Большая расплата

Глава 37

— Мэри Поппинс, — сказала Клара. — Лучше не придумаешь!

С облегчением выдохнув, она рухнула на диван, и Арман сдвинул панели, закрывающие телевизор.

Они поужинали. Мирна принесла картофельно-мясную запеканку. Ароматный хрустящий чесночный хлеб принесла Клара. И огромный шоколадный торт испек Габри, зная, что во время ужина им предстоит поработать.

Это оказалось гораздо труднее, чем ожидалось. Они так сосредоточились на загадке мальчиков на витраже, что даже не задумывались о содержимом коробок, забытых в подвале Легиона.

А там — всё, что осталось от множества погибших. Великая война погубила цвет Европы, прихватив с собой и дикие цветы Канады. Целое поколение молодёжи сгинуло. А всё, что от них осталось, позабыто в пыльных старых коробках в подвале.

В одном из писем домой хранился плоский засушенный цветок мака. Хрупкий, но по-прежнему трепетно-красный. Сорванный свежим летним утром, накануне битвы в крохотном уголке Бельгии под названия Поля Фландрии.

Этот цветок стал последней каплей. Друзья прекратили поиск, не в силах продолжать.

Рейн-Мари, Клара, Мирна, Рут и Габри отставили коробки и потянулись на кухню, где остальные приготовили ужин. Трапеза началась уныло, пока внимание их не переключилось на молодежь, поглощавшую еду с такой жадностью, словно их никогда не кормили. Огромные куски запеканки исчезали в четырех бездонных прорвах.

И тут же требовалась добавка. И поскольку аппетит местных жителей оставлял желать лучшего, для кадетов было полно еды.

Даже Рут улыбнулась. Хотя, может, дело в газах.

— Шоколадного торта? — предложил Габри.

Волшебные слова чудесным образом улучшили аппетит, и все — каждый с толстым куском отлично пропитавшегося торта и чашечкой кофе — отправились в гостиную.

— «Мэри Поппинс»? — спросила Рейн-Мари.

— «Мэри Поппинс», — подтвердила Клара. — Лучше не придумаешь!

— Девчонки смотрят его каждый раз, как приедут, — сказала Рейн-Мари, вручая диск мужу.

— Девчонки? — спросила Хуэйфэнь.

— Внучки, — объяснила Рейн-Мари. — Флоранс и Зора.

— Зорро? — переспросил Жак с преувеличенно серьёзным выражением лица.

Но сник под суровым взглядом Гамаша.

— Зора, — поправил он. — Её назвали в честь моей бабушки.

— Она же не совсем ваша бабушка, — заметил Желина. — Разве она не из тех ПЛ, что появились после первой мировой?

Гамаш посмотрел на маунти. И снова посыл был ясен. Поль Желина отлично выполнил домашнюю работу — дом, в котором он рылся, принадлежал Гамашу.

— ПЛ? — заинтересовался Натэниел.

— Перемещенные лица, — объяснила Мирна. — Оставшиеся без дома и семьи. В основном, из концентрационных лагерей. Их освободили, но им некуда было идти.

— Мой отец устроил переезд Зоры в Канаду, — сказал Арман.

Почему бы не рассказать им, тем более что это теперь не секрет. Недолго ему оставаться таковым. Желина за этим проследит.

— Она приехала, чтобы жить с нами, — сказал Гамаш, включая ресивер и DVD. — Мы стали её семьей.

— А она стала вашей, — сказал Желина. — После смерти ваших родителей.

Гамаш развернулся к Желине.

— Oui.

— Зора, — произнесла с нежностью Рейн-Мари. — Это имя означает рассвет, зарю. Рождение света.

— Она такой и была, — сказал Арман. — Итак, все уверены, что хотят посмотреть «Мэри Поппинс»? У нас ещё есть «Золушка» и «Русалочка».

— Никогда не видела «Мэри Поппинс», — созналась Амелия. — А вы?

Остальные кадеты отрицательно покачали головами.

— Суперкалифраджилистикэкспиалидоушиз? — пропела Мирна. — Вы никогда не видели «Мэри Поппинс»?

— В ситуации любой не опростоволошусь, — продолжила цитировать Клара. — Ну всё, Арман, давай, включай.

— Вычеркивайте меня, — заявил Оливье, поднимаясь. — У меня от этой няньки мурашки по коже.

И как только на экране появилась заставка — Лондон 1910 года, Оливье ретировался на кухню. Через несколько минут туда отправился Арман, чтобы сделать ещё кофе. Он обнаружил Оливье, сидящего в наушниках в кресле у камина и смотрящего маленький телевизор.

— Что ты смотришь?

Оливье чуть из кожи не выпрыгнул.

Он стянул наушники с головы.

— Господи, Арман! Я чуть не помер.

— Прости. Что смотришь?

Стоя за креслом Оливье, он наблюдал на экране молодого Роберта де Ниро и Кристофера Уолкена в баре.

— «Охотника на оленей».

— Шутишь? — сказал Арман. — «Мэри Поппинс» тебя пугает, а с «Охотником на оленей» в этом смысле все нормально?

Оливье улыбнулся.

— Беседа про Клэртон всегда напоминает мне, какое это великое кино.

— Почему?

— Да потому что, я думаю, это связь…

— Нет, я спрашиваю, почему про Клэртон?

— Это же город, из которого родом главный герой. Вот, смотри.

Он указал на экран, где как раз появился кадр со сталелитейным городом округа Пенсильвания.

— Пожалуй, оставлю это на тебя.

Оливье проводил глазами Армана, вернувшегося в гостиную, в мир Мэри, откуда слышалась песня Отца «Жизнь, которой я живу».

Перед ним самим, на экране, Роберт де Ниро развязал драку у барной стойки с «Зелёным беретом».

Дворники в автомобиле Жана-Ги изо всех сил боролись с мокрым снегом на ветровом стекле.

Бовуар любил дорогу. Дорога — возможностью послушать музыку и поразмышлять. Сейчас он раздумывал над теми злосчастными отпечатками, и вопиющим противоречием, которое выдал ему его тесть.

Отпечатки принадлежат ему. Но до оружия он никогда не дотрагивался.

Ключ к расследованию в отпечатках.

Он намекал на Амелию Шоке?

Вопреки протестам Анни, и своей собственной интуиции, Жан-Ги попытался разобраться в своих сомнениях. Может ли быть эта девчонка-готесса дочерью Гамаша? Она совсем не похожа на Анни или её брата Даниеля. Но может быть, на самом деле она похожа, а в заблуждение вводят её обвесы? Татуировки и пирсинг маскируют её настоящую?

Может ли Амелия, вероятно, не случайно носящая имя матери Гамаша, быть результатом сиюминутной слабости, случившейся двадцать лет назад?

Но почему тогда, зная, кто она, Гамаш принял её в Академию?

Может, он не подозревал о её существовании до тех пор, пока не увидел заявление о приёме, увидел, кто её биологическая мать, узнал дату рождения. Узнал имя. И сложил всё вместе.

Потом захотел увидеть девчонку.

А когда случилось преступление, захотел её защитить. Защитить дочь, о которой никогда не знал.

То есть, Гамаш думает, что она убила Сержа ЛеДюка? А теперь прикрывает её, намеренно путая следствие заявлением, что отпечатки принадлежат ему, в то время как они ему не принадлежат?

Отвлекает? Еще одним китом. И «всеми зловредными истинами».

Прошуршали дворники, очищая ветровое стекло. И Жану-Ги показалось, что в непроглядном тумане забрезжил просвет. Он уже близко.

Допустим, он выбрал не ту версию? Допустим, Гамаш говорил правду. Отпечатки принадлежат ему, но он никогда не касался револьвера.

Как такое может быть?

Вжух, вжух — шуршали дворники.

Жан-Ги почти видел его, чувствовал ответ где-то впереди, в темноте.

Вжух, вжух. Он сбросил скорость и подъехал к заправочной станции. И там остановился, не заглушая мотор, слушая, как снег шлепает по крыше и запотевшим окнам автомобиля.

Если месье Гамаш не трогал револьвера, но на револьвере остались его отпечатки, то значит, что кто-то туда их поместил. Кто-то с таким опытом в данном деле, что даже экспертиза Сюртэ не обнаружила подлог.

И хотя в Академии было полно профессоров, лучших каждый в своей области, а так же выпускников, в недалеком будущем агентов полиции, не считая приглашенных экспертов — лишь немногие обладали нужным умением провернуть подобное.

Это требовало не просто опыта, но особого таланта в криминалистике и махинациях. Провернуть такое не так-то просто. Потребовалось бы несколько месяцев на подготовку.

Требовались время, терпение и хладнокровие. Чтобы подбросить подобные улики, необходим недюжинный талант тактика. В Академии есть такая личность. Кое-кто, кого пригласил на работу сам Гамаш.

Хуго Шарпантье.

Вжух, вжух, вжух.

Арман положил ладонь на руку Рейн-Мари. Та не отпускала обувную коробку, даже смотря кино.

Как только Мэри Поппинс скатилась по перилам, чем сильно удивила отпрысков семейства Бэнксов, Арман склонился к жене и прошептал:

— Отдай мне, я посмотрю.

— Я сама.

— Нет, я сам.

Она ослабила хватку, и руки её соскользнули с коробки.

Прихватив картонку с архивом, Арман прошёл между кадетами, рассевшимися на полу и не отрывавшими глаз от экрана. Войдя на кухню, он налил себе кофе и расположился за обеденным столом.

В дальнем конце комнаты, поджав под себя ноги, смотрел своё кино Оливье.

Глубоко вздохнув, Арман посмотрел на коробку, полную телеграмм, и вспомнил, сколько раз ему самому приходилось доставлять горестные вести.

Видеть, как открывается дверь. Как ожидание на лицах родителей, супругов, братьев или сестер, а иногда и детей, сменяется на озадаченность, потом на испуг.

Сообщать им, что произошло.

Он помнил каждый случай за последние тридцать лет. Закрыв глаза, он вспоминал лица, глаза, смотрящие на него с мольбой. Как им хотелось, чтобы это была неправда. Он вспоминал, как они хватались за его руку, чтобы не упасть. Матери, отцы, мужья и жены, подкошенные горем. Вспоминал, как они, удерживаемые им, опускались на пол.

Он оставался с ними, пока они не находили в себе силы снова подняться, собрав себя по частям и изменившись навсегда.

В сопровождении песенки Мэри Поппинс про ложку сахара в лекарство, Арман открыл коробку. И стал читать телеграммы. Искал лишь одно имя — Тюркотт.

Он думал, что быстро покончит с коробкой, просто проглядывая имена. Но не смог. Он понял, что читает каждую телеграмму. Между всеми ними было одно разрушительное сходство. Командование явно не справлялось с количеством писем, которые требовалось написать. Некоторое время спустя телеграммы сделались краткими, наспех составленными, и смысл они обрели лишь сотню лет спустя, когда географические названия мест стали широко известны. Но на момент доставки такая телеграмма, должно быть, звучала бессмысленно. Их дети сгинули навсегда. На каком-то далёком чужом поле битвы с труднопроизносимым названием.

Самым худшим было, пожалуй, количество пропавших без вести, предположительно погибших. Тех, кто пропал, да так и не нашёлся.

Таких было много. Очень много.

Но никого, кто бы носил фамилию Тюркотт.

Выжил ли он?

Интуитивно Гамаш чувствовал, что солдатик с картой, изображенный в витражном окне, домой не вернулся.

Закрыв крышку, Арман молча сидел, сложив руки на коробку. Он посмотрел на Оливье и телевизор, работающий без звука.

Из гостиной было слышно, как трубочист Берт предупреждал детей Бэнксов о том, что недуг дядюшки Альберта серьёзен и заразен.

Дядя Альберт захихикал, а потом, не в силах больше сдерживаться, расхохотался.

— Люблю посмеяться, — протяжно, чисто и громко выпевал дядя Альберт.

А в это время на экране перед ним Роберт де Ниро, грязный и истощенный, крутнул барабан револьвера и приставил дуло к виску. Дикие глаза, рот распахнут в безмолвном крике, но всё, что слышал Арман, это хохот, звенящий из гостиной.

Де Ниро нажал на спусковой крючок.

Арман откинулся на стуле, широко распахнул глаза, открыл рот, задержал дыхание.

Все его внимание приковал револьвер в руке де Ниро.

Револьвер? Револьвер!

Арман поднялся, придерживаясь за стул. И перевёл взгляд с кухонного телевизора в сторону гостиной. На Жака, Хуэйфэнь и Натэниела. И Амелию. Хохотавших вместе с дядей Альбертом.

Теперь он знал.