Большой аргиш

12

Тупой мыс на речке Туруке оживился чумами. В тайгу вплетался дым. С веток падали пригретые комочки кое-где оставшейся снежной кухты. С тяжелыми отвисшими животами в стороне от табуна паслись стельные важенки. У холостых самок и у быков отдирались от черепов рога. Верховой олень Пэтэмы разгуливал уже однорогим. Сауд пробовал свернуть второй рог руками, но он оказался еще крепким.

На полусломленной бурой сосне чикал бурундук. Бали весело рассказывал сказку о том, почему у бурундука полосатая спинка.

— Голодный медведь вылез из берлоги. Кругом снег. Нечего есть. Нашел пень, в котором зиму спал бурундук. Хотел свалить пень и съесть бурундука, да пень был крепкий — не по силе. «Дедушка медведь, ты зачем сердишься на меня?» — спросил бурундук из гнезда. — «Я сержусь на мокро. Оно разбудило меня и выжило из берлоги. Вышел, а еды нет, — отвечал медведь. — Не остался ли у тебя запас какой? Покорми. Я с осени ничего не ел». Бурундук отдал медведю недоеденные запасы. Медведь съел и погладил за это бурундука по спине лапой… Спина зажила, а на царапинах выросла другая шерсть. С тех пор бурундуки и стали полосатыми.

— Чикай, чикай! Услышит медведь, проглотит, — Сауд хлопнул ладонями, напугал маленького смельчака. Зверек спрыгнул с дерева и спрятался под вывороченные корни.

— Дедушка, бурундук убежал. Медведь теперь его не услышит! — засмеялась Пэтэма, берясь за пальму. — Мы идем с Саудом рыбачить.

Они ушли на Туруку бить острогами под льдом рыбу. Это так занятно! Сауд разгреб снег, продолбил пальмой во льду две неширокие прорубки, Пэтэма натаскала еловых веток и зашалашила ими от дневного света воду. В тени вода стала черной.

— Что в ней увидишь?

Сквозь ветки Пэтэма спустила в прорубь трезубую острогу на тонком еловом шесте. Потом, как и Сауд, вползла на животе в темный шалашик и стала смотреть в черную воду. Присмотрелась.

— Сауд, я вижу хорошо глубокое дно… песок… камни, — обрадовалась Пэтэма свету, который проникал через снег и под толстым льдом освещал воду. — Ты что-нибудь видишь?

— Вижу! — отозвался Сауд и вытащил на остроге небольшого тайменя. — Смотри лучше, есть рыба. Острогу к рыбе подводи тихо, бей в спину возле головы. Больше не шуми: рыба слышит.

Пэтэма лежала не шевелясь. По краю светлого, доступного глазу круга подледной воды появилась большая тень. Показалась черная голова, спина, красные плавники, хвост. Пэтэма протянула острогу и… большая тень уже в свете прорубки Сауда.

— Пэтэма, неси скорее острогу!

Выскочила. Уронила шалашик.

— Тихо. Давай, давай острогу. Ладно. Пусти.

Бульк! и завозились над шалашом оба конца острожищ. Пэтэму трясло от любопытства, радости и нетерпения.

— Пальму не надо?

Сауд сопел, покряхтывал и вытянул крупного тайменя.

— Пэтэма, это я твоего поймал. Он от тебя ко мне шел. Ты проглядела его!

Пэтэма засмеялась:

— Я думала, что облако на воду зашло…

— Рыбачь, пока идет рыба, — сказал Сауд и снова припал к прорубке.

Подледная тень теперь не обманет Пэтэму. Она поняла, как узнавать приближение рыбы. Лежит. Устала смотреть в зеленую воду. Но что это? Белый камень заслонила темная горбатая спина. Потом — вторая. Много спин. Когда тут смотреть по острожищу — подводить его! Бей прямо… Брызги в лицо, лязг пустых зубцов по камням.

— Пэтэма, я опять твоего сига заколол. Сиг — это хитрая рыба. Его надо бить близко, быстро и острой острогой.

Лежали долго. Постепенно мутнела в проруби вода.

— Сауд!.. Я ничего не вижу. Ты видишь что-нибудь?

— Нет!.. Темно!.. — крикнул он над спиною Пэтэмы. Пэтэма от неожиданности выпустила из рук острогу.

— Вот какой… Напугал.

Взглянули друг на друга и оба засмеялись.

Сауд срезал два талиновых прута, нанизал на них рыбу жабрами, как кукан, и поволок в чум. Пэтэма несла пальму.

Остроги были оставлены на льду.

— Неси дедушке свой улов, — Сауд выпустил «из руки прут с большим тайменем, мелочь же унес матери.

— Рыба! Рыба! — В обоих чумах весело встретили добычу.

— Сегодня не придется рано ложиться. Вкусное мясо не даст скоро уснуть! — трещала кедровкой довольная Дулькумо. — Сауд, ты добыл тайменя: иди делай на дереве «Дюльбона», мажь его изображение кровью. Надо пустить душу в воду, чтобы из нее снова вырос такой же таймень.

— Я не умею, — ответил Сауд матери.

— Ладно, скоро вернется отец. Он сделает. Я его пошлю.

Бали ощупал зубастую хищную голову, провел рукой по круглой спине до хвоста, определил размер рыбы, потрогал рваные раны и с восхищением отметил правильный удар возле шеи.

— Пэтэма, тайменя добыл Сауд?

— Он, он. Я ткнуть не успела.

— Хорошо, что не ткнула. Утопила бы острогу. Это сильная, быстрая рыба. По силе — водяной медведь, по быстроте и жадности — соболь, по верткости — горностай. Ест все: рыбу, лягушек, крысу; брось клок оленьей постели и ее схватит; бросается на молодых утят. Глотает камни с твой кулак, скачет через заездки[68], в корыто ловушки спускается вниз хвостом. Худую сеть, где есть таймень, на другую рыбу не ставь, прорвет. Бойкие пороги проходит хитро: скачками. Из воды скачет до пояса в высоту и далеко вперед. Любит холодные ключи. Кожа тайменя толстая, как на сохатом. На турсуках дюжит четыре года, ремень — не порвешь. Таймень — шаманский шайтан. На двух тайменях, в чуме камлая, лежит его плот-томуллян. Хитрый шаман, хитры и его шайтаны.

Бали понюхал табачной пыли, что подарила ему в знак мира Этэя. За разговорами о рыбе он вспомнил о своем меньшем сыне, удалом, как Сауд. Сын всадил в тайменя острогу, вывернулся из берестянки и утонул на глазах у всех.

Вернулся с работы Рауль вместе с Топко. Бали хотел о многом его расспросить: кончена ли постройка вещевого лабаза; можно ли на лето сложить в него зимнюю одежду, лыжи, муку, пушнину? Хороша ли крыша, гладко ли подсочены под лабазом высокие пни? Не залезут ли по ним мышь, росомаха, медведь? Большое ли кругом болото, чтобы не думать о летних пожарах?

Однако Раулю было не до разговоров. Он, сморщась, молчал. Топко на работе нечаянно рассек ему икру. Пропала теперь весенняя настовая охота. Не поешь сохатины. Беда с этим Топко!

Этэя торопливо готовила рыбу. Пэтэма сушила стельки. Где-то далеко за Турукой по-весеннему ухал филин.

Морозная ночь высушила мокрый снег. Сверху натянуло тугой наст. На проталинах застыл влажный мох. Крошится наст под копытом оленя. Резвятся собаки.

Рауль, хромая, утром вышел из чума, потыкал палкой в ледяную корку и крякнул:

— Э, наст хорош! Так бы и побежал за зверем. Эй, Топко! Лучше бы. ты отрубил мне руку. Посмотри, какой сегодня взъем.

— Его нет. Он ушел кончать лабаз, — ответила из чума Дулькумо. — Он посек тебе ногу. Что делать с худым человеком? Сушить на мясо?

— Мужика не будет. Зачем портить? — Рауль, смеясь, вернулся обратно к себе на постель и занялся изготовлением плоских роговых ложек. Он парил в котле кость и помаленьку скоблил ее острым ножом:

— Первую весну, дедушка, будем сидеть без мяса, — сказал Рауль. — С тех пор, как я научился ходить один по тайге, я не пропустил ни одного наста и без добычи не был.

— Да, без мяса тихо идут дни! — согласился Бали. — Не весело смотреть на пустой лабаз. Положим, горевать сильно не о чем: в реке есть рыба. Вчера ребята накололи ладно. Будут рыбачить, пробьемся. Там тока глухариные начнутся. Походить, поискать их надо. Глухари заиграют, важенки телиться начнут. В чум заходить не захочется. Ночь уйдет. Зори сплетутся в одну и не поймешь, какая горит.

Этэя подбросила в очаг дров. От разговоров о теплой поре чум не согревался. День был не теплее прошлой ночи. Ледяная корка на снегу даже к полудню нисколько не отмякла.

Только голодный зверь полезет по такому резуну, сытый предпочтет стоять на одном месте. Птица не посмеет падать с деревьев в снег, чтобы пробить тушей своей на ночь теплую ямку-ночуйку.

Дулькумо готовила обутки к мокрой поре. Зимнюю обувь квасить не годится. Лучше несколько дней весной поморозить ноги в летней обуви, чем остаться на зиму разутым. Она заменяла подошвы, делала новые вставки. Изредка поглядывала на Сауда. Он лежал невеселый и молчал. Не пошел даже рыбачить. Острога на проруби, а думы где? Не отгадаешь.

— Сауд, с тобой что случилось?

Сауд засмеялся:

— Говорят, нынче в тайге добрый наст, а в нашем стойбище некому гонять сохатых, и люди теперь будут сидеть без мяса. Дедушка Бали сказал: без мяса тихо, идут дни.

— Да, сын. Рауль не может стать на лыжи. Откуда же будет в нашем стойбище сохатина? Ты не ломал еще ног на звериной охоте.

Сауд опять засмеялся:

— Бедное наше стойбище. Собаки чуют носом зверя и воют. Как досадно, что перевелись у нас охотники!

Дулькумо не понимала, над чем смеется мальчишка. Давно ли он узнал тайгу?

— Да, перевелись у нас мужчины, — повторил снова Сауд и тихонько запел:

«Зверя не добыл, а девку следить начинает», — подумала Дулькумо и ниже наклонила к рукоделию голову.

— Не худо бы пожевать сохатины!.. Мама, дай коры жимолости. Я переобуюсь да побегаю маленько на лыжах, пока тепло, не развезло наст.

Дулькумо подала пучок мягкой коры, Сауд разделил его пополам, положил от пятки вдоль ступни длинные волокна и свободным концом обмотал ногу. Обулся. Тепло, мягко, удобно.

На стойбище ничего особенного не произошло. Вчера с полдня ушел с ружьем мальчишка, уманил с собой куда-то собак и девчонку. Сказал матери — «тока глухариные пошел искать», да ходит сильно долго. Ушли без еды, налегке. Положим, захотят есть, убьют птицу. Только не съел бы их черный зверь.

— Вот безумный парень! — вздыхала под вечер Дулькумо о сыне. — Подожду ночи.

Она шила. Устали спина и пальцы. Прилегла с трубкой на турсучок. Проснулась — светло. Постель Сауда не тронута. Прислушалась, в чуме Рауля спят. Посмотрела на небо: справа месяц, слева в полном разливе заря. Подживила огонь. Далеко чуфыкал, булюкал косач. Тихо, Топко спал. Дулькумо содрала с него одеяло.

— Вставай, ешь да иди искать парня.

— Я где его найду? Ты что? Наст — кость. Нос у меня не собачий. Без следа мне его не найти. Нюхом гонять не научился, я не зверь.

— Тогда пойду я! — вспылила Дулькумо. — Тоже отец!

Топко замолчал. Кукушку не перекукуешь! Дулькумо не стала придумывать ни добрых, ни обидных слов. Чего бить по пальцам огниво, когда нет кремня? Ноготь не даст искры. Она вколола иглу в набедренный замшевый ремешок, надвинула на него предохранительную металлическую трубочку и пошла в чум Рауля за советом… Она нарочно с шумом задернула берестяную дверь, чтобы кого-нибудь разбудить.

— Тут кто? — спросил из-под одеяла Бали.

— Я, дедушка. Пришла спросить тебя, что делать с ребятами?

— У нас с тобой одна забота, — ответил Бали. — Я проснулся давненько, лежу и тоже думаю о Пэтэме с Саудом.

— Идти искать надо! Ладно ли с ними! Какой еще мужик Сауд!

Дулькумо присела. От разговоров проснулись Рауль с Этэей.

— Нет, Дулькумо, искать их не надо. Сегодня третий день они ходят?

— Третий.

— Пусть ходят. Дальше ходят, лучше приметят тайгу. Будут голодны — научатся прямее ходить. Еда укоротит дорогу к чуму.

— А зверь если?

Бали понимал опасения Дулькумо. Он улыбнулся.

— Лесной человек живет с медведем рядом. Тайга без медведя — чум без жильцов… Встретятся теперь, потом бояться не будут.

— А как съест?

— Эко, съест! Не добыл, да съест. Если медведя бояться, тогда от молнии умирать надо. — Бали вздохнул и спокойно добавил: — Съест, другой раз не будет. Рога растут, чтобы падать.

Этэе стало страшно. Она вылезла из мешка и быстро стала одеваться. Дулькумо не знала, что делать. Идти на розыски или сидеть, ждать, ждать и ждать.

— Дума, дедушка, дятлом долбит сердце. Пора-то худая. Боюсь. — Начала опять Дулькумо.

— В чуме-то?! — шутил Бали. — Бойся, да не сказывай Сауду. Придут — смеяться с Пэтэмой станут. Я молчу.

В очаге затрещала береста. Рауль с завистью смотрел через дверную щель на серое небо, с которого, как с шаманской парки, повисли косые белесые кисти. Это падала на наст снежная перенова — каткая смазка для камысных лыж, мягкий пух собачьей лапе.

…Пэтэма выстрелила. Пуля вкололась горячей занозой в короткую шею горбоносой лосихи. Злая боль в сердце, муть отчаяния в глазах. Забыла она своих телят, дико кинулась лосиха на Пэтэму, гибель ей. Хруст наста, комки, пыль… Собаки с визгом рассыпались в стороны.

— К дереву! Стопчет! — слышит Пэтэма повелительный голос Сауда и бледнеет не в силах сдвинуться с места.

Сауд спустил курок. Растопорщенной птичкой возле Пэтэмы упал на перенову клок вырванной пулей шерсти. Удар в комолую голову остановил зверя. Моховым бугром лежала в продавленном насте добыча. Сбежались собаки. Шарахнулись телята, столкнулись, не зная, куда броситься.

В руках Пэтэмы сверкнул медный шомпол и туго прошла в ствол ружья пуля. Через мгновение прозвучал выстрел, один теленок упал. Пэтэма торопливо перезаряжает ружье…

…Они сидели рядом на постланной шкуре. От жаркого костра над ними качалась сосновая ветка, на снегу трепетала полднем. сжатая тень, собаки лежа возились у теплой брюшины. Пэтэма на вертеле жарила парное мясо сохатенка. Сауд в свернутый наспех берестяный чумашик выжимал из вымени молоко.

— На-ка! пей!

Пэтэма приняла из клейких рук Сауда оставленное ей молоко, выпила и в том же чумашике стала растоплять снег для питья. На черненьком прутике, что торчал из-под снега, выступила отпоть. Вокруг него таял наст и образовывалась снежная норочка.

Мясо было готово. Наелись. Напились воды. Сауд хотел закурить, то в кошельке не оказалось табаку. Лег головой на колени к Пэтэме. Пэтэма зажмурилась. Сауд весело запел:

— Гук! — целым островом осел подтаявший наст, и оборвалась песня.

Насторожили уши дремлющие собаки. Поводливый заворчал, не подняв морды.

— Усь! — засмеялся Сауд. — Пэтэма, давай делать чум. На маленький покров шкур у нас хватит. Давай!

— Иголки нет. Чем шить?

— А ножик? Будем вместе шить. Ниток надерем из сухожилий сохатых. Еды хватит.

Четыре счастливых глаза смотрели на две большие распорки — между деревьями, сплошь завешенные мясом. На мясе сидела кукша и клевала. К вешалам на парной запах может прийти медведь, росомаха. Однако, об этом не думалось. Забылись утомительные дни поисков и погони за добычей.

«Что это? Кукше надоело мясо? Почему она перепорхнула на сосну? — подумала Пэтэма, прожевывая плохо прожаренный кусок. — Отчего порыжел лес?»

Оглянулись и не нашли в небе солнца. Стало ясно, почему кукша укрылась в хвою.

— Сауд, смотри, — вечер. Что, тут ночевать будем?

Сауд в разных местах потыкал палочкой в быстро стынущий снег.

— Нет, Пэтэма, пойдем. Видишь, снег подсох. До ночи надо попасть к стойбищу. Торопись.

Сауд встал на лыжи, закрыл шкурами мясо и пошел в темнеющий лес.

Собаки попробовали по-вчерашнему обогнать его, но испорченный теплом наст, их не держал. Они проваливались и принуждены были идти за Пэтэмой по лыжне.

Сауд не реже чем через сотню шагов махал пальмой и сдирал с деревьев узкими ремнями кору. От мяса к чумам он вел тес. Это была большая работа, но зато по запятнанным деревьям легко будет найти залабаженную сохатину.

«Неужели так хорошо присмотрелся глаз к темным сумеркам, что даже в густых кедрачах виден нож пальмы, когда его опускает на деревья Сауд? Или еще не кончился завечерок?» — Пэтэма зажмурила глаза, постояла, открыла веки, стало как будто еще светлее. — «Светает. Много ли прошли?»

Левее Катанги над тайгой краснела утренняя заря. Хотелось отдохнуть, но заикаться об остановке нельзя. Солнце не ждет. С зимней стоянки оно тронулось в весенний аргиш. На пригревах стало тяжелее идти. К лыже пристает мокрый снег. Собаки замаялись, отстали. Начала отставать и Пэтэма. Мучаются, идут. Пока снежницей не захлебнулись лога, нужно успеть на оленях съездить за мясом. Иначе оно пропадет. Сохатые убиты не затеям, чтобы их квасить. Да и что скажешь в оправдание, когда затрещит Этэя пустой ветренницей на березе: «Гляди-ка, Рауль, сколько у нас без тебя нынче добыто мяса? Покопать в зубах нечего!»

Издалека Сауд увидел долину Туруки и мыс, над которым низко жиденьким облачком растянулся дымок. Сауд остановился, дождался Пэтэму.

— Пэтэма, смотри-ка, дымок!

Изнуренная Пэтэма повеселела. Пошла дальше. Но как больно ногам! Сауд спотыкался, несколько раз падал в снег, поднимался и продолжал наносить пальмой затесы на деревьях.

— Пэтэма, слышишь голоса? — Сауд попробовал улыбнуться.

— Нет. У меня шумит в ушах. Я скоро упаду.

На бурой проталине стояла белая важенка. Склонив рогатую еще голову, она облизывала влажного теленка. Месяц «Телят» приготовил им веселую встречу. В чумах этого не знают. Хорошо принести людям добрую весть.

— Хеге!.. Охотники вернулись!..

На звонкий крик Рауля выбежали Дулькумо, Этэя, Бали и маленький Кордон.

— Дулькумо боялась, что не придут! Смотри!кричал Рауль.

— Мыши и те не теряют своих нор, — ответил Сауд, стараясь бодро сбросить с усталых ног лыжи.

— Пэтэма, покажи-ка свою понягу! — засмеялась Этэя. — Пустая, ха-ха!.. О, да Сауд тоже не завязывал ремней на поняге?!

— Нашу добычу на себе не унесешь. Мы — не олени, поняги — не седла. Ты бы лучше сходила на оленях за мясом, чем надсаживать болтовней горло.

— А ты будешь кормить Либгорик?

— О, я и забыл, что с женщинами надо говорить о зыбках!

— Так, так, Сауд! — одобрил Бали.

Этэя замолчала, но не обиделась. В недавнем мальчике она почувствовала мужчину. Сауд сел у костра. Этэя и Дулькумо ушли в чум за Пэтэмой. Бали остался с мужчинами. Подошли мокрые собаки. Поводливый, ластясь, столкнул с ног Кордона и виновато лег около. На лапах была сбита шерсть. На голой коже краснели ссадины, порезы.

Сауд коротко рассказал про добычу, про опасность, что угрожала Пэтэме. День гнали сохатых к чуму. Хотелось убить поближе, да помешало тепло. Стал мякнуть наст, пришлось стрелять. Лучше подальше сходить- за мясом, чем из-за себя упустить зверя.

— К недобитому, мужичок не пойдешь. Виденный зверь — не мясо. Вовремя подняли ружья, — похвалил смекалку Бали. — Ничего, что далековато залабазили мясо, поскорее идти надо. Будет все хорошо.

— Тес к лабазу есть? — спросил Рауль.

— Реденько. Но думайте сами теперь. Ноги и голову мою вяжет сон. Дедушка, посмотри Пэтэму. Она не меньше моего устала.

Сауд согнулся у огонька и заснул. От нагретой мокрой обуви шел пар.

Из чума вернулась Дулькумо, чтобы покормить сына. Хотела разбудить его, Бали отговорил.

— Усталому сон слаще теплого жира. Пэтэма спит?

— Так же, как Сауд. Не слышала, когда я разувала ее.

Дулькумо подбросила в огонь дров.

Рауль поднял ногу, ощупал немного поджившую рану.

— Однако, Дулькумо, ночью пойдем за мясом? В седле сидеть, не пешком брести. Вытерплю. Только бы Топко собрал аргишных оленей. Что-то он долго рыбачит?.. Дедушка, сколько надо седел под трех зверей?

— С ездовыми четырнадцать надо: двенадцать под мясо, двух под себя. Легче вьюки — скорее вернетесь.

Весенняя спина оленя жидка. Весною все мякнет: дерево, кости.

Рауль унес Кордона в чум. Дулькумо ушла на мыс к Туруке. Бали остался с Сауд'м. Пэтэма спит, закутанная одеялом, ей тепло; Сауда будет согревать огонек. Дулькумо уйдет с Раулем за мясом. Бали просидит ночь, чтобы подкармливать огонь дровами и караулить отдых Сауда. За заботу не жалко забот.

— Топко! Топко-о-о! — кричала призывно Дулькумо.

— Топк-ко-о-око! — передразнивал ее отголосок из вечереющей тайги.

— Ты где там пропал?!

«Спит над прорубкой. Чего больше?» — подумал Бали и подсунул под голову Сауда пук мягких стружек.

Рауль протирал винтовку. Кто знает, может, дедушка медведь раньше их прибредет к лабазу за мясом? Это он любит, и лабаз от него без драки не отобрать. Этэя готовила седла.

Начиналось таежное утро. Чуть-чуть шелестела хвоя, в ветках посвистывали маленькие птички, далеко-далеко растоковались косачи. В бору за Турукой тихо щелкали глухари, пилили клювами. На эту песню любви ответно кокали копалухи. Пахло сыростью, тальниками, пихтой. Важенки ласкали неокрепших телят. Гулевые олени по берегу лакомились горькой вербой.