Большой аргиш

5

От мокрой берлоги уходит медведь. Незачем Бали возвращаться к чуму-могиле. И не пойдет он к нему. Все пережитое пройдет сильным ожогом и свалится, как коросты с ознобленных ног. Кров Рауля укрыл его с Пэтэмой от непогоды, очаг согревает от стужи. Этэя не жалеет жиру, кормит досыта хлебом и мясом.

…Сухой хруст снега. К чуму подошла связка оленей.

— Кто там приехал? — спросил Бали.

Этэя приподняла краешек берестяного полотнища.

— Топко привез от лабаза мясо сохатого, которого убил. Рауль, когда нашел вас с Пэтэмой. Будем варить.

Этэя присела. В дверь прорвался неуклюжий Топко.

— Уронишь чум! Ты-ы! — пошутила над ним Этэя. — Зачем таким большим вырос?

— /Мать наказывала, — пробурчал Топко, прожевывая с чавканьем сало.

Этэя засмеялась:

— Что мало взял? Не хватит!

— Столько отломилось. Будет. Всего зверя в рот не втолкать. Иди-ка, Этэя, убирай мясо. Бабу мою крикни: поможет.

Топко сел, отогнул полу и прямо на колене, не торопясь, крошил ножом сало. Нарезанные куски он слегка смачивал слюной и неразжеванными глотал. Топко было весело. Его радовала добыча Рауля, из которой по кочевому обычаю он получит половину. Бабы разделили, прибрали мясо, расседлали оленей и пустили их на пастбище.

Когда в чум вернулась Этэя, Топко, икнув, поднялся с места и ушел к своему очагу. Сегодня и Дулькумо будет жарить для него мясо. Оно ему нравится с кровью. О.б этом Дулькумо помнит.

— Этэя, ты знаешь, почему Топко такой большой? — забавлялся Бали.

— Кто знает! — ответила смущенно Этэя.

— Слушай, я расскажу. Его мать звали Чектылью.

— Я помню ее., — вмешался в разговор Рауль. — Это была ма-аленькая старушка. Ростом ниже Пэтэмы.

— Вот! Зато-то она и Чектыль[38]. Отец Топко был с меня, а Топко родился богатырем, потому что Чектыль достала из гнездоватой вершины лиственницы смолу, съела ее и без мужика затяжелела таким великаном. Ха-ха! Так зачала, по сказкам, Момок и без мужа родила богатыря Куркогирской орде сына Пачеки. Верно, верно! — В лице Бали теплилась улыбка. У Этэи сжались лукаво губы.

— Посмотрю, кого-то ты мне родишь, Этэя! — засмеялся Рауль. — Ты не ела ли смолы «чины»?

Этэя прикрыла высокий живот.

Из обоих чумов пахло жженым мясом. В морозное небо с вершин жилищ белесыми нитками сучился дым. Мышкующей лисицей-сиводушкой по бледно-голубому простору бежало тусклое солнце. Лоснился на свету камыс воткнутых в снег беговых лыж.

Сегодня в тайгу никто не уходил. Мужчины отдыхали, пили крепкий чай, ели мясо, дробили ножами крупные кости сохатиных ног и. доставали из них душистый мозг.

Никому, кроме подростка Сауда, не шла на ум охота. Рауль с Топко знали, что белку добыть можно завтра, через месяц, позже. До месяца «Прилета ворон» она не покинет своих зимних гнезд. Нашел гнезда — считай белку добытой. Русские купцы, как росомахи кровь, любят пушнину, но их мешков не заполнишь. Тайги не хватит. Сколько ни добудь — все мало. Торговать с ними начнешь — «должен» скажут. Спросишь — «почему?» Ответят: «Писку писал, писку смотрел, да долгу много нашел». Лучше есть мясо.

Рауль с полным желудком лежал на локте и тихонько напевал:

— Ты пел правду, — заметил Раулю молчавший Бали. — Мелкий снег — оленю питаться хорошо, да в мелководных озерах рыбе жить будет плохо. Вымерзнут озера, задохнется рыба.

Песня стихла. Рауль сел, задумался:

— Почему так, дедушка: одному ладно, другому худо?

У Бали приподнялись брови, наплыли на лоб волосы, раскрылись чуть глазные ямы.

— А… потому, что на земле все разно, — ответил он. — Утка любит воду, а рябчик боится мокра. Дым портит глаза, бабам же без него не выделать хорошо лосины.

Пэтэма, слушая Бали, думала про себя:

«Дедушка слепой, а все знает. Спросят — расскажет. Хорошо с ним! — Она вздохнула и грустно сложила на колени смуглые руки. — Почему у него выболел последний глаз? Почему у Рауля толстые ноги? Отчего у Этэи маленькая коса, когда у матери коса была втрое больше?»

Пестрые, как листопад, думы Пэтэмы оборвал тонконогий мальчик Сауд. На нем были длинная рубаха и зеленые штаны. Глаза широки. На сильном лице смуглая тугая кожа. Припухшие губы сизовели свежею селезенкой. Таких мальчиков Пэтэма еще не видала. Она спряталась за Этэю и из-за плеча ее разглядывала маленькую, как желтый цветочек, медную трубку, которую Сауд держал в зубах.

— Ты куда сегодня ходил, Сауд? — спросил Рауль.

— Пасти делал на зайцев. Насторожил прутьями.

— На насторожку помочился? — не утерпел Бали. — Мочу зайцы грызть любят.

Сауд смутился. Такой приманки он еще не знал и от отца ни разу не слышал. Он виновато смотрел на старика. Пэтэме его стало жалко. Выручил Рауль.

— На тонкий березовый прут заяц и без этого полезет в пасть, — сказал он и спросил Сауда: — Видел, нет оленей?

— Вперед шел не видел, назад — наткнулся на копаницу. Там же нашел бультину.

— А принес? — обрадовалась Этэя.

Сауд сунул в карман трубку и из-под полы кожанчика достал прижатый к груди дымчатый, застывший натек лиственничной смолы, протянул Пэтэме.

— На, мама велела тебе всю отдать.

Пэтэма задичилась. Она уткнулась лицом в спину Этэи, не брала бультину. Сауд покраснел. Он не знал, куда ее теперь девать.

— На! — повторил Сауд, снова вытянув руку. — Дедушка, она почему не берет?

— Эко!.. — Улыбнулся Бали. — Пэтэмока, возьми да отломи мне кусочек. С тех пор, как я отемнел, мне не приходилось баловать язык свой бультиной.

Пэтэма, не глядя на Сауда, приняла от него кисло-сладкий гостинец. Сауд почему-то застыдился и торопливо оставил чум. Пэтэма разделила вязкую смолу.

Ложась поздно спать, Бали спросил Рауля: не сходит ли он за оленями на Гондогли?

— Отчего бы не сходить? Схожу, — согласился тот. — Возьму с собой Сауда и с ним пригоню оленей. Привезу седла, турсуки. Только из чума брать ничего не буду. Боюсь. Лосиновый покров с шестов снимать тоже не стану, не проси.

— Э. дружок, зачем его трогать с могилы?

Голос Бали задрожал, прервался. Этэе стало за Рауля страшно.

— Пошел бы ты лучше с Топко, — посоветовала Этэя. — Куда пойдешь с парнишкой? Какая тебе будет в нем помощь?

— Что Топко, Этэя? Сырая колода? Сауд на лыжах ветер. С ним весело будет идти.

— Топко мужик. А этот?..

— Ладно, ладно, Этэя. Завтра говорить будем.

Рауль плотно закрутил на голове одеяло и затих. Этэя проткнула палочкой кусочек сырого мяса, чтобы им не подавился Кордон, и всунула ему в рот эту мясную соску. Тот зачмокал и быстро заснул.

Рауль во сне видел русскую женщину. Белокожая, теплая. Приласкала — и он заспался. Проснулся — уже светло. Потянулся, зевнул, встал. Бали ощупывал на ноге толстую коросту.

За чумом постанывала тайга. Менялась погода. Не откладывать же из-за ветра выход на Гондогли. К тому же, по народным толкованиям, виденный сон предвещал удачу. О сне он не рассказал Этэе. Зачем? Она сама белотелая, как русская, еще станет сердиться. А осердить не вовремя бабу, лучше потерять ездового оленя.

— Говори-ка, что надумал? — спросила Этэя заспанного мужа. — Пойдешь, нет на Гондогли?

— Поем — пойду. — Рауль почесал щеку.

— А ветер?.. Не слышишь?

— У-у!.. Страшно! — смеялись его сонные глаза, — Собери в дорогу еды, дай свежей коры жимолости. Теплее обверни ноги, — распорядился он, высыпав из натруски на ладонь мелкие пули.

Бали слышал, как Этэя недовольно сопела. Он попытался ее успокоить.

— Этэя, ты боишься ветра? — тихонько сказал он. — Не бойся. Ветер — неплохо. Он собьет с лесов кухту. Опадет кухта, уплотнится снег и легче будет идти на лыжах.

— Дедушка, я это знаю.

— Как не знать! Ты ведь большая.

Этэя повиновалась. Рауль ушел в чум Топко, чтобы предупредить о выходе с ним Сауда, который уже рубил дрова.

— Боне, бросай топор, ешь да пойдем со мной на Гондогли.

— Куда-а зовешь сына? — послышался голос Топко.

— На Гондогли, Поможет пригнать оленей Бодоя. А что?

— Лезь сюда!

За Раулем пролез в чум Сауд. Топко сидел на посте-ли в коротеньких, чуть ниже паха, замшевых штанах. Он только что проснулся и грелся у огня. Встретил Рауля недружелюбно.

— Ты сманиваешь Сауда. Он уйдет, а дома работать кто за него станет?

— Ты. Кто же больше?

— Ого!

— Сауд, однако, устанет? — вмешалась в разговор Дулькумо. — Лучше бы, Топко, ты сам с Раулем сходил. Оленей, правда, пригнать старику надо. Уйдут, порастеряются.

— О, Дулькумо-о! — рассмеялся Рауль. — Ноги Топко я знаю. Они большие, да дюжбы в них мало: только на один переход. Сауд же — быстроногий. В тебя он.

Топко хотел на это обидеться, но похвала сыну отогнала недовольство, и с языка сошла шутка:

— А! Идите! Я буду сидеть и есть мясо. Дрова нарубят бабы сами. — Широкий рот Топко растянула зевота.

Сауд снаряжался. Пэтэме принес он вчера сладкую бультину, слепому дедушке поможет пригнать оленей. К тому же так далеко на лыжах он еще никогда не ходил. Попытать себя в этом только приятно.

Долго ли собраться в дорогу? За спинами по легкой винтовке-малопульке. В понягах по пятку пресных лепешек, котелок, щепоть соли, кусок кирпичного чаю, на бедрах по острому ножу. На себе по коротенькой до колен парке. На привязи у кистей рук широкие рукавицы. На головах по ситцевой повязке, чтобы на ходьбе не смокали волосы. В руках по стальной пальме. Вот и все сборы. Надеть на ноги лыжи быстрее, чем завязать петелькой вязку. Мало пищи? Так зачем нести на себе ее много, когда в натрусках достаточно пуль. Нужная щепоть пороху в пути дороже тяжелой ноши. На то в тайге и зверь, и птица. Не стреляй мимо — не пропадешь с голоду.

— Пошли! — не оглядываясь сказал Рауль.

На чуме Топко хлопнула дверная пластина. Запорошенная снежной пылью голова Дулькумо наклонилась над рукодельем. Она проводила сына.

— Выдюжит ли парнишка идти за Раулем? — усомнилась вслух Дулькумо.

— Сдю-южит! — успокоил ее Топко. — Рауль прямоглазый, как ястреб. Криво не ходит, да и у Сауда глаза выросли не на боку. Посмотрит, узнает сам лучше леса.

«Вернется ли Рауль живым с худого места?» — заботилась про себя Этэя.

Когда перестала мерещиться тень лыжников, Пэтэма оторвала глаза от дырочки на берестяном покрове и с детской откровенностью сказала Бали:

— Дедушка, я не умею так ходить на лыжах, как ходит Сауд.

— Эко! — вздохнул Бали, зажмурился, выгнул спину заморенным оленем и думой опередил бег лыжников на родную стоянку.

Пятые сутки подряд дуд ветер. Пятые сутки, не утихая, плакала скрипом в развилине кедра давно упавшая сосна. Воющим свистом подвывала подсохшая на корню старая лиственница.

Огонь пожирал много дров, однако в чумах не держалось тепло. Тепло выхватывал ветер. Топко предпочитал сидеть в одежде, чем таскать к жилищу кряжи. За это в прошлое утро его долго стыдила Дулькумо. Топко невозмутимо посмеивался и лениво дымил трубкой. Дулькумо вышла из себя, обозвала его «мозглым пнем».

— Пусть пень, — ответил на это Топко, — пню не холодно.

Дулькумо пришлось самой взяться за топор.

Топко не баловал жену. Он ни в чем не уступал бабе своих прав мужчины, а при случае не прочь был свалить на Дулькумо часть своей и без того малой работы. Бабу себе мужчина покупает за большой выкуп. Зачем же за нее еще работать? Амака дал людям оленя таскать груз, питать их молоком и мясом, одевать шкурами; бабу же дал — родить детей, любить мужа и держать на себе все кочевое хозяйство. Недаром же в чуме ее зовут «плечом». Смешная Дулькумо! На что она сердится?..

За ночь у Дулькумо отошло сердце. Утром она дождалась, когда проснулся Топко, накормила его и ушла с рукоделием в чум к Этэе. Руками мять камыс — не надсажать ум. Можно кое о чем поболтать. Веселее пройдет день.

Этэя сидела на шкуре сохатого и широким ножом срезала с нее бурую шерсть. Пэтэма на щеке сучила жильные нитки. Бали на вытянутых ногах тряс зыбку с Кордоном, нянчил.

— Дедушка, ты как думаешь: дошли, нет наши мужики до Гондогли? — спросила, закуривая, Дулькумо.

— Теперь?.. Теперь они должны возвращаться назад. — Бали наклонил ухо над зыбкой, послушал и отставил ее в сторону.

— Ты что-то скоро их ждешь. Найдут ли оленей? — усомнилась Этэя. — Тут ветер дует такой.

— Что ветер? След расскажет, куда они ушли.

— Нет, дедушка, ветер следы занесет.

— Мышиные — может. От оленьего следа, Этэя, останутся лунки. На копаницах снежные ямы глубоки Их какая угодно погода в лесу не заровняет, — тихонько толковал Бали. — Да и куда олени могут уйти! В лесу такая бродь.

Вдалеке сильнее зашумела тайга. Дулькумо стала прислушиваться. Она слушала, куда бежал полосой ветер. Шум приближался. Надсадно простонала сосна. Забились над чумом мерзлые ветки. Раздался сухой сильный треск. У Пэтэмы выпала из рук нитка. Дулькумо побледнела.

Мимо головы Бали пролетел обломок мерзлого сука, прорвавшего берестяную крышу. В дверь быстрее обыкновенного проскочил Топко.

— Дулькумо, ты напрасно меня заставляла рубить дрова, — пошутил он. — Посмотри-ка, сколько их лежит теперь!

Этэя, Дулькумо и Пэтэма пошли поглядеть на то, что заставило Топко бежать к ним, когда он умеет ходить только шагом. Оказалось все просто, о дровах он говорил правду. У чума лежал сломанный вихрем кедр в два обхвата. На снегу валялись накрошенные хвоя, кора, сучья. Острыми занозами торчал пень с гнилой сердцевиной.

— Видели? — оскалил зубы Топко. — Хватит дров?

Дулькумо было не до забав. Она не знала, чем теперь заменить порванную сучьями бересту? Бали рассказывал не торопясь, как в молодости его в листопад пришибло вершиной сломленного дерева.

— Олень пропал, я отлежался, — закончил он воспоминания.

К Топко вернулся страх, и он посоветовал Этэе кругом чума осмотреть лес. А еще лучше теперь же перетащить жилье в безопасную от ветров молодую поросль.

— Дедушка, дядя Топко говорит, нас задавит, — струсила Пэтэма.

— Нет, маленькая, не задавит! — Бали был ласков. — Росло одно плохое дерево вблизи нас, так оно упало. Остальному лесу этот ветер не страшный. Не нужно Этэе смотреть деревья. Ветер только что оглядел их.

— А шумит-то, дедушка, как! Шшш!..

— Эко, шумит! Шумит, нас веселит только. Слушай-ка лучше сказку про лес.

Спокойствие Бали вернуло всех к оставленной на время работе. Пэтэма зашивала на унтике дырку. Дулькумо пушила камыс, в руке Этэи заработал острый скребок. Топко лег на спину, закинул под голову руки. Он приготовился слушать сказку.

— Сами услышите, ладно ли сказывать стану, — начал Бали. — Мать мне говорила давно:

«Амака сделал камень, лес и велел им расти. Высоким стал камень и говорит дереву:

— Мо, ты видишь какой я большой? Потом я стану не меньше самого Амаки.

Выслушало дерево камень и камню сказало:

— Я стану не ниже тебя, Хисаль. За мою вершину будут задевать тучи…»

Топко, приоткрыв глаза, через дымоход видел, как под ветром трепались мерзлые, бледно-зеленые ветки. Бали кашлянул.

«Услышал Амака хвастовство, подошел к камню и сказал ему:

— Хисаль, ты хочешь стать больше меня. Это не плохо. Только ты станешь тяжелым и раздавишь самого себя. Это худо. Падая, ты поломаешь лес. Чтобы не случилось этого, лучше я покажу тебе рост твой, — и Амака смахнул рукой все лишнее с камня. — Вот таким, Хисаль, ты будешь века.

Потом подошел он к дереву.

— Мо, ты хвастало стать выше облаков. Это плохо.

Тебя будет сильно бить ветер. Корни не удержат тебя. Ты упадешь, передавишь людей и оленей. Что хорошего в этом? Вот тебе рост твой. — Амака захватил в руку ветки и, помаленьку сжимая пальцы, провел ею от комля к вершине и все лишнее оборвал. — Таким ты будешь всегда, — сказал дереву Амака. — Если будешь перерастать, станешь сохнуть с вершины».

— С тех пор большие, переросшие утесы сами собой разваливаются в мелкие россыпи, а деревья сохнут с вершины. Зачем нас, Пэтэма, будет напрасно давить теперь лес?

Пэтэму не пугали больше ни ветер, ни надрывный таежный шум. К смуглым щекам ее будто прилипло по красному листу.

У Этэи в руках веселее забегал по сохатине скребок. Дулькумо сдирала с мездры камыса оставшиеся пленки и заводила сама разговор. Сонный Топко вдыхал носом гарь и прохладу.

Что такое? Под одеяло Этэи лез кто-то холодный. Обороняясь, она взмахнула спросонья руками. Руки уперлись в мясистую грудь. Это не сон! Хотела закричать, но предупредил шепот:

— Это я… я.

— У-у, как ты меня напугал! — обрадовалась она пришедшему мужу.

— Ты голодный? Кормить?

— Нет. Лучше будем спать, — шепнул Рауль на ухо жене.

Утром Этэя проснулась веселая. Рауль вернулся здоровый и привез с собой десятка три косачей. Вон они сизой кучей лежат у порога, а среди них снежным комом белеет полярная куропатка. Зимы две Этэя не видела их; не прилетали. Она разложила птиц перед огнем, чтобы они оттаяли. И чуть только отмякли, Этэя взяла куропатку и распялила крылья. Она долго разглядывала на них маховые красивые перья и придумывала как бы покрасивее вышить Раулю под табак замшевый кошелек.

Затрещало под рукой слабое перо, быстро вылупилась пупырчатая кожа. Стремительный поперечный надрез по полому месту, хруст сломанной спинки — и нет в туше петлистых кишек.

Этэя съела чуть подогретые на углях печенку и сердце. Кишки выбросила собакам. Переполненный тальником зоб подоткнула под чумовой шест. Этэя освободит его потом от разопревшей, пищи, надует, высушит и привяжет на дужку к зыбке Кордона. Славная будет игрушка сыну! Ударит ручонкой по зобу — он зашуршит бубном. Зоб куропатки не по птице велик.

К солнцевосходу запал совсем ветер. Стихла тайга. В очаге весело горел огонь. В котле булькала вода. У краев сбивалась красная пена навара. Пахло упревающим мясом. Этэя надувала зоб.

Проснулся Бали, высунул голову из мешка, понюхал воздух.

— Этэя, нос сказывает мне: ты варишь птицу? Не врет ли он? Скажи.

— Варю, варю, дедушка. Рауль привез косачей.

— Рауль! Э-эко!.. Как я не слыхал, когда он пришел? И ветра нет. Ди-иво!

У Бали замигали красные вывернутые веки.

— Дедушка, ты будешь есть печенку?

— Печенку? Можно.

Бали облизал губы. Он сидел с выставленной к огню подживающей ступней. Его томило ожидание, когда проснется Рауль. Сильно хочется расспросить его о Гондогли. Пытался узнать у Этэи: сказала бы, да ничего не знает. Посылал ее за Саудом, тот намаялся, спит. Хотел будить Рауля, да стало жалко.

— Дедушка, а в теплом мешке спится лучше, чем на гулиуне! — услышал Бали звонкий голос Рауля. — Тут… пригрела маленько Этэя.

— Но-но! — покашлял Бали. — Сладок сок березы весной, хороша жена смолоду.

У Этэи блеснули и лукаво потупились глаза.

— Как твоя нога? Лучше?

— Нога ладно. Скоро побегу на лыжах, — засмеялся Бали. — Говори, как сходили? Маятно, нет?

— Немножко устали, но сходили неплохо. Собрали оленей, привезли турсуки, муку, седла, пальму, винтовку…

— Оленей сколько?

— Тридцать четыре. Одного дорогой заколол: хромал сильно. Мясо не бросил. Оленей нашли по пути на Гондогли. Паслись тут, на краю Дюлюшминского хребта. Они шли на вашу с Пэтэмой лыжню. Криво же вы ходили с Пэтэмой.

Бали грызло короедом желание спросить о брошенном чуме, но не поворачивался во рту язык, и Бали не задавал больше вопросов. Говорить о чуме — только сдирать с сердца свежую коросту. Да и чего нового о нем может сказать Рауль? О чуме Бали знает все сам. Недаром же ссутулились его плечи и согнулась шея под тяжелой головой.

Рауль же говорил обо всем, но о чуме молчал. Он просто не осмелился войти в него.

Закончив рассказ, Рауль вытряс из волос оленью шерсть и перевил их туго в косу. Пэтэма стерла со щек едкие, как пот, слезы.

На вершине чума солнце свило огненное гнездо…