Большой аргиш

15

— Осина первая слышит ветер. Она не любит молчать, — сказал Бали, греясь на солнце. — Век шумит. Вера такая.

Он прилег на траву у маленького дымокура, чтобы не мешал первый комар. Его одевал легкой паркой теплый ветерок. Старику хотелось подремать. Вернутся с рыбалки мужчины, тут уж будет не до сна. Разговоры, поджаривание пластанной рыбы, чай и так всю ночь до нового солнца. Мужчины — все трое — ушли к холодным ключам, чтобы обметать тайменей на летних пристоях. Они взяли четыре сети из русских ниток и одну из конского волоса. Не пустые придут. Покормят старика. Ведь он делал к сетям кибасья[75], гнул из бескорных еловых сучков кружки и вплетал в них отборную гальку. Хорошие получились кибасья: не провалятся в ячею, не запутают сеть, в воде стоят на ребре, камнем вниз. На таком кибасе сеть живая. Влепится в ячею таймень, она качнется, сдаст, и рыба не порвет нитки. На верхние тетивы накрутил берестяных поплавков.

Дулькумо обезжиривала медвежину. Она долго натирала мездру гнильем, меняла зажиревшее свежим и опять гоняла его по шкуре ладонью. Однако работа не шла ей на ум. Она не могла отогнать от себя дурных дум. Бросила работу, подошла к Пэтэме, принялась громко рассказывать ей, как нужно варить бересту, чтобы она была мягкой, не ломалась при свертывании в морозы и не коробилась от жары.

— Хорошо проваренная береста, Пэтэма, — плохая растопка. Не бойся палить в чуме дрова. Она не вспыхнет. Искрами ее не зажжешь. Шить будешь, кромки смажь жиром: легче пойдет игла и нитки не будут драть бересту. Нож-то у тебя тупой. Береста, как лосина, любит острое лезвие. Дедушка, ты бы поточил нож.

— Эко, какой худой нож! Дай-ка мне его, Пэтэма, я погляжу. — Бали провел по липкому лезвию мякотью большого пальца. — Напрасно, Дулькумо, ты меня разбудила. Догоняй теперь сон.

Пэтэма взяла нож. Старик зевнул. Дулькумо пожаловалась:

— Дедушка, у Сауда на руке я недавно увидела бородавку.

— Так, бородавку увидела.

— Боюсь умирать. Я не умру, Топко умрет. Бородавки растут чистить глаза. Сауд плакать будет. Потом выла собака.

Бали знал эту же примету иначе, чем знала ее расстроенная Дулькумо. Он поджал к груди руки, постарался развеселить суеверную женщину:

— Дулькумо, ты, пожалуй, забыла, что в детстве у тебя бывали бородавки. Пэтэма, принеси мне от Этэи трубку. Подымлю маленько.

Пэтэма ушла в чум, но трубки сразу попросить не решилась. У Этэи болела спина, и она, пока спали дети, заклинала болезнь. В руках ее была каменная плитка с горячими углями, от которых шел чадный дым жира. Она обносила вокруг себя жертвенный огонь чистилища и умоляла родовой фетиш:

«Бабушка Бугады, возьми от меня болезнь и пошли ее на посторонних людей. Бабушка…»

Этэя обожгла пальцы и с руганью бросила на землю угли. Пэтэма попросила трубку и вернулась к работе. Этэя дула на руку и жалела, что нет у ней русской сковородки.

В тихом устье Туруки ныряли за рыбой одинокие самцы чернозобых гагар. По всему отлогому склону травянистого берега раскаленными угольками млели на солнце оранжевые цветы. Блестели листья ядовитого бопкоуна, тянулась к солнцу лохматая, как молодой олений рог, пучка. Этэя продолжала палить жир, ублажая разгневанного божка. Успокоенная Дулькумо ушла в лес подправить дымокуры — лучших оленьих пастухов на всю комариную пору. Бали мог опять капельку подремать возле Пэтэмы.

На закате Рауль с Саудом разбросали сети вдоль левого берега Катанги, повыше Туруки. Топко не мочил рук. Он ходил в лес за еловой серой живицей, чтобы вечером залепить шов лодки, в которую немножко протекала вода. Искал серу, наткнулся на высокую березу. Осмотрел, хороша: толстая, тонкокорая и без сучьев. Не хочешь, да станешь мастерить лодку. К тому же у Сауда нет своей берестянки. Какой он рыбак без нее? Покурил, обдумал размер, принялся уверенно за работу. О чем беспокоиться? Не одну ободрал он березу, пока стал мастером, известным людям. Топко сделал пальмою прямой надрез и раздел осторожно березу. Береза осталась в буром подкорке. Так она не засохнет. Чтобы не сделать надрыва, Топко свернул бересту дудкой и приволок к костру.

— Хо, сколько комаров привел с собой! — встретил его Рауль.

— Нахлебаются дыма, уйдут.

— Плакать будут. Это что, сыну на берестянку добыл?

— Ему-у.

Развернули в размах рук широкую и длинную пластину, полюбовались ее внутренней чистотой. Ни нароста, ни пузырька, ни продува.

— Да, в этой лодке, как в гагарьей сумке табак, — не подмокнешь! Как ты высмотрел такую березу? Но, глаз! Хоть бы один свищ! Счастливый Сауд! Наши с тобой лодки не такие. Эта выйдет, однако, без надставок?

Рауль срезал талинку, прикинул ее к вытянутой руке и все лишнее отсек. Он снял мерку. Такая должна быть ширина лодки. Долго ли теперь проверить свой глазомер? Прикинул. Береста имела значительный запас даже на цельные бортовые загибы.

— Эх, хорошая шкура!

Топко был до того рад похвалам Рауля, что казалось, не чувствовал укусов комаров, которые облепили его большие руки, надувались кровью и красными ягодками падали в траву.

На розовой воде показался Сауд. Он с песней гнал берестянку на огонек.

— Слышишь, Топко, это кричит: «Майгу-гу-гу». Сауд плавит рыбу.

— Кто знает?

За попереченки Сауд поднял с воды лодку и осторожно перевернул ее на траву. На средине Катанги сплавилась крупная рыба. Сауд посмотрел на воду, подошел к огню. На скрюченных пальцах под жабры, с раскрытыми ртами висели четыре добрых сига.

— Почему несешь сигов? Эхо сказывало про майгу.

— Эхо болтает, — ответил Сауд на шутку. Рауля. — Майгу плавится. Однако на дымокуре не жарят рыбу.

— Однако так! — Рауль подбросил в-костер сушняку и занялся сигом.

Он взял в зубы рыбий хвост, потянул до хруста за голову и ногтями снял слабую чешую. Разрезал ножом вдоль спины и развернул сига в розовый лист. Топко послал Саула в лес драть молодые кедровые корни, нужные для шитья лодки, сам же принялся за обработку бересты.

С подгорелых рыбьих хвостов перестал в огонь капать сок. Кожа подсохла, сморщилась. Мясо чуточку подпалилось, отстает от костей. Зачем его сушить больше? Самый раз еда.

— Топко, бросай строгать. Вот тебе сиг.

Рауль воткнул в землю вертел с рыбой.

Прошла короткая белая ночь. С маленького- откоса снялся кулик-перевозчик и с криком: «дэкали-дэка-ли» над самой водой перелетел в нижний прилук. В ту же сторону просвистел крыльями черноголовый гоголь.

— Гляди-ка, Рауль, сколько за ночь скатилось воды. В сетях найдем тоже воду.

Рауль поскользнулся, выронил из рук лодку и сел в илистую слизь.

— О таргачина! — выругался он. — Прилип, как в сказке охотник Танина к медвежьему калу. Отдирай!

Оба не могли удержаться от смеха. Кругом — по горам, над рекой и в тайге — громко хохотал пересмешник Ультан[77]. Топко не смеялся. Он спал.

— Рауль, ты не знаешь, почему эхо живет не везде? — спросил Сауд, подъезжая к сети.

— Не знаю. Сейчас спросим тайменя, — ответил он, видя, как унырнула в воду тетива с поплавками.

Сауд осторожно перебирал редкие ячеи. Сквозь чистую воду он видел пестрины и, не торопясь, подтаскивал улов.

Из воды высунулась клином широкая, зубастая голова.

— Щука! — оторопел перед величиной рыбы Рауль. — Бей!.. Уйдет!..

— Куда? — Сауд крепко вдавил пальцы в глаза и вместе с сетью перевалил пестробокую чурку в вертлявую берестянку. Мокрый шлепок по башке палкой, глоток воздуха — и повяли сильные плавники.

Щурясь на огненный краешек солнца, Рауль уплыл к дальней сети.

Пэтэма трудилась. Поскребывая по ушку иголки наперстком, она дошивала последние полотнища на покров к своему чуму. В широком медном котле булькала кипящая вода и куталаг в пар стянутые в трубки небольшие берестяные куски. Они преют вторую ночь, зато шьются хорошо, как вязкая лосина.

Когда вернется с рыбалки Сауд, он увидит их новый чум. Это радовало Пэтэму, и ома забывала боль от иглы в маленьких пальцах. Сауд может приходить к ним в чум и долго сидеть. Дедушка любит с ним говорить. Пусть говорят. Пэтэма будет их слушать, смотреть на Сауда. Этэи не будет. Как славно!

Летом, когда на стойбище нет мужчин, сторожиться не лишнее. Вчерашнюю ночь до самого солнца работала Дулькумо. Она не спала, зато сладко спалось остальным. Сегодня оберегать стойбище будет Пэтэма. Она доглядит за оленями, за их дымокуром, и не поленится поддержать ровненький дымок в обоих жилищах. Она не уснет, надо хорошо слушать в лес. За зиму медведь отлежал в берлоге ноги, теперь разминает их и всюду ходит ночами. Лезет на берега, жрет пучки, подсматривает утят, дохлую рыбу, случается — не пройдет и мимо чума.

Недавно из чума Этэя вынесла Кордона. У него понос. Она напоила его отваром осиновой коры и, должно быть, уснула. Тихо в чумах, тихо в тайге. Собаки лежат у дымокура, уткнув морду в траву, в лапы. У дерева стоит всегда готовая пальма. На спице, вбитой клином в сосну, висит заряженное ружье.

…Несмотря на убыль воды, рыбы было добыто много. Сауд погрузил ее в новую емкую берестянку и плыл по течению к чумам. Приятно сидеть посреди лодки на сухом упругом настиле поверх чистых дуговых ребер, нетрудно работать двусторонним веслом. Хорошо сделано весло. Оно легко, крепко и гибко. Возле лопастей, на плоском цевье оставлены остренькие сосочки, по ним стекает мимо лодки вода. Не замочишь ни коленей, ни рук. Да и сама берестянка сделана неплохо. Прямой, постепенно выгнутый нос, как у стерляди голова, с журчанием разбивает воду. На самом конце его стоит гребешком берестяный полумесяц. Все полое место носа наглухо зашито ядреной берестой. Не — зацепится корявая ветка, не зальется в лодку волна.

Сауд долго восхищался изделием отца, потом стал думать о том, как на третью. воду, когда эта лодочка будет плоховата, он сделает берестяночку сам. У той он поаккуратней и покруче выстругает носовую поперечину и вдолбит ее чуточку ближе к сиденью, чтобы поострее выгнуть нос… Та берестянка будет еще легче, быстроходней и послушней веслу.

Потом Сауд задумался: кому в той чудесной посудине плавить добычу? Кто его будет встречать и готовить из нее сладкую еду? Разве можно было об этом не думать, когда он везет много рыбы к жилищу, где спит Пэтэма?

Подобно мелкой ряби по белесой воде Катанги бежали думы Сауда. Он перебирал в памяти лица виденных девушек. Вспомнит, приглядится — Пэтэмн. Диво!..

«Далеко ли устье Туруки?» — Сауд вскинул глаза. Краем реки, переваливаясь коряжкой, шел, нюхтил и нуркал медведь.

Сауд сгорбился, приготовил ружье и стал тихонько подгребаться к зверю. Булькнула у берега спугнутая лодкой пристойная щука. Медведь оглянулся. Качнулась задетая ветка, и зверя как не бывало. Сауд убрал ружье в чехол и, нуркая по-медвежьи, плыл к чуму. Поводливый скосил ухо. Пэтэма услышала, когда отозвалось эхо. В чуме зашевелилась Этэя.

— Дедушка, слышишь? — сказала она. — Кричит так: нумр!..

— Это медведь подругу ищет, — позевал Бали. — Играть начинает. Баловник он.

— Сюда идет! — У Этэи замерзла от страха спина. Синие губы шептали заклинание: «Дедушка медведь, уйди назад в тайгу, откуда пришел».

— Усь! — Бали травил на зверя собак.

Собаки подняли головы. Звуки затихли. Пэтэма достала винтовку и всматривалась, в просветы прибрежной тайги, за которой плешиной виднелся берег Катанги. Привстала — расширилось речное плесо. Прошла от чума немного вперед. Курок наготове.

Близко. В ушах шум, как шорох плеска. Поводливый со всех ног, без лая, бросился на звук. Цепкий палец Пэтэмы замер на спуске. Но из-за зеленой осоки показались голова, кулак и крылышко мокрого весла.

— Сауд! — Об резвые ноги Пэтэмы хлещется сочная трава, срубаются шишечки сжатых ночью в кучу цветов. — Думала — медведь, а это ты.

— Курок-то спусти, убьешь! — засмеялся он. — Тоже с ружьем. Вот съем всю. Садись в лодку.

И поплыла новенькая лодочка вокруг отметного мыска в устье прозрачной Туруки., Толстая коса Пэтэмы касалась согнутых ног Сауда, расшитая спина замшевого пальто заслонила тайгу и столовый Куюмбинский голец.

Под водой змеились длинные водоросли. Низко над руслом белой стрелой летел навстречу крахаль, взмыл круто и выронил линялое рулевое перо. Лодка пристала боком к берегу с протоптанной в гору зеленой дорожкой. Из чумов слышался голос Бали. По-медвежьи на четвереньках он выползал в низкую дверь и плаксиво передразнивал Этэю:

— Дедушка Сауд, где ты, почему долго не тащишь рыбу? От сушеной сохатины у меня устали старые зубы и ссохлось брюхо. Дедушка Сауд, дай свежей рыбы…