Большой аргиш

9

Новолунье. Молодой месяц Шага-Гируан повернул на треть ладони. Наметилась его вторая копченая половина. Вечерами стал гуще синеть снег. Выбитый вблизи чумов ягель[57] развязал ноги пасущимся оленям. На копаницах твердели края снежных ям, твердела в них перемешанная копытами снежная осыпь. В ямы не погружали голов ни слабосильные олени, ни хрупкий молодняк. Все они шли вдаль, на свежие пастбища. К оленям, что ходили в аргише в Бедобу, вернулась резвость. Быков — вожатых стада — ничто не держало на истоптанных местах. Они рвались вперед. Манил вкусный, свежий мох. Сауд устал разыскивать их и пригонять с далеких пастбищ к чумам. Ему наскучил Бедошаминский мыс желтокорым, как кукушкин глаз, светлым сосновым лесом. Сауду хотелось бежать в темную тайгу, где вдоволь пушнины и птицы. Надо же по-настоящему попробовать новое ружье. Надоело и — старому Бали сиднем сидеть у очага. Слепота не убила в нем вековой привычки к очередным переходам. Пэтэма без конца таяла снег и терпеливо ждала, когда Сауд снова позовет ее на охоту. Вчера он приходил к ним, в своем зеленом, как таежная елочка, суконном зипунчике, звал Пэтэму в лес, да сильно плакал Кордон, и Этэя не отпустила.

Кордон перевернул в огонь котел. Этэя нашлепала его. Он кричал громче вчерашнего и от шлепков и от испуга.

— Этэя, ты била Кордона, а мне стало больно, — вздохнул Бали.

— Дедушка, он лезет к огню.

— Эко, лезет! Ты бы обожгла его искоркой, вот он и узнал бы, что к огню лезть опасно.

Этэя вышла из чума. На голову Бали садился комарами взметнувшийся из костра пепел. Пэтэма вытянула дудочкой тонкие губы, верещала птичкой, потом щелкнула языком и отпугнула плач. У ребенка налились смехом мокрые щеки. Руки его хватались за волосы, за крестик на шее Пэтэмы, за маленькое ухо с большою сережкой.

— Дедушка, к нам кто-то идет, — сообщила из-за чума Этэя. — Спускаются в Бедошамо.

— Люди — неплохо. Много их?

— Два мужика с бабой. Какие — не знаю. — Крикнула: — Дулькумо, иди сюда! Посмотри, может, ты узнаешь?

— Ээ, зачем маять глаза? Придут — увидите, — отозвался Бали.

Дулькумо выйти опоздала. Высокий берег заслонил аргиш. Лают в тайгу собаки, отлаивается ответно тайга. К женщинам вышла Пэтэма. Ждут втроем, угадывают, кто аргишит. Над яром сухою талиной поднялся олений рог и голова человека. Вскоре показался весь аргиш в девять оленей.

— Богаты нет мхом? На дневку нашему табуну хватит? — шутил беззубый вожак.

— Под снегом не видать, — ответила Дулькумо и шепнула Этэе:

— Гляди: сам — чурка, а баба — красненький прутик.

«Чей голос? Где слышал?» — Бали вытянулся, как глухарь на суку, готовый схлопать крыльями. Не выдержал, заговорил:

— Голодный олень на льду только не найдет мох. А тут его искать не надо. Кто ты? Мое ухо будто знавало тебя?

— Я — Баяты. А ты какой?!

— Богыдя.

— Хо-о-о! Друг, друг…

И оба старика столкнулись в дверях.

С тех пор, как Бали последний раз в долине Чавиды добыл медведя, угощал Баяты жирной грудинкой и отдал ему полношерстную шкуру, — много раз цвели березы, зеленел и осыпался лиственный лес, таяли и замерзали реки. Баяты был тогда черный, как обугленная береза, теперь же запепелился не меньше Бали.

— Давно не виделись, — сказал Баяты, садясь рядом.

— Не хватит памяти, однако, — Бали поднял красные дупла, в которых когда-то блестели спелой черемухой зоркие глаза. Их не нашел Баяты, и у него отяжелел веселый, болтливый язык.

— Где сын? — Чирокчана жива ли?

— Никого. Ни жены, ни сына. Все там…

Бали устало махнул рукой на полночь. Хлюпнул в горле тяжелый глоток и выпучилась на сухих лопатках рубаха. Баяты шарил трубку. Ему нужен был. крепкий табак. Он выкурил подряд три маленькие трубки, пока Бали смог поднять опущенную голову.

— Не будем на свежей гари искать старых гнезд, — заговорил он тихонько. — Расскажи лучше, куда ты ходил, куда ум держишь?

Баяты меж пальцев зажал, как змейку в жемило, таволожный чубучок и по-прежнему быстро ответил:

— Ходил в Бедобу за покрутой. Иду теперь на вершину Луча. До покруты стоял на Горбыльке. С осени была там густая белка. Думал, добудем ладно. Нас три ружья: Орбоча, Дугдаг и я. Сидим, ждем время. Захолодало, пошли в тайгу, а в ней?.. Кое-где следок едва увидишь. Белка не стала держать гнезд, ушла. Две сотни втроем-то добыли. Пятьдесят отдал за двух важенок; в долг брал у Соколки. На остатки торговали. Чаю не купили даже. Жили маялись сами и замаяли оленишек. Через день переходили на свежие места. Бегали — с ног кожу сняли. Но белки нет, кого найдешь? — Тут еды никакой. По первоснежью Орбоча убил сохатенка, маленько дю-жили. Мясо было худое: гоняный попал зверь, а все же еда. Не ворчат пустые кишки. Пустая тайга на Горбыльке, а куда пойдешь на заморенных оленях? Снегом брести — не по траве идти. Наткнулись на вашу топанину, вот и пришли сюда. Как будем, попадать на Луч? Трое — ума не соберем. Был бы хоть один добрый передовой бык, проломали бы снег помаленьку. Горе, друг, горе!

Встретил тебя, обрадовался. Сердце птицей поднялось. Ожил, думаю. Послушал — упал подранком.

Бали пожевал пустым ртом, наморщился, как от ушиба. Баяты задумчиво посасывал трубку.

— На Луч ты попадешь скоро, — сказал Бали, не меняя лица.

— Я не знаю, как это сделать, — недоумевал Баяты.

— Просто: сходите с Орбочей в лес, найдите моих оленей, поймайте себе двух быков. Вот и придете вовремя на Луч. На приплод возьми одну постарше важенку. Оленей выбирай сам. Мне, слепому, их для тебя не ловить. Больше оленей не дам: внучку растить надо;

— Бали, ты мне даешь оленей, а не спросишь, чем я тебе за них отдавать буду?

— Черными лисицами. Бо-ольше копи! Лисиц не будет — бурундуками приму. Эй, бабы! Кормите нас, стариков!..

У Баяты табачным кошельком растянулся беззубый рот. В костре щелкнуло полено, задребезжала от пара на чайнике крышка.

Рауль с Саудом ночевали в лесу. Их далеко заманил след росомахи. Следили до ночи. Оставалось вот-вот посадить росомаху на дерево, поднять курок, но под Саудом лопнула лыжа, и он охромел. Пришлось оставить горячую погоню. Устроились у комля под космами ели. За полночь убежал месяц, пока Рауль пристрагивал ножом стрельчатые подмоги и пришивал их к лыже ремнями. Засиделись, лень стало разминать ноги, жалко бросать ласковый огонек. Пригрел он, и слиплись глаза.

Над тайгой домигивала последняя утренняя звезда, еле-еле чадила в костре небольшая головешка. Рауль разбудил продрогшего Сауда.

— Обманули ночь, вставай! — сказал он, пожимаясь.

— Я замерз. — У Сауда лязгали зубы.

— Побежим, лыжи согреют. Вот так!

Рауль поддел на носки тугие юксы, навалился вперед и с быстротой бегущего по воде крахаля скрылся в лесу. Сауд порывисто бросился его догонять.

Рассветало. Остановились покурить, отдышаться.

— Где-то теперь лепится росомаха? — вспомнил про погоню Сауд.

— Далеко. Не сломайся лыжа, болталась бы шкура ее в нашей поняге. — Рауль вытряхнул из трубки на рукавицу пепел и заговорил о другом. — К полдню, может, перевалим вершину мохового ключа и оттуда захватим оленей. К ночи аргишить станем. Ты устал?

— Нет. Я могу вернуться гонять коротконогую росомаху.

В веселых, самоуверенных глазах Сауда блеснуло огнистое солнце, что вылезало из распада гор рыжим медведем.

Рауль и Сауд идут дальше. Кишки грызет голод. Но ничего. Вон слетел табунок рябчиков. Они расселись по деревьям, вытянулись, насторожились. Не сонные и Рауль с Саудом, и незачем подбегать им к птицам вплотную. Винтовки в руках, стреляй издалека каждый свою. — «Щелк! Щелк!..» — Короткий перерыв, дожаты плотно на порох пули и еще снято по пестроперому самцу.

Наскоро обдергали перо, выбросили кишки, подогрели чуть над огнем мясо, съели и приглушили голод.

Вышли на большую копаницу. Молодой, остророгий теленок неопытно тянулся к сучьям ели. Он старался поймать языком свисающий седыми косичками мох. Но копыта грузли в снег, и лакомство неслизнутым оставалось на сучьях.

Поодаль на шорох лыж уставился старый бык. Он хоркал, предупреждая оленей.

Вдалеке с посвистом Сауд подпугивал табун:

— Эу, — эррь!.. Эу!.. Фшить!..

Выкрики, свист. Хорканье, бег, щелканье ног. Хруст мерзлого снега.

Олени вышли на затвердевшее проследье, выровнялись и бурой снизкой один за другим потянулись к чумам.

Старики заспались небывало. За ночь они переговорили о многом. Когда ушел к себе в чум Баяты и улегся Бали, Этэя не знала. Видимо, как косачи, до солнышка токовали.

Этэя второй раз сварила еду и разбудила Бали. Он спал так крепко, что не слышал ни брякотни котлов, ни плача Либгорик, ни стука топора Орбочи в звонкую лиственницу-сушину.

— Славно затянуло, — зевнул Бали. — Рауль не вернулся?

— Нет ни его, ни Сауда. Кого гоняют до этой поры?

— Что, далеко ушло солнце?

— На вечер повернуло. — Этэя из золы выкопнула палкой лепешку. — Дедушка, приходил Орбоча, спрашивал, в которой стороне пасется табун. Он хотел идти один да отдумал: не знает твоих оленей. Топко с ним идти отказался. Палец, говорит, тряхнуться не дает. Бренчать, так про руку забудет.

— Ходить Топко сырой. Маленько тяжело, маленько лукавит.

Этэя отломила половину горячей лепешки и вместе с налитой берестяной чашкой чая подала Бали.

Из чума Топко слышался хохот. Смешил Баяты. Он рассказывал, как в Бедобе русский вызвал Орбочу бороться и как Орбоча, подняв русского, бросил. Тот с размаху сел на конский шевяк, отшиб зад и долго от боли икал. У довольного этим Орбочи всползали под раскосые глаза скулы.

— Полез другой, того смял. Выскочил третий и…

В чум просунулись закуржевелые головы Рауля и Сауда. Баяты по-русски подал Раулю сухонькую руку, сказав ему: «Здравствуй».

— Куда идете? — спросил Рауль.

— На Луч, — ответил Баяты. — Думали сегодня аргишить, да не поймали подаренных нам Богыдей оленей. Ждали тебя, чтобы сходить на копаницу.

— Оленей мы пригнали. Ловите. К ночи пойдем вместе.

Орбоча, полусогнувшись, вышел на сильных, коротких ногах за Раулем. Табун рассыпался вблизи жилищ.

— Которые олени Бали? — спросил низким голосом Орбоча.

— На правом ухе заруба, — ответил Рауль.

Олени Бали оказались один к одному — рослые и жирные. Выбрали тех, которые были похуже. Орбоча ушел в лес за своим маленьким стадом. Баяты вернулся к Бали сказать о своем выборе. Рауль допивал последнюю чашку крепкого чаю.

— Глазами выбрал двух белогубых быков и пеструю важенку. Скажи, ладно ли я наметил?

— Пеструю важенку не бери, — сказал Бали. — У ней было девять телят. От старухи ребят не получишь. Возьми другую, стельную. Пеструю, если она бесплодна, осенью мы ее зарежем. Ладно ли я тебе советую?

Баяты стало стыдно за то, что он вначале дурно подумал об отказе выбранной важенки. Нет, Бали такой же добряк, как и был. Недаром же за него Микпанча отдал сестру Чирокчану, не боясь ни бедноты, ни насмешек.

— Белогубые быки — братья. Оба они доброй породы. В них есть кровь от диких оленей. Они'плохо ловятся, зато хорошо возят и держат крепко тело.

Слова Бали грели Баяты, как пропеченная солнцем земля.

Он не скрыл своей радости и говорил старому забытому другу:

— Добудем золотую лисицу, сами положим тебе в гурсук.

— Тяжелая. Кто вьючить будет? Пэтэма мала. Ей и со мной одним маяты хватит.

Рауль смеясь лег на спину. Он потянулся и, зевая, велел женщинам собираться в дорогу. Этэя про себя возмутилась, что Рауль не предупредил ее об этом вчера, и молча начала сталкивать разбросанные веши в сумки, в турсуки. Пэтэма возилась с посудой, ножами, скребочками. Бали надел на себя парку, пощупал пальцем дырявую подошву унтика, который Пэтэма хотела залатать, но не успела. Баяты торопливо ставил чум, назад же вернулся со снежно-белыми, в бурую полоску выше колен камысными унтами.

— Надень-ка, друг. Эти не лучше ли будут твоих обуток? Нога твоя не больше Орбочи. — Баяты присел на корточки. — Возьми. Подошву Дугдаг пришила лохматую. Слепому только и ходить на ней: не поскользнется нога.

Этэю проняла зависть. Она бросила сборы и долго рассматривала тонкое шитье, красивый подбор камыса; прощупала пальцами мягкую, как тело ребенка, свежую мездру.

— Бери, дедушка. Унты хороши. Их только Раулю впору носить.

— Рука моя слышит пушок. Пусть он греет ноги Орбоче. Раулю ты сшей такие сама. Не сумеешь, спроси Дугдаг. Унеси-ка ты их, Баяты, назад парню. Не будем его разувать. Он на морозе, а я век в чуме.

У Баяты расползлась по глазу слеза. Сгорбленный Бали в дырявом унтике уплыл в туман.

— Собирайтесь в дорогу, — слышался его голос. — По нашему проследью идти вам будет легко. Рауль пойдет к Камню, левее Комо. А там до Луча пробредете потихоньку своим аргишом. На оленей возьми из моих похуже седла. Орбоча их подправит.

Сауд с шумом бросил собранный в кольцо долгий ремень и задернул на роге белогубого оленя петлю. Этэя зашнуровывала зыбки. Пэтэма раздевала в дорогу чум.

Ночь. Синеватой ягельной тундрой стелется редкозвездное небо. Глазом филина мелькает сквозь густые ветки справа круглый месяц. Деревья, снег, тени, блики…

Весело кочевать большим аргишом. Прохрипит в ночной тишине олень, хрустнет под взмахом пальмы сучок и упадет на тропинку, кто-нибудь кашлянет, крикнет, чиркнет спичку, напахнет табаком… Остановится аргиш передохнуть, долго ли выдернуть с вьюка лыжи, стать на них, пробежать, просмотреть на седлах подпруги, подтолкнуть на лопатки оленя поклажу, перекликнуться словом друг с другом, сесть верхом и опять аргишить, качаться в седлах. Маленькие Кордон с Либгорик спокойно спят в зыбках. Проснутся на остановке, хныкнут; но стоит только пошевелиться оленю, они не замедлят снова уснуть. Нет, хорошо кочевать. Едешь, а тебя встречает лес. Качнешься — качнется и он, мигнешь — присядет, подскочит. Начнешь тихонько спускаться под гору — тайга бросится, побежит на тебя; пойдешь в гору — лес пятиться начнет. Станешь на чумише, и все остановится вместе с тобой. Подойдет Сауд с порожняком, за ним подъедет Дугдаг, потом подойдут Баяты, Орбоча.

На людях и у Топко появились ноги. Он меньше прежнего отстает от аргиша. Хрипит загнанным сохатым, а не ложится: идет. Как-то на стоянке Орбоча подогнул покруче носки у лыж Топко, и те же лыжи не стали больше ни утыкаться, ни лезть под снег; Рауль же к еловым доскам лыж прилепил на рыбий клей вареную бересту, протер ее жиром и под ступней Топко не стало наминаться неудобных снежных комков.

— Теперь полетишь, только бы парку покороче обрезать! — посмеялись все вместе.

Посмеялись маленько, а удобств для Топко сделали много.

Под сказки Бали за священным Кумондинским камнем, которому бросили по жертвенной пуле, подправили слепому старику разбитые седла, а после все вместе ели из одного котла добытых дорогою глухарей.

Девять веселых перекочевок с Бедошамо единым аргишом пройдено незаметно. В каждый переход топтать в целине путь пускали вперед поочередно сильных оленей. Держались мелкоснежных нагорий. Еще вчера был плохо виден водораздельный Дюлюшминский голец. Он походил на бело-пятнистого зверя. Сегодня же хорошо различал глаз и выступы камней и насаженный на них снег.

— Комо! — крикнул Рауль и вместе с передовым быком сунулся со снежного ярка в петлистое, неширокое русло.

— Комо!.. Комо!.. — перекликнулись остальные. Спешились и приготовились переходить реку.

— Сауд, помоги Пэтэме, — велела Дулькумо сыну.

Сауд не ослушался матери. Он вместе с Пэтэмой свел их аргиш в крутоберегое русло, вернулся и за руку повел снежным месивом слепого Бали. Шли тихо, грузли, спотыкались. Но не напрасно мучился Сауд. Бали многое успел ему рассказать о реке. Сауд теперь знал, что вершина Комо рождается на закате и с полуденной стороны идет вдоль Дюлюшминского гольца. Уходит восточнее на один добрый аргиш в низменную тайгу, а там крутым локтем огораживает голец и течет в Катангу прямо на полночь.

Перейдя реку, остановились чумишем. Сауд был этому только рад. В чуме у огонька слепой Бали лучше зрячего рассказал ему по порядку о всех притоках Комо. Чтобы не маять оленей, посоветовал Баяты дойти вместе с ними до левого притока Комо — Натыни, там дневать и только оттуда начать одним топтать дорогу на Луч.

— Через устье реки Кирвочаны идите пряменько и ровно. Держите утреннюю зарю по правую руку. Все найдете. Я тут давно ходил. Но, будем спать.

Бали закутался потеплее. В голове Сауда заплеталась паутина узнанных от старика рек. По ним он мысленно кочевал с чумом Бали и вместе с Пэтэмой. Орбоча лег спать с думою о заре по правую руку. Засыпая, он тяжело пробивался на Луч, а за ним, утопая в снегах, порхался бедный аргиш.

От настывшего утеса тянул мороз. Баяты жался под худеньким одеялом. Рауль перед тем, как заснуть, решил побывать за западным концом дюлюшминского камня и там на мякотных нагорьях вволю погонять диких оленей, набить и принести Этэе подборного камыса на новые, как у Орбочи, унты. Топко со сна невнятно пел песню о синем горном гольце. Он мешал спать и злил Дулькумо.

В вершине Натыни отдых длился пять дней. У грузовых оленей перестала гореть натертая вьюками кожа. У измученных оленей Орбочи стали крепче торчать вялые уши. На хороших мхах они отдохнули и подкормились.

Над тайгой светлым пузырьком желчи повис молодой месяц. Месяц заметил Рауль, возвращаясь к чумищу от камня с поисков соболиных следов; он же мелькал в левом глазу усталого Орбочи, который с утра прокладывал путь на Кирвачаны и тем же следом шел к своему жилью. На тот же месяц радостно смотрела Пэтэма из чума и первая о нем рассказала Бали.

— Хеге-е! — ответил на это он. — Скоро же отшагал «Месяц шага». Прилетел, видно, месяц «Вороний». Вот-вот белка бросит гнезда и любиться начнет, а у соболих будут щенята. Куда от нее спрячется трусоватая пищуха? Соболь — огонь! Опоздал Рауль соболевать. Жди осени. Сейчас торопись промышлять белку. Эко, месяц Ворон! Которая же Пэтэме пойдет зима? Четырнадцатая… Может?..

Бали задумался над возрастом внучки. Рауль, не дожидаясь, когда будет готова еда и высохнет от пустой ходьбы потная спина, снова встал на лыжи и вместе с Саудом пригнал к чуму табун.

— Опять аргишить! — кряхтел Топко, нехотя переобуваясь в дорогу.

— А долг платить Дэколку чем будешь? — огрызнулась. Дулькумо, свертывая туго постели.

Не копалась в сборах и Дугдаг. Она приготовилась в путь и помогла вьючиться Пэтэме.

Все на ногах, все готово к отвалу.

— Летовать будем на устье Куюмбы, — говорил Рауль Орбоче.

— Обдирая белку, не вырывайте из беличьего хвоста кости, — передавал ему толстоголосо купеческий наказ Орбоча.

— Баяты, доглядывай за быками. Не стали бы они вначале искать свой табун, — предупредил Бали на прощанье своего старого друга. — Не доглядишь, убегут.

— Не поленимся, друг. Доглядим!

…И раскололся с Наткни их кочевой путь стрельчатой вилкой.