Большой аргиш

7

Степан Рукосуев, прозванный эвенками за х-ромоту Дэколком, поносил сухопарую жену Усаиду за то, что она потратила на приправу к толченым картошкам горчицу.

— Леший копнул тебя под хвост, беспутную, извести последнюю горчицу! — кричал он. — С весны, почитай, как свой глаз берег восьмушку. А она… Вилика-атничать принялась!.. Добро, прости господи, на дерьмо извела.

— Ты чего это, Степан, черемицы объелся? Ты же сам велел ее взять. Летось с окунями ел. Сам слопал горчи-цу, а я…

— Молчи, вылюдная! — оборвал Дэколок бабу. — Молчи лучше! Двенадцать бы тебе змеенков в бок!..

— Тебе бы их самому, чтобы помнил, чего жрешь!

У Дэколка от злости побелел нос, ткнулся в зубы язык, задергалась губа.

— Слопал… Знаешь, что нет лишку: не давала бы. Что теперь стану делать? Мужики судачат, за Кочом уж тунгусишки стоят. Юрт пять пришло. А повалят за покрутой, чем угощать стану? Придется поить вшивую тварь настоящим вином. Разоряйся теперь, Степанушка… Ых, лешева баба!..

Дэколок повернулся на скрюченной ноге и ковыльнул к дверям лавки.

— Степан! — остановила его Усаида. — Ты велел парить в печке табак. Напарила. До лихоты угорела. Куда его теперь?

— А перец стручковый не забыла? Ага!.. Тащи.

Дэколок протаял ртом на стекле кружок, вытянулся на здоровой ноге, окинул глазом улицу.

Никого: снег, крыши да бродит по улице пузатый бычишко Ивана Пашкова.

— К ночи их лешаки приведут, — пробурчал Дэколок, — така уж она есть с веку, тварина. Живет ночью, пахнет зверем.

— Держи свое снадобье. Горячо. Смотри, не ошпарься! — предупредила Усаида.

Дэколок с дымящейся дурманным паром чугункой, приседая на искалеченную ногу, закрылся в полутемной лавке. Усаида убирала с пола холщевые половики. Она слышала, как Степан стукал по винному бочонку воронкой и выставил за порог пустую чугунку. Потом зашор-кал пилой. Усаида знала, что он опиливает снизу на треть сахарные головы. Широкий и двойной аршинный товар они разорвали с ним вчера и перемотали в отдельные куски.

Темные пади, снежные ремни рек, светлые выкрои таежных болот. Подъемы и синие, с синими ступеньками, далекие хребты. Снова пади, подъемы и без края таежная синь…

Топко был мрачен. Он шел потный, потупя глаза. Его не радовали с гор видимые просторы, на грани которых он думал встретить непременно деревню. Подходил — и никаких признаков русского поселья. Обманная грань была только горой, с которой опять открывались таежные дали. Он никогда не был в Бедобе и не знал этих мест. Знал Рауль, но чужими глазами не посмотришь на то, что они знают.

Третье солнце упало за лес, четвертая луна яичным желтком катилась по небу, а Рауль не заикается пока, что скоро будет деревня. Сегодня особенно долго идет он. Спина отнялась. Тетивой натянулись от ходьбы под коленями жилы, нарывом болят бедра. На остановке поневоле придется просить Рауля продневать завтра. Не пропадать же!

— Только бы додюжить до привала! — вздыхал грустно Топко. — Куда Рауль гонит оленей? И та, дура, едет за ним. Сказала бы стой, мужика нет. Может, умер… Долго ли? Не будет меня — заплачет, дура!.

Топко поднялся по следу аргиша на хребтик. Поглядел: опять голубая, пугающая пустота месячной ночи. Хотел снять лыжи, растянуться на них, да отдумал: смеяться станут. Прошел еще немного, поймал носом дым. Между деревьев, по ту сторону долины шмыгнул лисицей огонь. Топко повеселел. Скатился вниз и как в воду нырнул: ни огня, ни дыма. Шел густым ельником к речке. Темно, глухо.

— Не Юктукон ли это? Однако о нем прошлой ночью Рауль говорил Дулькумо. Не дослушал, задремал. Жалко.

Топко пересек русло. Стал редеть лес, и в уши впился собачий лай. Чум… второй… пятый…

— Да тут вся тайга собралась. Где же наши остановились?

Из чума, раскинутого под большим кедром, вырвался звонкий смех Рауля. Кто-то стукнул в полено, и искры, как крупные осы, вылетели в дымоход.

— Этто какой?.. Нируско-о! — встретила Топко русским говором седая узколобая старушка. — Но, здорова!.. Ты меня знает! Хо-о-о!

Она схватила Топко за рукав и посадила рядом с собой. Помигала, сплюнула, хлебнула из бутылки и сунула ее в зубы Топко.

— Ха-ха!.. Пием. Бедоба ходим, да опять пием… Бабуске Чектыме руской вино давает. Старик соболь добывал опять…

Под веселую хриплую песню старуха Чектыма сильно качнулась. Волосы рассыпались над костром. Свернулась от жара соловая прядь. Засмрадило. Рауль отдернул Чектыму от огня.

— Огонь, миня ись не надо. Уж ли Чектыма худой люди? — засмеялась она и опять затянула:

У голодного Топко узились глаза. Хохот Рауля с песней безголосой Чектымы казались ему далеким плачем, горячие угли мерещились кровянистыми кусками свежего мяса.

Сауд проводил аргиш и весь следующий день рубил дрова. Он наколол целую кучу тонких, недымливых лучин-поленьев. Это отметила Этэя:

— Горят солнцем. Тепло и глаза не плачут.

— Тепло, — повторил похвалу Бали. — Однако мы теперь растаем.

Бали вспомнил сказку о никому не известных людях, которые стояли в тайге одиноким чумом и жили не так, как все. Летом живут, ходят, едят, а чуть холод — сядут кругом; заледенеют, уснут. Весной тают, тают и оживут. Осенью опять так же леденеют.

— А ты, дедушка, не знаешь, где теперь эти люди?

— Маленько знаю, Пэтэма. Слушайте, — Бали наклонился к коленям. — Сказывали старики; один парень искал белку, нашел в снегу чье-то чумище. Откопал снег, залез в чум, видит — сидят мерзлые люди. Спросил — молчат. Добыл огонь, оттаяли, помаленьку зашевелились. Увидели огонь, испугались. Старичок и говорит: «Человек, мы не знаем огня, мы таем от солнца. Ты нас убил. Теперь мы все умрем». — Парень выскочил из чума и убежал. После него по тайге ходило и ходит много народу, но никто больше не находил и не видел этих мороженых людей. Сказывали старики: они сделались кипелыми ручейками-юктами. Вода в юктах с осени мерзнет. Весной они растают и станут опять кипуны-речки.

— Я этого не знала, — сказала Этэя.

— И я не знал, — повторил робко Сауд.

— Эко, не знал! — поднял Бали веселое лицо. — Мать родит голову, время — ум, а ум — все.

Утром к чуму подбежала белка, залущила на лиственнице шишку. Бросились к дереву собаки, лаяли, царапали кору. Сауд выглянул, увидел зверушку.

— Пэтэма, твоя белка! — крикнул- он. — Пойдем стрелять.

— Я не умею, — смутилась та.

— Иди. Сауд тебе покажет. Добудешь, весной пойдешь покручаться. Иди, иди! — поторопил внучку Бали. — Кто меня кормить будет? Я слепой, ты стрелять не умеешь. Учись. Не умея, с глазами ты будешь слепая.

Пэтэме стало жалко дедушку. Она набросила на себя парку и покатилась на лыжах за Саудом. Подошли к лиственнице, но качнулся сучок, и белка оказалась на острой ели, потом качнулась веточка у сосны, там тряхнулся снег с пихты. Сауд следил за убегающей добычей. Пэтэме тоже не хотелось потерять зверька. Оба торопились. От них не отставали собаки. Бали, насторожив ухо, ждал первого выстрела внучки.

— Видишь? — спросил Сауд.

— Нет.

— Вон сидит на дереве, — тихонько говорил Сауд над плечом Пэтэмы и, наклонясь, указал рукой на притаившуюся в густом кедре хитрую белку.

— Не видишь?

Пэтэма вздохнула.

— Гляди по ружью.

Сауд навел. Пэтэма видела ружье, дерево, кору, хвою. Но где же белка?

— Она, может, убежала? — усомнилась девочка.

Сауд взвел курок, хотел пулей показать ей, что белка тут, но раздумал. Он осторожно закрыл курком светлый, как искра, пистон. Пусть Пэтэма белку добудет сама, он добывал много.

— Стой тут, смотри на сучок с мохом. Видишь?

Пэтэма прилипла глазами к сухому сучку. Сауд подошел к кедру и ложей винтовки шаркнул по коре. Белка, распушив хвост, шмыгнула кверху. Взвизгнул Поводливый.

— Тут… Иди скорее. Вон она!

Сауд подошел, взвел курок, положил винтовку в рас-пор на ветку.

— На, стреляй, — сказал он. — Глаз зажмурь, другим гляди тут, тут — и прямо в белку.

Щелк. Упали враз отбитая пулей мерзлая ветка и невредимая белка. Поводливый на лету перехватил промах Пэтэмы. Куснул, смял, бросил.

Пэтэме было весело, жарко. Она шла к чуму. Сауд нес добычу ее собаки.

Угощенный Чектымой, Топко за ночь вымерз. Проснулся. Светло. Тихо. Болит голова. Перегорело во рту. Плюнул.

— Обой!.. проспали, — заторопился Топко. Сел. — Где баба?

С хвои пискнув снялась стайка маленьких серых птичек. С небольшим турсучком вошла в чум Дулькумо. Топко сощурил припухшие веки.

— Дулькумо, что народ ушел покручаться? — спросил Рауль.

— Спят. Чектыма ознобила руку. Плачет. Ой, как плачет!

В полдень аргишною цепочкой тронулись все в Бедобу. Топко не дождался, когда соберется Дулькумо, ушел с Каменским родом. Те идут к Дэколку: он их друг и друг Рауля. Увидит он Топко и станет его другом.

Вышли из снежной броди на конную дорогу, зарысили. Топко снял лыжи. Кругом чистая, вырубленная под покосы равнина, далеко по росчисти кочует зоркий глаз. Хорошо видно, где вьется река. От реки на полдень ельник, ближе ельника огненный блеск оконных стекол, крыши, дым. Много дыму. Топко подтянул туже штаны. Вошел в деревню, сузил шаг, сжался сам. Загородили глазам дорогу дома, заплоты, амбары. Куда идти? Где Дэколок? Встретил ребятишек, хотел спросить, да вдруг забыл русские слова. Спросил, все засмеялись. Только один мальчишка ответил ему по-эвенкийски: «Здравствуй» — и бойко просчитал до десяти.

«Умеет мало-мальски толмачить», — обрадовался Топко, как родному. Спросил, где изба купца. Но мальчики не поняли.

— Гляди, ребята: олени! Рожища-то!.. Егорша, пошли смотреть.

— Нет, Кольша, я поведу этого к отцу покручаться, — домовито ответил толмач приятелю. — Мать пояски плела. Крестов и ладану богучанской[43] батюшка родителю дал. Друг, шуруколь! — вспомнил Егорша нужное слово и вперевалку, медвежонком повел Топко в узенький переулок. Он неуклюже задирал кверху большую телячью шапку и старался по-своему занимать друга знанием эвенкийского языка:

— Это амун? — сказал Егорка и в подтверждение слова пнул лосиновым бакарем[44] конскую глызу.

— Амун, амун, — улыбнулся Топко.

— Э! Топко? Ты куда пошел? — окликнул его Рауль.

Топко повернулся назад вспугнутым сохатым и побежал к своим.

— Ы-ы, лешевы! Помешали. Маленько и не довел к тяте, — возмутился покинутый «купец» и съежил досадливо плечи.

Из-за угла вышел конь. Олени испугались. Рауль соскочил с седла, взял повод. Тянутся, бросаются олени, топчут друг друга. Один наступил на ногу Дулькумо. Она ткнула животного в шею и пошла прочь, прихрамывая.

Рауль потянул оленей дальше, отворачиваясь от маленьких окон избушек. Они всегда напоминают Раулю пытливые, подглядывающие что-то глаза. Наконец, Рауль вслед за Чектымой свернул во двор одного дома. Сразу стало узко и темно, будто попали в ловушку. Зашли все в избу. Там накурено, пахнет чем-то нехорошим. Сбились у порога, мнутся. Жарко топится железная печь.

— Но, здорово, — ни с чего оробел смелый в тайге Рауль.

— Дорово, — прошептал за ним Топко.

Дулькумо промолчала.

— Степан! — крикнула в горницу Усаида. — Встречай гостей.

Проскрипела на крючьях дверь, из лавки, хромая, выбежал Дэколок.

— Рауль Комуланович? Ей-богу, Усаидка, он! Это ты, Рауль?

— Я. Узли слепой стал?

— Слепой, слепой, — прикинулся Дэколок. — Вижу, люди стоят, а кто такие — не пойму. Иди сюда. А там с тобой еще кто?

Дэколок впился серыми, бегающими глазами в большого, под самые полати, Топко.

— Ни его, ни бабы, святая икона, не знаю. Чектыма, что это за люди пришли?

Из горницы вышла с перевязанной рукой седенькая Чектыма, увидела, засмеялась.

— Топко, орды Сарамикталь. Не знал? Яркину ходит, там, у Федотки покруту берет. Теперь € бабой в Бедобу пришел. Тебе друг будет. С Раулем чумом один место стоит.

Чектыма поймала за рукав Топко, вывела его на середину избы. Рядом с его большим телом она казалась до смешного малой.

— Глядите! Топко — наш богатырь, — сказала старуха.

Дулькумо стало стыдно за болтливость Чектымы. С лица женщины не успела сойти краска, как цепкая рука потянула и ее от порога.

Смелость старухи смешила Рауля, но он был молчалив и завидовал бабке.

— Степан, гостить давай! У Рауля полон турсук пуснины, у Дулькумо — тоже белка много, — быстро заговорила Чектыма.

От нее пахло водкой и табаком.

— Ой, старая, врешь! — подмигнул Дэколок.

— Прабда!

Вылетела пыжом из горлышка бутылки пробка, сплеснулось вино, наполнились чашки.

— Вот-то гостить буду дружков! Усаида, рыбы!.. Пейте.

Хлебнула Чектыма, задохлась. Дулькумо выплюнула под стол. Топко замигал, будто ему засорили глаза.

— Ы-ы, Дэколок, вино алапчу[45]. Экой сладкой у Паски нету, — отдышалась Чектыма. — Теперь я век покруту тут беру. Паске не хожу. Соболь тебе даю.

— Соболь, говоришь? — проворно обернулся Дэколок.

— Соболь у него много, — старуха ткнула кулаком в грудь Рауля и расплескала у него вино. — Тут прятан.

— Эх, и покручать тебя завтра буду: муку дам, всякой торга[46], пуговки, бисер… Все дам!.. На, пей!

При слове «бисер» Дулькумо вспомнила наказ Этэи Она вскинула глаза на купца, чтобы попросить для Этэи бисеру, но не нашла слов. Дэколок подсунул на стол табачную настойку и шепнул на ухо Дулькумо заученную непристойность. У Дулькумо затряслась в руке чашка. Померк свет маленькой лампы, провалились люди, закачалась изба. Она не стала пить. Дэколок сказал то же погромче пьяной Чектыме. Та захохотала:

— О-о, Степка меня любит!.. Давай!

Чектыма хотела обхватить шею купца, но промахнулась и упала на колени к Раулю. Ловясь обмороженной рукой за стол, она сбила на пол чашку.

Топко слышал: старуха хвасталась черным соболем. Захотелось прихвастнуть и ему. У него тоже есть чем удружить другу. У бабы в турсучке припрятаны выдра с лисицей. Этих отдаст, других добудет.

— Друг! давай вина. Мой выдра с соболем дюжит. Такой меры. — Топко раскинул в маховую сажень руки.

— Д'Толчи! — крикнула на него Дулькумо. — Худой язык!

Предупреждения были напрасны. Дэколок слышал о выдре. Он поставил вино.

Чектыму рвало, нехорошо сделалось Дулькумо.

— Усаида, выкинь эту старую тварину в сени. За рубахой, смотри, соболь. Не потеряла бы. Слышь? — недвусмысленно дернул он клочком русой брови.

В другом углу комнаты расположился прямо на полу Каменский род. Все уже перепились, затеяли драку, таскают друг друга за волосы, сопят.

— Ча!

— Ча!..

Глухие угрозы сквозь сжатые зубы, пьяные движения, ползанье по полу, хрипение сдавленных, смятых глоток, чакание, сап… Бабы пытаются растащить драчунов. На пол снегом сыплется из парок слабая к теплу оленья шерсть.

— Цыть, — кричит на них Дэколок и наносит каждому по крепкому пинку. — Ссоб-баки!..

Затихли. Смирились. Уснули, утомленные дракой. Табачный навар свалил Рауля, задавил ожиревшее сердце Топко, выжал белую слюну на пол у драчунов. Дулькумо свернулась у стенки меховым комком. Чектыма в сенях шарила по стене руками, искала дверь и дыдыкала от мороза. На нее гавкал запертый под крыльцом пес. Голодные олени скрипели зубами, пережевывая слюну…

Дэколок исподлобья взглянул на опоенных друзей.

— Угомонилась безрогая тварь, — усмехнулся он. В руке его поплыла из горницы лампа.

Сквозь коротенькие, как черные шипичинки, прищуренные ресницы Дулькумо видела скрюченную ногу и сухопарые плечи Степки, который проковылял к уличной двери. По полу хлынул туманом мороз. Прислушалась. Брякнули ступеньки. Зашевелились олени, захрустел снег.

В крашеный шкафик на стене Усаида столкала бутылки, затащила в избу продрогшую Чектыму. Мотнулась крест-накрест по беленой стене тень молящейся руки и погасла лампа. В окна, как в дыры, светил месяц и дым-леной лосиной лежал на полу. Теперь Дулькумо могла смотреть, не щурясь. До утра недалеко, она не уснет.

Дулькумо слышала, как вернулся со двора Дэколок, стукнул тихонько ключами. Окликнул жену. Та не ответила. И… Степка нагнулся над Дулькумо, хрустнуло его колено. Дулькумо оборонительно прижалась к стене. Вот Степка наклонился еще ниже и нагло лезет под парку.

— Обой! — отозвалась глухо промозглая изба.

— Чш… чш!.. — накрыла рот холодная рука.

Дулькумо рванулась, крикнула:

— Русский!..

Скрипнула в кухне расшатанная кровать.

— Тебя какая змея там донимат? — возмутилась Усаида. — Спала — таяла, а она, гадюка, разбудила.

Дэколок отполз. Дулькумо, шатаясь, выбежала на глухой, как медвежья кулема, двор.

— Вырвалась, гадина, — вздохнул Дэколок, хлопнул нарочно лавочной дверью, навесил на кольцо замок и пришел к Усаиде под стеганое заячье одеяло.

— Блевать, по видам, увели черти тунгуску, — зевая сказал он.

— Бесчурный скот — затихла, обняв его, Усаида.

Дулькумо не мешкала, не разглядывала голых седел. Она торопливо вывела своих оленей за ворота. Привычный взмах правой ноги на седло, короткий толчок в землю левой — и она на олене. Подобраны на высоту шеи животного коленки, размещено тело, и закачалась рога-тая связка на Юктукон. В развиле рог бежкого передового вдалеке маячил броней серебряный лес.

Взволнованная Дулькумо обошла все чумище. Пусто. Вспомнила про Бедобу и грустная, с головной болью вернулась к своему жилью. Сняла хвойные ветки и вытащила из снега спрятанный от Топко турсучок с добычей Сауда.

— Нет, этого русский без меня не снимет с седла! Сауду нужно ружье.

Дулькумо прилегла на дорогой турсучок головой с думой о сыне. Она забыла, что под большую выдру с лисицей вчера вечером Дэколок угощал Топко. Под эту пушнину от Топко он получил надежное слово.

Через день с песней о лошади, что она сильная и везет четверых сразу, приехали на Юктукон в широких санях Рауль, Топко и Чектыма. Они были пьяны. Их привез в чум работник Дэколка, посланный за пушниной. Без пушнины Дэколок не стал давать ни вина, ни покруты. Глупая Дулькумо! Зачем она мучила оленей? Отдала бы пушнину прибрать Дэколку, чем возить ее взад и вперед. И без этой у ней в турсуках про запас найдется сотня-две отложенных белок. Вчера пьяная Чектыма потеряла черного соболя, двух отдала за вино другу Степану. Но она знает, что в чуме у ней лежит еще два темных да полнешенький турсук белки и хороший пыжий. У Чектымы болит обмороженная рука, но на ней не ходить, ноет простуженный зуб — пусть: зуб один и им не жевать водку.

Дулькумо, не выходя из чума, далеко по голосам узнала всех. По понуканию лошади, свисту и колокольчику не трудно было догадаться о русском. Она ушла из Бедобы, забылась. Зачем же на стойбище к ним едет русский? Что ему надо?

— Этэя… Нет, Дулькумо, — поправился Рауль, — где моя белка? Я в Бедобу пойду. Нас русский ждет.

— Пушнина? Пушнины… нет.

— Как!

— Всю увезли сразу. Турсуки с оленей снял ночью сам Дэколок. Я не нашла их на седлах.

У Рауля остановились мутные без зрачков глаза. Он беспомощно плюнул в огонь. К Дулькумо пристал Топко. Икая, он требовал отдать ему лисицу и выдру, ругался.

— Они тоже там, — побледнела Дулькумо.

— Врешь! Дэколок говорил — нету. Пустые, говорит, турсуки брал. Этот давай! — Топко потянулся к заветному турсучку.

— Уйди! Это — Сауда. — У Дулькумо побелели губы.

— Сауд мой, выдра моя. Все мое. Давай!

Дулькумо показала в ответ указательный палец. Оскорбленный Топко схватил головешку. Рауль расправил ладонь, и ребром, как пальмой, рубнул наотмашь руку Топко. Удар выше локтя разжал мясистый кулак и спас непокорную голову женщины. Топко заплакал. Дулькумо задумалась.

Молодой работник Илька обежал уже все чумы и пришел к Дулькумо. Присел у дверей. На рыженьких усиках блестела отпоть, из-за пазухи шабура[47], надетого поверх полушубка, торчал пучок белок.

— Эй, аши[48]! Это купишь? Давай менять? — он выдернул из рукавицы цветистый гайтан[49], повесил на палец. — Тебе остался. Давай десять белок.

Дулькумо отвернулась.

— Давай пять!

Дулькумо плюнула.

— Не надо?! Эх! — потряс он обрывком медной цепочки. Почистил о шабур. Засмеялся. — Гляди, загорит чум. Давай двадцать белок.

Рауль тяжело посмотрел на небогатого купца, сказал:

— Илька, ступай домой. В Бедобо мой завтра пойдет.

Сегодня Раулю идти никуда не хотелось. Тяжелая голова нуждалась в покое, желудок требовал холодной воды. От слез Топко Рауль закрыл ладонями уши. Хотелось наотмашь рубануть его по хлюпающему горлу, чтобы оборвать плач.

Илька подсадил на сани Чектыму с соболями и повез ее шагом до торной дороги.

— Но, держись, летяга! — оскалился Илька, едва выехали на дорогу.

Жгучий удар по крупу, рывок, и заслепил Чектыму холодный снег. Так быстро на конях ее никто еще не возил. За это не жалко Ильке подарить пучок белки.

Показалась деревня. Передернуты вожжи, и осаженная лошадь с плавного маха перешла в тряскую рысь.

— Баушка, однако, конь. лучше оленя?

— Дорогам конь хорош, — ответила Чектыма. — В тайга олень лучче ходит. На гостинца!

Илья спрятал за шабур третий десяток белок. С худой собакой столько в три дня не добыть. А тут!.. Радость растянула Илюшке рот.

После слов Дулькумо, что в чуме нет больше белки, Рауль походил на измученного оленя, и Бедоба для него стала выжженной голой землей. Зашумело в ушах. Лег, успокоился. Горит в кишках. Вспомнил, как Дулькумо пила с ними. Пила, улыбалась. Ее веселил огонь водки. Утром ее не стало в избе. Не нашел в ограде оленей и догадался, что уехала на Юктукон. Веселились вдвоем с Топко, веселились каменские, Чектыма. Чтоб не забыть угощение русского друга, пока в голове не наступала темнота, Рауль обе ночи и день отчеркивал ножом на ножке стола свои метки. Он делал это для себя и не думал, что у русского есть тоже нож, которым он может тут же нацарапать лишние черточки.

Сегодня Дэколок не дал кончить весело день. Осердился, отобрал вино, кричал какое-то слово — «плуты, плуты». Требовал белки. Лицо его стало синее больной печенки. Когда растолмачили Дэколку, что белка в чуме, он засмеялся, дал коня и послал всех с Илькой на Юктукон за пушниной.

Рауль ехал веселый и даже пел. Ведь он неплохо стрелял, не мало добыл белки. Пушнину в турсуки на Бедошамо укладывала Этэя, Дулькумо вьючила в седла дорогой к Юктукону, на Юктуконе, идя в Бедобу за покрутой, турсуки на оленей вьючил сам. Не виноват же он перед Дэколком, что глупая Дулькумо со всем уловом из деревни аргишила обратно. Приехал по ее следу, да… Рауль проглотил горькую, как еловая сера, слюну, подогнул коленки и забыл вместе с Топко обо всем.

— Это чего? Снег? — Рауль откинул с головы парку.

— Пошел снег, — ответила ему Дулькумо, укладывая в турсук остатки припрятанной на случай белки. — Проследье наше портит. Опять в целое полезем.

— Хе, Дулькумо! Ты мудрена! — перебил ее Рауль. — Белка-то еще есть! А я горевал.

— Таила половину. Велел так делать Бали. Не зря наказывал старик.

Раулю стало все нипочем. Теперь он не станет просить вина, а купит хлеб, порох, подарок Этэе. Он заторопился, разбудил Топко, чтобы тот помог скорее переловить оленей, но Топко не пошел в лес. У него болела рука и не было лыж. Лыжи остались у Дэколка. Он пил с горя кипяток. Дулькумо выхлапывала из седел снег, встряхивала меховые коврики-покрывалы для турсуков.

Рауль привел только пятнадцать оленей. Одной важенки не доискался. Куда-то ушла. Найдет перед отвалом на Бедошамо. Сейчас же некогда. Много следов — не найдешь.

Аргиш был готовый, но Топко и не думал шевелиться из чума. Он вспомнил, что Дэколку хвастал выдрой, обещал ее вчера привезти, а из-за бабы получился обман. Пусть теперь и промигивается сама.

— Топко, мы пошли. Ты что, не слышишь? — предупредила с седла Дулькумо.

— Идите, я тут буду. Рауль мне сломал руку. Он виноват, он и помогать тебе во всем будет. Да лыжи мои привезти не забудьте.

Дулькумо закусила насмешливо губу.

— Вина тоже везти? — засмеялся Рауль, вскочив на оленя. Олень затряс хвостиком, выгнул спину.

Топко плюнул перегарную слюну, пощупал ушиб и в успокоение, что рука цела, несколько раз согнул ее в локте. Вино он будет искать по чумам. Кто-нибудь угостит.

Перед спуском в крутоберегую Иркинееву Раулю с Дулькумо встретились Теряшата. Спросили: идут с покруты. У мужика затек кровью глаз, под глазом черновика, синяк. Значит, недурно гулял! На бабе новая бумажная шаль. На шее девки, на длинной бронзовой цепочке, поверх парки золотой крестик. Косы у обеих перевиты гарусными поясками. У девки в разорванной ранее мочке уха болталась дутая серебряная сережка.

Дулькумо позавидовала обновам. Захотелось скорее быть в лавке. Она нетерпеливо стукнула пяткой оленя и догнала на реке Рауля. Въехали в купеческий двор.

На снегу у амбара, похожего на большой лабаз, жен-шины набивали муку. Они сидели на корточках и пригоршнями пересыпали из мешков в турсуки щиплющую руки холодную муку. Разравнивали и слой за слоем туго уминали ее кулаками. В сторонке маленькая сутулая женщина щекой топора выравнивала готовый к погрузке турсук. Она хлопала по нему со всего плеча топором, топтала коленкой. На предамбарье лежал ворох пустых турсуков, среди которых Дулькумо узнала свои. Она хотела взять их, но выставилась через порог знакомая нога-крючок, и Дулькумо вернулась к своим оленям.

— О, Рауль Комуланович! За покрутой пришел? — Дэколок был весел и деловит.

Рауль молча подал ему руку, здоровался виновато.

— С пушниной пришел?

— Пусниной. Все тащил.

— Хо-о, да у тебя много оленей. Одного покупать надо. Дашь, поди?

— Не знаю, — изменился в лице Рауль.

— Пойдем в лавку.

Дулькумо быстро раздернула чересседельный ремень, сбросила на землю снежно-белый коврик. Дэколок, проходя мимо, поднял его, осмотрел.

— Друг, дарить надо, — сказал он. — Моя баба такой шибко любит!

Дэколок свернул коврик вдвое и унес в избу. Дулькумо потупилась.

— Не думаешь ли ты подарить второй? Развязывай скорее ремень! — пошутил тихонько над ней Рауль.

— Он и у меня до вас взял таких же два, — прокряхтела сутулая женщина, поднимая на седло пару набитых мукой турсуков.

— У меня взял хамчуры.

— И у меня взял…

Рауль не дослушал баб. В сопровождении Дулькумо он, как виноватый, на цыпочках зашел в избу, где Чектыма пропивала четвертого соболя. Вино ей дает, не скупясь, сам Дэколок. Чего же не пить? Покруту обещал в долг. Он знает, что старик ее остался добывать соболей. Из-за этого не пришел сам покручаться. Чектыма мокрой взъерошенной птицей сидела на полу и весело пела:

От горницы, вдоль северной стены с одним окном, отгорожена узкая лавка. Прилавок — широкая плаха. За темным концом ее — проход к трем тесовым полкам на березовых спицах в стене. К потолку на ремне пристроены весы-коромысло. Скалки, цепи — желтая, прозеленелая медь. Как ходит согнутая на один бок стрелка — в потемках не видать. На полках спички, табак, кирпичный чай, квасцы, наперстки, медные и никелированные пуговицы с гербами. Медные котлы, а в котлах дробь, куски свинца; в жестянках пистоны, порох. В углу штук пять шомпольных ружей. Сверток крестьянского сукна, ситец, молескин и тут же в синей бумаге три сахарные головы. По гвоздикам — бусы, поясочки, гайтанчики, колечки, сережки, крестики, цепочки, — медь и серебро; золотое — лежит в ирбитской шкатулке… О, сколько раскинуто Дэколком на трех полках завидных товаров! Колечко — так бы и надел его, шнурочком — закрутил бы косу, пуговками — залепил бы сплошь всю грудь узорчатой дако[50]. Узенькими ленточками цветного молескина расшил бы всяко-всяко плечи, воротник, грудь, рукава, спинку суконного зипуна, хольме[51]. А гам, в китайской чашке, бисер мельче мышиного глаза: и красный, и розовый, и черный, и льдистый и… Нет, это не бисер, а полная посудина радужной пыли! И чего только ею невозможно расшить!..

— Кажи пушнину, покручать стану, — окинул Дэколок через прилавок внесенные турсуки. — Много принес?

— Считай, сам говорить будешь, — обрадовался Рауль.

Дулькумо выложила кучу белок, связанную жилками по десятку.

— Вся хорошая? Смотреть надо?

— Не знай… Гляди.

— Подпаль[52] есть?

— Зимой стрелял, как подпаль попадет?

Дэколок по мездре видел высокое качество пушнины. Вся она чиста, как подкорок свежеосоченной талины, глянцевито желтеет. Дэколок начал десятками отбрасывать шкурки в угол, где уже лежала принятая пушнина.

— Раз, два… Эх, забыл угощать-то. Кури-ка! Русский царь только такой табак курит, да большо-о-ой начальник.

Рауль и Дулькумо припали к четверке, нюхали Осмоловский табак, глядели на золотые надписи и гербы.

— Раз… Ты кури, кури! Ее потчуй… Раз. Два. Ты много добыл, Рауль Комуланович. Мастер стрелять.

— Не знай. Думай сам. Быват — маленько мастер, Сауд тоже маленько мастер.

— Какой Сауд?

— Моя парнюско, — затянулась табаком счастливая Дулькумо.

— Ружье, поди, твоему парнишке надо?

— Вот, вот… Винтопкам надо.

— Есть хор-рошая! Гляди там.

Обрадованная Дулькумо отошла в угол выбирать ружье. Дэколок громко, чтобы слыхали его друзья, досчитал белку.

— Тридцать семь десятков, — сказал он. — Этот десяток надо богу давать. Ладно будет?

— Богу? Пусть, — согласился Рауль и сел на затертый одеждою голый прилавок.

Дулькумо подошла к нему и тихонько сказала:

— Винтовку ты выбирай. Ты мужик. Сколько белки-то насчитали?

Рауль забыл, переспросил Дэколка и сказанное им перевел Дулькумо.

— Я клала сорок пять десятков.

Дулькумо переступила с ноги на ногу. Рауль задумался.

Дэколок не мог соврать, он хорошо и громко считал. Должно быть, Дулькумо немного ошиблась. Да и как пересчитаешь теперь, когда пушнина вся в куче. Положим, об этом можно подумать в чуме. Надо слушать, что говорит Дэколок.

— Белку считали, теперь долг старый морить станем, — сказал он.

Рауль наклонился над исчерченной мудреными знаками страницей. Шевелит губами Дэколок, а сам деревянные бусы по проволочкам так, этак катает. Покатал, сбросил.

— Старый долг морил и на покруту в этом году оставил двести пятьдесят белок. Не хватит, в долг давать буду.

У Рауля от радости вспыхнули щеки. Какой за ним был прошлогодний долг, он не помнит; но помнит, что Дэколок говорил ему про долг. Зачем ему помнить, когда о нем не забудет русский. Что должен, нечему удивляться. Дэколок богаче Рауля, о чем говорить! Другие тоже ему должны.

Дулькумо думала:

«Неужели счет русских другой?»

— Друг, вино морил? — напомнил Рауль купцу о прошлом веселье.

Он застал Дэколка врасплох.

— Вино?.. Половину морил, половину на свою шею писать буду. Гостил будто. Как друзей не гостить? Куда годно? Пил-то много, да ладно. Все теперь считал. А это — умер будто, — и Дэколок на глазах у Рауля на листе с хитрыми записями поставил жирный крест.

Началась веселая торговля. Дэколок подавал: табак, крестики, гайтаны, пояски для кос, сережки и опять заиграл деревянными бусами на проволочках. Свой товар расценивал наобум — все дороже и дороже. Непогашенной белки на счетах осталось мало. Дэколок перестал считать.

— Теперь какую покруту надо?

— Бисер, — вытянулась через прилавок Дулькумо.

— Ох, бисер-то я и забыл! — спохватился Дэколок. — Бисеру нет, как жить? Эта мера — хватит? — взял он из чашки щепотку.

— Какой, друг, экой? Смеял, да только.

— Больше надо? Жалко, да… Э, черт ее бей! Другу дам, — и Дэколок отчерпал радужной пыли пять деревянных ложек. Сбросил со счетов остаток в тридцать костей, поугрюмел:

— Но, друг, покруту кончили. Белка-то ушла вся. Теперь как?

Рауль поговорил с Дулькумо, и оба повесили головы. Ведь им нужна мука, порох, свинец… И вдруг кончилась белка. Дулькумо хотела выдернуть из турсучка заветную добычу Сауда и дрогнула. Нет, нет! На нем она пока не развяжет ремешка. Дулькумо не знала того, что Дэколок давно придумал, как выманить у ней славную добычу, и пытливо шмыгал глазами по смущенным озадаченным лицам.

— Но, как, наговорились? Чего будем делать?

— Не знай. Думай, как лучше? — положился на друга Рауль. — Долить[53], бывает, станешь?

— А уплатишь потом?

— Платить, как не платить! — оживился Рауль.

Перед ним раскинулась беспредельная тайга, в которой можно будет к весне настрелять много пушнины.

В весеннее таяние снегов начнется любовный гон белки. Это добычливая пора! Рауль ее не пропустит. Дулькумо погонит Топко на охоту, Сауд зарезвится сам. Сколько возможностей вдруг перед ними открылось для погашения полностью долга! Чтобы Дэколок продолжил покруту, Рауль пошел на самое тяжелое:

— Олень один теперь даю.

— Молодого, жирного дашь?

Прерванный торг возобновился. Дэколок отпустил пистоны, порох, свинец, сукно на штаны, отодрал молескину каждого цвета по поларшинной полоске, выбросил шесть кирпичей чаю и подсчитал муку.

— Муку дал. Теперь все, — сурово заявил Дэколок. — Будет. И так, оборони бог, на триста белок долил. Муки давал на семь оленей. Два турсука муки за оленчика дал. В писку эту муку не писал. Сюда клади, друг, нашу говорку[54]. — Дэколок пальцем потыкал Рауля в лоб. — Топко долгу будет сто белок. Топко — человек новый. Посмотреть его надо. Увижу, потом давать больше стану в долг.

Рауль был собой доволен. Дулькумо проглотила обиду. Дэколок собрался идти в амбар выдавать муку. Дулькумо заволновалась.

— Друг, маленько дожидай!

— Чего опять? — остановился Дэколок.

— Винтопка мой парнюско ты забывал?

— Винтовку парнишку в долг не дам. Других покручать стану.

— Этот надо? — Дулькумо проворно раздернула на турсучке петлю и из него вздулась пламенем лисица.

В глазах Дулькумо победа! Щеки разгорелись, готовы брызнуть кровью. Дэколок побоялся Топко давать много в долг? Ничего! Теперь Дулькумо будет с ним сама торговать на наличное. Приносил ли кто из тайги Дэколку такую добычу? В дополнение к лисице Дулькумо выкинула на прилавок выдру.

— Экой, дюжит винтопка?

— Аа! Вот она где. Топко меня обманул! За вино платить выдрой хотел!

И выдра вслед за лисицей полетела в пушной угол. У Дулькумо смята гордая радость. Жалко согнулась спина. Рауль кусал грязный ноготь…

— Не плачь! — засмеялся Дэколок, прищурив один глаз. — Галился[55] маленько, да ладно. Бери винтовку. Помни мою доброту.

К воротам подошел новый аргиш за покрутой.