Большой аргиш

3

— Пэтэма, нам больше не нужны дрова, — сказал Бали. — Одевайся, пойдем к Раулю. Оленей нам с тобой не найти. Пойдем пешком.

Пэтэму испугали слова дедушки. Куда они пойдут? Она не знает дороги, дорога же слепого только вокруг чума. Бали переобулся, затянул на щиколотках ремни и взялся за понягу.

— Ты готова? Нет?! Торопись.

Бали по памяти представил себе места, которые им предстоит пройти. Об этом думать долго не пришлось, он видел их ясно-ясно. Успокоился и занялся другим. Он перещупал в сумке лепешки, подсыпал из турсука сушеного мяса, прибрал списки и огниво с трутом на всякий случай, потом всунул топор в ременную. петлю на поняге, надел ее на плечи и вышел за внучкой из чума. О, как тяжел был этот шаг от жилища! Он уходил от несхороненных сына, невестки, внучат. От жути у него кружилась голова и защемило тупой болью сердце, точно на старика упал тяжелый давок уроненной пасти[30].

— Пэтэма! Давай лыжи отца, да возьми чересседельный ремень.

Бали встряхнул на спине ношу и неуверенно двинул за внучкой ходкие лыжи. Глаза ему заменял ременный поводок, устойчивость — навык прошлой ходьбы да лыжная палка с кольцом. За ними по лыжне, опустив хвост, брел Поводливый.

— Подведешь к дереву с «человеком», — остановись, — напомнил Бали Пэтэме с грустью.

С земли, винтом по стволу, фыркая, взлетела вспугнутая белка и, распушив хвост, уселась на первом сучке. На нее громко гаркал Поводливый и от ярости грыз на дереве кору.

— Не лай и не жди. Не придет к тебе Бодой с ружьем!

Подошли к писанному дереву с гнездоватой вершиною — чиной, остановились. Пэтэма спросила:

— Теперь что?

— Теперь?.. Покажи мне, где солнце.

— Я как покажу? Ты не видишь.

— Эко, не вижу? Увижу. Поставь меня к нему лицом.

— Ты стоишь прямо.

— На половине дня?

Бали нахмурился. Ему приходилось упорно думать, чтобы хорошо припомнить направление на речку Огне и растолковать Пэтэме, как при ходьбе держаться солнца. От приметной лиственницы до устья Огне есть затесы на деревьях, которые он сделал давно, чтобы легче было найти в тайге спрятанное мясо. Но знаки эти редки и от времени затянулись корой, залипли серой. Не подростку-девочке отыскивать по ним старый путь.

— Пэтэма, тут держи солнце, — Бали для ясности похлопал себя по правой скуле. — Хорошо поняла? Не забывай.

И потянулся лыжный след по тайге, как два белых ремня. Осталась с приметой лиственница — старая знакомая Бали — позади.

Поводливый продолжал лаять. Он по привычке ждал, что к нему придет хозяин и убьет белку. Он давно не ел беличьего мяса, но хорошо помнил, что беличьи тушки выбрасывались ему после каждой охоты. Как не будешь после этого лаять и ждать!

Бали почувствовал, что они спускаются вниз по склону.

— Тут круто?

— Маленько круто.

— Эко! Остановись!

Старик сошел с лыж. Слепому можно смело идти только в гору, катиться же под гору — значит наткнуться на дерево, сломать лыжи, разбиться самому.

— Я пойду пешком, — сказал он, — а ты иди на лыжах. Ремень у меня в руке, и ты не убежишь.

— Дедушка, я скачусь одна. Тут славно.

— А я как? Кто меня поведет твоей лыжней?

Внизу, на равнине, Бали сел на лыжи немного отдохнуть и расспросить Пэтэму о тайге. По его предположениям, в правой стороне должен чуть-чуть синеть северо-западный лоб третьего хребта Дюлюшминских высот, откуда сочится река Огне. Найти бы Огне, а по ней нетрудно будет самой Пэтэме добраться до истока. Оттуда держи на восток и не минуешь Чондоломо.

— Дедушка, гор не видать, — ответила Пэтэма на расспросы Бали. — Тут низина, лес!

— Эко, лес! Лес — хорошо. Болот тут не будет. Пойдем тихонько. Теперь ты солнышко держи на правом плече. Столько же пройдем, держи его на косице. Так пойдешь, утром на Огне будем. Там отдыхать станем. Солнышко не теряй. Солнышко — дорога наша. В густую чащу не лазь: она больно бьет меня по лицу.

При солнце Пэтэма оказалась неплохим поводырем. Она вслушивалась в слова деда, понимала его язык и держала на себе солнце там, где он велел. Бали же напряженно думал о направлении, спрашивал, подсказывал, сохранял равновесие и по ремню старался улавливать ход внучки и гнать лучше ее след.

Давно смерклось, но лыжи не переставали шипеть по сухому, некаткому снегу. Загустела от мрака тайга. Далеким огоньком загорелась большая звезда Чолдон[31]. Но ничего не видел слепой. Он шел за Пэтэмой и, казалось, забыл об отдыхе. Поводливый отскочил в сторону и с шумом выгнал из снега глухаря.

— Это чего? Птица на земле! Неужели вечер?

— Темно, дедушка. Звезд много! И ноги у меня дав-, но устали.

— Эко! Давай искать дрова да будем ночевать.

Вскоре редко-редко застучал топор. Таежная тишина отсчитывала одинокие удары. На небольшой костер, скосясь, глядел молодой месяц.

Бали отлежал руку. Дернулся, и проснулся. Руку, как гнилушку, точили муравьи.

«Спал крепко», — подумал он и прислушался к тишине.

За шиворот парки проник холод. Зевнул Поводливый и перешел ближе к теплому пеплу. Бали вспомнил, что они ночуют на гулиуне[32], вдали от покинутого навсегда чума. Замерещились несхороненные. Дрожью вползла в душу боязнь за Пэтэму, которая, сжавшись в комок, еще спала на хвойных лапах.

— Пускай отдыхает, — вздохнул Бали. — До Чондолома нужны не детски-крепкие ноги. Ээ! Только бы светило солнце, помаленьку дойдем.

Он помял свои усталые икры, поправил костер, прикрыл полой ноги Пэтэмы, прижался к ней и задремал. Но это был не сон, а тяжелое раздумье о многом.

— Найдем Чондоломо, а если с него откочевал Рауль? Тогда что?

Завозилась раненым зверем забота. Надо скорее идти. Как жалко будить Пэтэму. Но хуже пропустить зарю.

— Пэтэма-а! Вставай. Утро. — Бали представилась далеким таежным пожаром заря морозного утра. — Вставай, мои глаза!

Пэтэма подняла голову. Огляделась. Зазябла спросонок.

— Что, светает? — спросил ее Бали.

— Нет, дедушка, темно. Звездочек маленько.

— Хорошо, что маленько. Скоро будет день. Ты грейся.

Поводливый косился на сумку, из которой Бали достал лепешку и пристроил ее перед огнем таять. Жевали всухомятку. Поводливый цокнул зубами, подобрал слюни и ждал, когда маленькая рука бросит ему снова кусочек.

— Дедушка, я хочу пить, а воды нет.

— Нету, Пэтэмока. Котел положили Шодоулю, а медный чайник тащить было бы тяжело. Я тоже хочу пить. Попьем вот так, — Бали смял в руке колобком затаивший от огня снег и пососал его. — Это — тоже вода, только пей ее немножко.

Покинули ночлег. Пэтэма недолго держала утреннюю зарю в левом глазу. Заря пропыхнула смолевой лучиной и погасла.

Бали заботило одно: так ли Пэтэма понимает его, как он говорит ей о дороге.

— Мы идем долго. Ладно ли ты держишь солнце? — справлялся обычно он. Но когда услышал от Пэтэмы, что солнца нет и не было вовсе, он остановился и сказал: — Будем маленько думать.

Старик устало навалился на лыжную палку. Пэтэма оглядывала небо. Ничего знакомого, везде одинаково серо и кругом все чужое. Затокало в висках. Стало жалко чум. Зачем от него ушел дедушка? Не лучше ли вернуться назад, пока еще свежая лыжня? Западет след — и чума не найти. Раздумалась. Защекотало в носу.

— Пэтэма, тут какой лес? — спросил Бали спокойно, будто не замечал ее всхлипываний.

— Бор.

— Бор!.. Бор — глаза развеселит, ногам резвость даст, — пошутил Бали и бодро встряхнул за плечами ношу.

Ему незачем было пока горевать. В этом бору родилась Курумбук. Он узкой полоской идет по левому берегу Туколомны, перебрасывается на правую сторону и с мыса уходит в хребты вдоль Огне.

— Ты вела меня хорошо! — похвалил Пэтэму Бали. — Только ты долго держалась зари и облевила. За бором будет река. О! я знал, что ты — дедушкины глаза. Твой дедушка мастер был ходить по лесам. Теперь умом только и хожу, и вижу. На берегу будем есть.

Ни он, ни Пэтэма не знали того, что Поводливый нашел обмытые дождями шесты старого чума, обнюхал и ждет у знакомых мест, когда подкатяся к нему лыжники.

Развели огонек. Бали заставил Пэтэму походить по лесу, чтобы по найденным приметам убедиться в том, что здесь родилась Курумбук. С чем-то вернется к нему внучка? Пришла.

— Сказывай-ка, что видела в лесу?

— Ничего. На яру нашла старую кулему[33].

— Ну, садись, отдыхай, — повеселел Бали. — Кулемку сделал я, и в ней на оленьи кишки добыл медведя. Лапу отдал шаману Пельпану.

Большая была лапа, славная вышла из нее колотушка для бубна. Старый был Пельпан этот. Народ говорил, что не сам он, а шайтаны носили его кожу.

— Как? — у Пэтэмы округлились глаза.

— Не знаю, — засмеялся Бали. — Знаешь: гнилой пенек береста держит, а шаманов — духи. Забавный был Пельпан, да ветерок сдул, и не стало его… Ты отдохнула? Может, пойдем потихоньку? Много ли дня-то?

Пэтэма заметила над тайгой красненькую, как жилка в глазу, полоску.

— Темнеет. Солнце упало. Там красно.

— Эко! Давай ночуем здесь. Завтра, может, разъяснит.

На старой сосне к лохматому суку припал ворон, раздул перья и втянул голову в шею.

В сумке болталась последняя лепешка да пригоршни три сушеного мяса, когда Бали с вершины Огне тронулся к последнему перевалу. Доброму ходоку перебежать в долину Чондолому можно не евши, а им с Пэтэмой неизвестно, сколько раз придется еще ночевать. Будет радостью, если Рауль кочует от устья к вершине. Это им навстречу. А если он свернул на полдень и идет в Камень? Тогда на этой еде долго не проживешь.

Старик сократил укусы. Он стал недоедать, чтобы приберечь пищу Пэтэме. Голод он стерпит. Будет глотать слюну, лизать снег. Язык ребенка знает только настоящую пищу. Нет пищи — будет плакать. Лучше этого не слушать.

Пэтэма вдруг остановилась.

— Дедушка, мне больно пятку, — жаловалась она. — Юкса[34] трет ногу.

— Давно?

— Вчера терла маленько, сейчас чуть иду. Далеко чум?

— Не должен быть далеко. Я все принюхиваюсь, не напахнет ли дымком. Ищи-ка пенек, добудем огонь, да поглядим ногу.

Пэтэма разулась. К широко растертой ранке прилипла пыль изношенных в труху волокон. Бали ощупал ссадину.

— Эко, Пэтэма! Зачем не сказала вчера? — упрекнул он внучку. — Лыжнику лучше лыжу в дороге сломать, чем ногу испортить. Надо искать серы.

Прихрамывая, Пэтэма ушла за еловой живицей. Бали досадовал на себя, что не предупредил об этом ее и не захватил с собой пучок запасной коры. Все вылетело из головы. Пэтэма вернулась с комочком серы, Бали подогрел ее над огнем, сплющил лепешечкой и заклеил ранку. Защипало.

— Вот маленько шаманил, будет ладно, — пошутил старик. Потом отрезал ножом кусок полы, закрыл им пятку и натянул на ногу мягкий унтик. Теперь ременная юкса не будет тереть жилу. Пэтэма съела порцию хлеба и мяса, старик же поглотал немного снега.

Шли каждый день допоздна и все надеялись, что вот-вот засинеет долина Чондоломо. Время ей давно уже быть, ведь сегодня пятое утро после ночевки на Огне.

В сумке пусто. Бали обшарил ее, вытряс все крошечки на ладонь и скормил их в. полдень Пэтэме. Он не сказал ей об этом и не выбросил пустой сумки. Тащит ее в поняге, так, для утехи Пэтэмы. Зачем пугать ее, отнимать силы? Может быть, наткнутся на чей-нибудь чум. Не обезлюдела же совсем тайга.

Вошли в пустой смешанный лес. Тяжелый стал ход. Пэтэма с трудом перетаскивала ноги, и старик часто стал наступать на концы ее лыж. Она не замечала, куда идет. Ее подгонял страх. Наконец выбилась из сил, заплакала.

— Дедушка, я не могу идти.

— Эко, не можешь! — Бали старался быть веселым. — Кто нас гонит? Отдохнем.

Разожгли корни валежины. Бали с трудом вытоптал перед костром снежную яму, настлал хвойных веток, отставил в сторонку ненужную понягу и приласкал внучку.

— Эко, тепло как! Давай поспим. Выспимся — легче ход станет. Утром поедим и пойдем. Ложись.

Бали укрыл полой внучку. Она прижалась спиной к его тощему животу. Огонь грел ей лицо. Ныла стертая нога, тошнило от голода. Поводливый сегодня спал сытнее их. Дорогой он поймал и съел мышь.

— Ого! Долго же мы спали сегодня, — услышала Пэтэма над ухом голос Бали. — Однако пол-аргиша пролежали напрасно. Птицы давно летают. Пойдем.

Пэтэма села. Голова кружится, в глазах радуга. У старика — не лучше.

— Дедушка, я бы поела. Дай хоть щепоточку мяса.

— Мяса… — запнулся Бали. — Мяса нет, лепешек тоже. Потерпим маленько, у Рауля поедим всего досыта. Вчера я тебе сказал о еде неладно. Не пощупал путем в сумке, вот и обманулся. Пойдем потихоньку.

— Куда идти… дедушка? — слезы заволокли туманом свет в глазах Пэтэмы.

— Идти?.. Идти прямо к Раулю. Или ты забыла? — Губы Бали с трудом улыбнулись. Лицо, как жар сыромятную кожу, сморщила робость.

— Эх, Пэтэма, как мы с тобой заленились. Давай-ка мне лыжи. Ноги просятся в юксы.

Бали быстро встал и едва удержался, чтобы не упасть назад в снег. Пэтэма с трудом вела за собой слепого дедушку неизвестно куда.

Во все стороны разметалась одинаковая тайга с синими сумерками дали, изморозью и молчанием…