Большой аргиш

10

Белка шла низом. Она кончила кормовые запасы, заготовленные на время морозов вблизи зимних гнезд, и теперь уходила от них далеко. Но путаный след ее не мог провести глаза опытного охотника. Турсуки Рауля наполнялись пушниной. Сауд в промысле не отстал от него. Повадки беличьи он знал неплохо. Ложу у новой винтовки обтесал, сделал ее прямою и так пристрелялся, что ему завидовали отец и Рауль, а Бали не мог нахвалиться. Сауду посчастливило. За день он нашел тридцать одну белку, тогда как в чуме Рауля на шомполе сушилось только двадцать шесть. Дулькумо похвасталась промыслом сына. Рауль не поленился сходить к ним в чум и сам проверил удачу Сауда.

— Правда, Дулькумо, — сказал он, вернувшись, — парнишка твой перестрелял меня. Как это случилось?

— Просто, Рауль! Сауд становится лучшим из вас охотником, — отозвался слепой.

Бали сказал неприятную правду. Но Рауль не обиделся, тогда как Этэя сгоряча пожалела, что старик не немой. Счастливая же Дулькумо отогнала коротенькую зависть. Она всех рассмешила:

— Парнишка добыл сегодня не плохо, зато мой Топко третий день сушит одну белку. Я не убираю ее, а жду, когда он принесет другую. Завтра, однако, пойду сама ему помогать.

Рауль нахохотался до слез.

В разгар промысла с места на место шли маленькими переходами. Перевалили распад Чейлячины, сняли белку в ее вершинной тайге. Потом отклонились порядочно влево от истока Мадры и опромышляли таежку в водоразделе Эльбомы с Турукой. Здесь попали на густую белку и задержались. Очередные переходы стали делать еще короче и чаще, чтобы лучше охватить отстрелом места. На реке Туруке, на солончаках, Рауль рассчитывал заняться откормкой оленей и дождаться отела важенок.

Вечером, когда Этэя приводила в порядок добычу Рауля, Бали попросил у ней свежую шкурку самца. Та подала, удивляясь: зачем слепому пушнина, что в ней он увидит? Однако Бали по-своему стал внимательно осматривать ее. Он засовывал вовнутрь шкуры пальцы и слегка потеребливал шерсть. Шерсть линяла, текла: в пальцах накатывался маленький с бисер серенький колобочек. Потом ощупал с брюшка мездру и около задних лапок нашел на ней два жировых бугорка. Бали отбросил белку.

— Мужик готов к гону. Шерсть течет. Худая пушнина. Мездра тоньше кишечки. Охоту надо кончать.

— Как кончать, дедушка? — вмешался Рауль. — Русский купец велит добывать. Ему нужна такая пушнина — будем стрелять. Без пушнины, говорит, покруты не даст.

— Смешной у купца ум. Сердце — камень. Нет, Рауль: стельную важенку резать — оленей не увидишь. Важенку режешь — убьешь одного теленка, мать-белку весною добудешь — с ней восемь щенят потеряешь. Зимой бы нашел сорок белок. Какой у русского ум! Надо все же охоту кончать.

Бали плюнул, задумался. Он никак не понимал: что делать из весенней пушнины, когда под иголкой будет рваться мездра и сама собой облезет слабая шерсть.

— Дедушка, а чем ты покручаться станешь? Турсуки наши не раздирает мука! Спроси у Пэтэмы. Она каждый день видит, как у них втягиваются голодным брюхом бока. Скажи, чем? У нас муки немного. На вас муки мы не запасали.

Вопрос Этэи оборвал его думы. Бали растерянно покрутил. головой, искал и не находил выхода. Ему помогла в этом Пэтэма.

— Я пойду добывать пушнину, — сказала она.

— Пойдем со мной, — послышался призыв Сауда, который за чумом сидел на дровах, курил трубочку и слышал весь разговор в жилище Рауля. — Пойдет, я научу ее, Этэя!

— Как же! — вспыхнула та. — Вместе с отцом ты добыл белки меньше одного Рауля.

Насмешка Этэи не убила самоуверенности Сауда. Недаром его хвалил Бали, язык которого не развязанная вязка, чтобы болтаться попусту. Сауд хотел ответить Этэе, но за него вмешался Рауль.

— Тебе поссориться охота, вот ты и хаешь Сауда. Ешь лучше мясо. Парень говорит ладно. Пусть завтра идет с ним Пэтэма. Белку искать он умеет, стрелять покажет.

— Я уже стреляла с ним на Бедошамо белку. Дедушка, я пойду завтра?

— Ну, ну!., пойдешь, — Сауд услышал согласие Бали. — Только принеси мне почистить ружье.

Пэтэма вышла из чума. В нее бросил снежным комочком веселый Сауд и скрылся в своем жилье. Этэя вышвырнула за дверь собакам беличьи тушки и под хруст костей, ворчанье, чавкотню закурила на сон последнюю трубку.

Полный надежд Бали проводил ухом ранний шорох лыж. По звонким ударам дятла в сушину он знал, что близка весна.

Дятел свою игру припас для ее встречи. Над чумом, пролетая, щелкнула галка и заверила старика о скором тепле. Бали смолоду знает, что галка опережает прилетом своим приход весны. Она гонит мороз и не боится холодных ветров в ущельях горных речек.

На лице Пэтэмы играло веселье, как солнце на молодой сосновой коре. Губы Сауда не закрывали крепких зубов. Ему незачем зажимать их, когда следом за ним катится на лыжах Пэтэма.

В глаза их бьет камысным нарядом тайга. Выходным горностаем всюду блестел снег и похрустывал, оседая, под ногами. Мельтешили узкие, жидкие тени. Вон олень, чувствуя скорую потерю окостенелых рогов, пробовал сбить их о пихту. Где-то трещала большеносая кедровка, чимкал королек. Сядет в сосновые иглы — не больше шишки. Впереди будто дразнился маленький пестрый дятел. Отлетит, прильнет к коре, дождется Сауда с Пэтэмой и опять отлетит. О, сколько разных див в лесу увидит Пэтэма! Ясный день только начал разгуливаться. Он открывался, как заспанный глаз. Не скоро еще сожмутся и загустеют утренние тени.

В лощине с земли подняли белку. Она выскочила на первые сучья. Остановились.

— Стреляй, отсюда, — сказал Сауд.

У Пэтэмы щурится глаз. Хлопнул пистон. Но что это значит? Белка перепрыгнула на другой сучок, выше.

— Стреляй! — повторяет Сауд.

Упирается ложе в плечо, глаз ловит белку — и нет пули.

Пэтэме жарко и стыдно. Новый промах загнал белку на. самую вершину. Гаснут глаза Пэтэмы. Она виновата, покорна. Сауд взял, смеясь, винтовку и округлил на зубах неправильно отлитую пулю.

— Не торопись. Ружье держи тверже. Не мигай…

Ружье в руках у Пэтэмы, слова Сауда в ее голове. Разве можно ослушаться его и не сделать все, что велит он? Пэтэма затаила дыхание. У ней вздернулся чуточку нос, смешно перекосилось лицо. Наметилась. Цокнул курок. Цепляясь за ветки, с вершины упала белка.

— Теперь ты — мой товарищ!

Пэтэма покраснела от похвалы. Они долго шли по размашистому следу самца и молча радовались друг другу, удаче, весне. Как по воде берестяная лодка, бесшумно катились по уклону лыжи, где голубеньким комочком выкинулась на голую вершину старой лиственницы белочка-самка. Села на задние лапки грудкой к солнышку, грелась, встряхнулась, хорошилась, пушила свою примятую в тесном гнезде, переросшую шерсть.

— Видишь? — предупредил Сауд Пэтэму. — Нашла? Пойдем тише.

Зоркие глаза Пэтэмы на этот раз не нуждались в лишних словах. Она давно увидела белку и с излишней осторожностью подходила к ней.

— Фыр-р… Фырр! — раздалось вдруг, и по корявому стволу лиственницы вверх мелькнуло четыре пушистых хвоста. Белочка на вершине зашевелилась. Теснее, сошлись ушки-шилья.

Самцы заняли боковые сучья, опешили.

— Подождем! — сказал тихо Сауд.

Усатые мордочки повернулись в сторону самки. Греб-нились спинки, вытянулись обугленной хвоей черные хвосты, цепкие лапки самцов были готовы к прыжку, нэ белые иглы зубов удерживали соперников на местах.

Белочка переползла на веточку ниже. Ожили самцы. Пропал друг перед другом страх. Светлее всех цветом самец сделал первым опасный прыжок в сторону самки. И начались беготня, перелеты, падения… Самцы не слышали, когда прибыли к ним еще два свежих бойца. Набегались и вдали друг от друга остановились передох-нуты Белочка свесила рыженький хвост. Ей нужно ждать.

— Будем стрелять «мужиков», — сказал Сауд, поднимая винтовку.

Палец Пэтэмы поднял тяжелый курок. Малопулька метко плевала свинец. Разгоряченные самцы падали и влипали в снег.

Дерево оголело. Обеспокоенная белочка засновала по сучьям.

Остановилась, готовая прыгнуть, бежать… Ее пугали пустые сучья. Сауд медным шомполом вдавил в ствол пулю и положил конец томительным ожиданиям.

На солнце набежала туча. Нахмурилась тайга. В поисках новой веселой охоты Пэтэма двинулась за Саудом. Шорох лыж согнал с дерева маленького поползня.

Когда Сауд находил следующие брачные деревья, Пэтэма уже знала, с кого нужно начинать стрельбу. Она сама заряжала винтовку. Сама на зубах окатывала плохо отлитые пули, сама надевала на бранку пистоны. Только раз заметил Сауд, когда услышал, что при выстреле винтовка сдвоила:

— Дожимай плотнее к пороху пули: не будешь напрасно шомполом маять рук и стрелять мимо. Плотно пуля — не утечет из бранки порох. Порох в бранке — не осечется пистон.

Пэтэма все поняла. Какой славный Сауд! И говорит он не хуже дедушки. Как хорошо с ним! Почему он не дедушкин? Жили бы вместе.

Вдалеке синел хребет Голец. За ним падало солнце. Сауд повернул к чуму. Пэтэма с трудом тянулась за ним. Плечи оттягивала добыча, но она жалела, что так быстро кончился день.

После брошенного Этэей упрека, что Бали с Пэтэмой не особенно приятная ноша для Рауля, Бали отодвинулся подальше к шестам просторного чума и старался никому не мешать. Сам он не начинал разговоров с Этэей, она же про старика будто забыла. Молчит.

Все это началось с того вечера, когда Пэтэму позвал с собою на охоту Сауд, чтобы научить ее хоть немножко промышлять и этим помочь старику. С уходом Пэтэмы на промысел у Этэи не стало рук, которые забавляли Кордона и нянчились с Либгорик. Бали это знал. Он пытался заменить внучку, но слепота и возраст мешали ему лазить по чуму за озорливым Кордоном. За ним нужны ноги и глаза. Вон он вытянул из турсука цветистый платок и за конец тащит его по земле вокруг огня к деду. Платок вспыхнул, осталась от него узкая кайма с потускнелыми цветами на раздражение Этэи. Отчего Кордон заревел, Бали узнал только тогда, когда на крик в чум вбежала Этэя. Она выхватила из рук старика ребенка, нашлепала его и в лицо Бали швырнула остаток недоеденной огнем тряпки.

— Возьми себе, слепотье!..

Этэя нанесла в запальчивости много обид старику. На ругань пришла Дулькумо и пристыдила Этэю:

— Смотри, дедушка плачет. Что тебе скажет за это Рауль?

— Он ей, Дулькумо, купит новый платок, — ответил за Этэю Бали. — Нельзя бить глупых детей, когда они просят игрушку. Слепому умереть хорошо. Этэя не знает, что отец возил ее по тайге на оленях Богыди. Она была тогда чуть побольше Либгорик и не могла знать, что мать ее ела мое мясо и кормила Этэю грудью. Мяса мне было не жалко. Я многих людей кормил на веку. Я не мало добывал диких оленей. Ручных тоже хватало и на еду и на кочевки. Потом прошел мор, и олени, что оставил нам с Чирокчаной Микпанча, ушли в землю. Остался один десяток. Я молчу. Зачем стукать головешку, когда от нее летят, не зная куда, искры и жгут. Я терплю и радуюсь, что Пэтэма сама скоро будет держать чум. Весной она надерет бересты, сошьет покров, и не будем мы тогда мешать никому. Сауд научил Пэтэму белковать. В турсуках у ней лежит белки восемь десятков. Пройдет лето, осенью она станет покрепче на лыжи и будет помаленьку собирать бельчонку. Пропитаемся. Кочевать станем вместе. На что сердиться, Этэя? Дедушка Бали тебе может пригодиться. Будешь маяться опять, как с Либгорик, приду, помогу. Потерпи до лета, Этэя, потерпи!..

Этэя отвернулась. Она не хотела видеть укоряющих глаз Дулькумо. Этэе и так было не хорошо. Бали в ней пробудил стыд. Она хотела заплакать, вздыхала, но слезы не шли.

Дулькумо было тоже не по себе. Она не знала, что делать? Но, вспомнив, что над огнем у ней жарятся рябчики, ушла за ними. Этея не пошевелилась с места. Она видела исподлобья, что Бали, поджав ноги, сидел далеко от очага и, сгорбясь, о чем-то думал. Этэя не знала, что старик прикусил до боли язык и гонит от себя горькие воспоминания. Язык его деревенел. Зубы — легкая плашка, чтобы раздавить память.

Рябчики оказались готовыми. Дулькумо возвратилась с ними в чум Этэи. Мясо, может, чуточку развеселит.

— Давайте есть. Дедушка, на-ко! Этэя, бери скорее. Бери, жжет руки. Ай!..

К Этэе в колени упал в жирных блестках хорошо поджаренный рябчик. Дулькумо ужевывала желтую вкусную кожу. Бали же ел нехотя, лениво.

Вечером охотники принесли много пушнины и веселых рассказов. Топко выколупал из трещины на коре целую горсть запасенных птицей орехов. Орехи оказались гнилые, но Топко принес их в чум и для смеха угостил жену. Дулькумо раскусила прогоркший с зеленой пылью орех и плюнула Топко в глаза. Топко от этого было, не горько, смешно же стало всем.

Они вчетвером добыли шестьдесят четыре белки. Неполный десяток — дневная удача Топко. В поняжке Пэтэмы было привязано восемнадцать. Сауд выровнял с ней улов перед самым чумом и дал ей еще глухаря. У Рауля в поняге белку закрывала большая лисица. У ней затускла огнистость спины, потяжелел, смялся хвост и маленько «приплакали глаза». Худая шкура. Убил сгоряча, принес рыжую так, напоказ.

— Красные птицы прикочевали, — рассказывал Рауль. — Галок стало много. Бурундук вылез.

— Бурундук? — переспросил Бали. — Бурундук вылез, медведю не лежать. Капнет снежница — бросит берлогу. Эко, бурундук! Неплохо бы нам успеть до мокра стать на весновку. Замокрйт, настынет наст[58], изрежешь в кровь у оленей ноги и никуда не уйдешь. Теперь надо смекать, где лучше завесновать, оттуда погонять по насту сохатых. Поводливый сохатого хорошо гонит. Поставит и кре-епко держит. Медведя не боится, но не следит. Возьмет в вид — посадит. Сын из-под него добывал медведишек.

— Мой кобель-соболятник — маленько слышит сохатого, белку ищет худо, за колонком идет, как за мясом, у Топко собака гонит белку только верховую. А на глухарей, косача!.. Лучше собаки я не видел.

Рауль говорил об осеннем, поголу, промысле горной птицы под лайку. Бали разрезал припухшее брюхо ободранной Пэтэмой белки и пальцем прощупывал в кишечке, как дробинки, зародыши.

Сауд лежал на хвое. Он крутил в руках трубочку и глядел, как мать теребила с глухариных крыльев крепкое перо. Сизая шея, что свешивалась с ее коленей, напоминала ему черную косу Пэтэмы. На солнце она так же сизеет.

«Да, у Пэтэмы неплохая коса!»

Тайга куталась в голубой завечерок. Окрестные кочевья трогались за весенней покрутой в деревни.