и она, начала Амелия.

— И нажимать на спусковой крючок, — тихо произнесла она.

— Три раза, — прошептал Натэниел.

— Дважды, — сказала Амелия. Она крепко сжала губы, задрав подбородок.

Хуэйфэнь и Жак промолчали, и Гамаш с ужасом понял, что те просто сбились со счету.

— Вы очень смелые, — сказал Гамаш, смотря в глаза, которых коснулось безумие.

— Был бы я смелым, — сказал Натэниел, — я бы отказался.

Гамаш яростно затряс головой.

— Non. У вас не было выбора. Сидя тут, в часовне, в безопасности, вы думаете, что выбор был. Но его не было. А трусом был именно Серж ЛеДюк.

— В тот последний раз, — зашептал Натэниел, глядя Гамашу в лицо широко распахнутыми глазами, — я молился, чтобы он наконец выстрелил. — Слёзы катились у него по щекам. Едва слышно он добавил: — Я обмочился.

Арман Гамаш поднялся, притянул парня к себе и крепко обнял.

Тот плакал. Сломленный, но теперь, может быть, исцеляющийся.

Позади Бовуара хлопнула дверь и тот, обернувшись, обнаружил входящего в церковь Поля Желину.

Офицер КККП сел рядом с Жаном-Ги.

— Он заставлял их играть в русскую рулетку? — сказал Желина.

— Мужик был чудовищем, — сказал Бовуар.

Желина кивнул.

— Да. Но в итоге кто-то его остановил. Теперь мы знаем, почему. Этого кусочка мозаики нам и не доставало — мотива. Серж ЛеДюк был убит единственным выстрелом в висок. И мы знаем, что убийца в этой комнате. Не важно, насколько всё хорошо обставлено, но это всё равно убийство.

Поль Желина потрудился принять пристойный вид человека, опечаленного перспективой ареста смельчака, победившего монстра.

— Это могла быть самозащита, — сказал Жан-Ги. — Или вообще несчастный случай. Может, ЛеДюк сам с собой такое сделал.

— Разве он похож на тех, кто мог воспользоваться таким шансом? Приставить револьвер к собственному виску и нажать на курок, как он проделывал с кадетами? Сыграть в русскую рулетку?

— Нет, — согласился Бовуар.

— Нет. На его руках нет следов пороха. Кто-то убил его. Тот, кто знал про револьвер и игру. Тот, кто хотел, чтобы всё прекратилось.

— Коммандер Гамаш не знал.

— Возможно, он как раз узнал той ночью, — сказал Желина. — И отправился туда, чтобы противостоять ЛеДюку. И убил его.

Желина поднялся, перекрестился, потом склонился и шепнул в ухо Бовуару:

— Из уважения к месье Гамашу, я не стану арестовывать его здесь и сейчас. Принимая во внимание, что мы в святилище. Но мы возвращаемся сегодня утром в Академию. Вам нужно подготовиться. Сначала я получу ордер. Потом приду за ним.

— Вы совершаете ошибку, — сказал Бовуар. — Он не убивал ЛеДюка.

— Разве он похож на человека, у которого на уме никогда не было убийства? — Желина махнул в сторону Гамаша, стоящего в передней части часовни, окруженного кадетами.

Потом офицер КККП выпрямился.

— Ваш тесть любит поэзию. Смерть Дюка романтическое событие, как вы считаете? Особенно в свете открывшихся обстоятельств. Пуля прошила ему мозг. «Спеши сюда и встретишься с судьбою».

Жану-Ги, наблюдавшему за Гамашем и кадетами, было слышно, как тихо щелкнула закрывшаяся дверь.

В том, что случилось, он не находил ничего романтического. Тем более в том, что должно было случиться дальше.