Большой аргиш

22

Одень бежит от выжженных мест, не может человек не уходить от несчастья. Смерть сильна, но не сильнее жизни.

Сегодня в белесом тумане ночи Сауд вел сам аргиш на свежие, незагрязненные ни смертью, ни человеком места. За ним в затылок грузно шли с поклажей олени. В поводу, за его быком, ехал, ссутулясь, Бали. Топко позади всех гнал порожняк. В этот раз он не решался перечить сыну. Казалось, он понял, что нельзя вершину заставить расти в землю и сделать ее ниже корней. Дулькумо было некогда рассуждать. Не стало Пэтэмы, у ней прибавилось работы. В ее связке прибавилось вьючных оленей. Этэе хватало своих забот, чтобы думать о постороннем. В зыбке плакала Либгорик. У ней был кашель. Да и с Кордоном целое мученье. Он не сидит спокойно в седле: то останавливает оленей, то ловит руками ветки. Долго ли ушибиться, вывихнуть руку? Тут еще Рауль в забаву сделал ему маленькие ножны с крошечным ножом. Того гляди — вытащит его и выткнет себе глаз. Правда, нож тупой, но чтоб испортить глаз, не нужно острого лезвия.

С короткими остановками шли всю ночь. Хотелось отдыха, сна. Рауль пытался остановить Сауда, но Сауду было не до жалоб.

— Худому оленю все дороги бродны, — оборвал он грубо Рауля, продолжая вести аргиш.

Рауль спешился и остановил своих оленей. Вскоре к нему подошел с порожняком Топко.

— Ты захворал? — спросил он Топко.

— Маленько… Так это… пройдет… Хочется спать… — зевнул устало Топко. — Куда идет парнишка? Ум потерял!

— Однако я тут стану чумом. Мне что твой сын? Тайгу я знаю.

Топко розниться не хотелось. Он стал уговаривать Рауля аргишить до остановки Сауда. Ему помогала Этэя. Рауль долго упрямился, потом нехотя погнал оленей следом за Саудом.

На стоянке Дулькумо, затягивая чумовые шесты берестой, слышала тихий говор:

— Тут, дедушка, будет наше с тобой место. По ту сторону огня будет постель матери с отцом. Чума хватит всем. Станет тесно — долго ли прибавить два-три шеста.

Сауд говорил тяжело и нескладно. Слова подбирались с трудом. Он хотел уверить старика, что и теперь, без Пэтэмы, он может жить и кочевать с ним до своей смерти. Но нужно ли было это делать сегодня, когда дождь не смыл еще следов от свежей могилы? Он не знал.

Не знал и того, что Бали, глотая слезы, грустил о Пэтэме и думал:

«Чужая парка — не согрева, чужой чум — не жилище».

В тяжелом раздумье Бали прилег на свежую хвою. Сауд подложил под голову старика комочком свернутую одежду.

— Так, дедушка, хорошо?

— Хорошо, мужичок… Хорошо… Неплохо было бы маленько уснуть. Я немножко сегодня ус-тал.

Бали стянул изуродованные веки. Сауд не мешал ему больше. Он ушел на берег быстрого ручья, который пенился, гремел по камням и стремительно нес воду по узкому извиву теснины. Сауд набил поплотнее трубку, нахватался крепкого дыму. Теперь он мог спокойно обдумать, что делать дальше. Поудобнее сел на траву и ясно припомнил все, что произошло на тихой Туруке с приходом калмаковской лодки.

«Мм! Почему я не успел тогда ткнуть ножом? Можег, не потерял бы Пэтэмы. Дедушка ничего об этом не знает. Говорить ли все ему о Пэтэме?»

У Сауда заболел висок. Короедом вгрызалась в сердце злоба. Он захватил горстью траву, вырвал ее с землей и бросил в поток.

Исчез враз паут. Черным лишайником мухи облепляв ли прибрежные камни. За несколько дней подох весь комар и мошка. Кончалось лето. Осень расшивала тайгу в цветистое хольме. Но наряд этот тайге ненадолго: один холодный ветер — вся ознобленная листва ляжет на землю.

Белые ночи остались уже далеко позади, теперь аргиш встречали длинные, черные ночи. По пепельному небу табунились темношерстные тучи, шли дожди. Надо было сделать большую остановку, чтобы хорошенько отдохнули олени. Да и люди стали жаловаться на усталость. Надоело всем жить в чумах-времянках: ни тепла, ни уюта.

— Тут будем осеновать, — сказал, наконец, Сауд, увидев запрятанную в ельнике берестянку. — Дедушка, чья здесь стоянка?

Бали задумался.

— Чидалик, — опередил его Рауль.

Женщины на этот раз ставили прочно жилища. На ноги оленям-бегунам Рауль мастерил березовые кольца-башмаки. Топко не желал ничего делать. У него дергалось веко левого глаза. Он тер его и говорил о примете:

— К нам будет кто-то свой. У меня прыгает с утра глаз.

— А я жду чужого, — улыбнулся Сауд. — Не знаю, врут ли мне оба глаза. Я первый увидел лодку в лесу.

— Нет, Сауд, к своему человеку должно шевелиться только одно левое веко, — в голосе Бали послышалась первая шутка после долгих молчаний.

Сауд осторожно положил на землю рассохшуюся берестянку, в ней давно не плавали.

«Плоховата, но ничего, стоит маленько подправить, и она выручит при нужде».

Сауд велел матери найти острогу, чтобы успеть к ночи насадить ее на черен, поправить лодку и ехать в ночь с лучом на рыбную ловлю.

— Рауль, ты хочешь есть рыбу?

— А что?

— Иди готовь светильники.

— Светильники? Нет не хочу. Я думал, ты — с рыбой. Сегодня буду спать.

Отказ Рауля слышал Бали. И когда Сауд зашел в чум за подпилком, чтобы подточить нож, старик вызвался ему помогать.

— Мужичок, — сказал Бали, — светильники делать — работа под силу слепому. Только была бы надрана береста. Я тебе помогу. Да и острожку подточу не хуже зрячего. Острие слышит палец.

Топко прикинулся спящим. Рыба будет завтра. К улову сына он проснется.

— Бересту, дедушка, я надеру. Ты устал.

— Эко, устал. За рыбой отдохну. Когда-то и я рыбаком был. Теперь хоть твоим плохоньким пособником буду. Пойдем работать.

Сауд захватил из очага головешку с огнем и вывел за собой Бали. Оба они были веселы. К молчаливым воспоминаниям о Пэтэме они привыкли и даже несколько раз поговорили о ней, о своих сокровенных намерениях. Поплакали, но тут же поняли, что клеить разбитый лук — маять себя. Горе их сроднило. Они стали друзьями. К Бали больше не возвращались горькие слова, что «чужая парка — не согрева». Своими заботами Сауд заставил его поверить, что и «чужой чум — жилище».

Смеркалось. Бали завернул на жару последнюю светильную прыщеватую трубку. Надел на палку и запалил ее на радость Сауду.

— Гляди-ка, мужичок, ладно ли, нет горит луч?

— До дна будет светить!

— То и есть.

Сауд забрал светильники в лодку. Прикинул на глаз правильность посадки остроги и засмеялся:

— Дедушка, бивал ли ты кривой острогой рыбу?

— Бива-ал, да домой воду плавил. Ты острожище-то поправь маленько на коленке, потом попали горб на огне. Станет прямо.

По совету старого друга Сауд выправил маленькую кривизну острожища и весело отчалил хрупкую лодку.

Темная, как спелая голубица, вода в тихих прилуках Сюгдюкана была неподвижна. Подмытые половодьем деревья, готовые вот-вот упасть, нагнувшись, тянулись по берегам. Их черные вершины казались не лесом, а верхом высокого яра. Желтыми паутами мельтешили в отражениях звезды. Издалека в тишине ночи Сауд услышал ворчунью — каменистую Юкту.

«Отсюда начну лучить, — подумал он. — Здесь должна держаться крупная рыба. Таймень — не карась, он любит свежую воду».

Сауд разжег на палке светильник, вставил его в лучевое гнездо лодки, встал на ноги и потихоньку начал отталкиваться тонким острожищем. Лодочка покачивалась, и отражения огня бегали по воде красными утками.

На глубине маховой сажени в освещенном кругу были отчетливо видны камни, песок, водоросли, створки раковин, затонувшие листья. Сауду приходилось щурить глаза, чтобы не проглядеть рыбу. Он пожалел, что не сделал из бересты кольца с теневым козырьком.

Светлый круг луча наплыл на тайменя. Рыба не понимала, что на нее набежало. Однако она тихонько пошевелила плавником. Сауд не первый день выходит на лов с острогой и хорошо знает рыбьи повадки.

Ослепленный таймень не видел, как повернулся в руках Сауда острогой вниз тонкий шестик. Хорошо наточенные зубцы с хрустом вошли в спину рыбы. Замутилась вода, задрожало в руках Сауда острожище.

— Какая сила! — Сауд в лодке вырвал из спины трезубец и начал снова высматривать рыбу.

Обугленную бересту сменил свежей. Яркий свет — легче розыски рыбьих стойбищ. Сауд заколол подряд шесть ленивых налимов. Вон они в лодке: слизоспинные, с сытыми брюхами.

В полутьме Сауд заметил движущуюся молочную тень и метнул в нее трезубую острогу. Луч осветил в глубине, как рябь, знакомые пестрины.

Качнулась берестянка, и Сауд вытащил рассеченную острогой щуку.

Выпученные глаза ее напоминали Сауду Шагданчу, плоский лоб — его широкую лысину.

«У-у… проклятый… люча!» — и он стукнул по острозуб бой голове палкой.

С высокой осины, ковыляя рыжеперым турухтаном, в полосе луча упал на воду скоробленный холодом осенний лист.

Сауд дожигал последний факел и торопливо гонял лодку. Глаза его мрачно смотрели в воду. Думы мешали метко бить рыбу.

Он немало удивился желтым плешинам на темной воде. Убывающая луна купалась в тихих плесах Сюгдюкана. Черная елка напоминала Калмакова, одетого в долгополый кожан. Приближалось утро. Рассвет замутил воду, ловлю надо было кончать. За ночь Сауд заколол много рыб и основательно загрузил берестянку.

Ему захотелось поесть сырого белого жира со щучьих кишок, но неприятно стало марать рыбьей слизью руки. Лучше получить все вкусное в чуме из рук матери. Он уложил поудобнее возле борта острожку, сел на сыроватое дно и погнал веслышком грузную берестянку. На стойбище встретили Сауда собаки. Перед ним, как перед хозяином, Поводливый ласково изогнул спину.

Сауд тихо вошел в сонный чум. Он был рад, что старик спит спокойно. Сел разуваться.

— Ладно ли лучилось? — спросил вдруг Бали.

— Хорошо, дедушка. Ладно ли с тобой? Ты что не спишь?

— Тебя поджидал. Вечером забыл сказать, чтоб ты не выпал из лодки. Вот и не спалось. Ты ведь теперь у меня один, дружок, остался. Уйдешь куда, мне думу оставишь. Теперь дождался, уснем вместе.

У Сауда не нашлось в ответ слов, но он почувствовал, что эта забота еще больше сроднила его со слепеньким стариком. Он хотел принести ему рыбы поесть, но Вали отказался.

— Рыбу поедим днем. Сейчас будем спать.

В чуме пахло рыбьим мясом. Это первое, что услышал Сауд, просыпаясь от крепкого сна. Он был доволен, что так кстати наткнулся на лодку. За семью теперь он спокоен. Их можно оставить одних и не думать, что будут ворчать пустые кишки. Дедушка полной щепотью на-бивал рот таймениной и запивал ее горячим наваром.

— Мама, ты давала рыбы Этэе?

— Разделили всю пополам.

Сауд потянулся до хруста. С тех поп, как отвалили с Туруки, он так еще ни разу не отсыпался. Теперь в пути он может долго не спать.

Мохнатым рогом прямо над головой Сауда торчал тупой конец камысного чехла с пистонной винтовкой. Надежной рогатиной поперек коленей лежала острая пальма. Это было все, с чем выехал Сауд через день после рыбалки в лес. Он хотел осмотреть охотничьи угодья, чтобы знать, есть ли смысл оставаться на зимовку в долине реки Тайги. По рассказам Бали он знал все притоки этой реки и ехал уверенно, как по хоженым местам. Он замечал, что вороны летели на полдень. Стало быть, и белка должна будет держать зимние гнезда там, по вершинам полуденных речек. Не попусту же туда аргишили вороны. У них с белкой, как у сохатого с зайцем, — дороги одни. Да и оленьи кормовые пастбища легче высмотреть по голоземелью. Высмотришь — увереннее кочевать будешь зимой. Стал на чумище и спокоен. Знаешь, что олень копытит снег не напрасно. Снег, по приметам, будет глубокий. Неспроста белка насадила грибы на сучья выше человеческого роста.

Сауд пересек Касвино и Анчелга, ночевал у костра и опять ехал подле восточного подножья водораздельного хребта к вершине речки Тайги. Его радовало обилие ягельных мест. Ягель голубел и в низких местах и по косогорам. Даже на самой высокой части хребта Сауд нашел тот же мох-ягель.

На хребте выкурил трубку. Осмотрел с высоты места, заприметил и стал спускаться в низкую седловину, чтобы от нее идти прямо на полдень. Перешел вброд мелководный приток Тери — Дюлюшмо и увидел на мху след человека, за которым шел олень.

Поехал быстрее.

«Что за человек? Откуда взялся?»

Вскоре Сауд нагнал пешехода. Это оказался Орбоча с оленем. Оба усталые.

— Ты куда так разогнался? Стой!.. Отдохнем.

— Хо-о… Ты откуда? — обрадовался Орбоча. — Что, надоела Турука?

Сидели на мху, курили, разговаривали. Сауд коротко рассказал о грустных событиях в их стоянке. Орбоча наклонил большую голову, помолчал и тяжело раскрыл толстые губы:

— У вас невесело, и у меня не веселее. Отец обезножел. Тут заболели олени. Половина подохла. Маленько волки помогли хвори. Один этот бык только и остался. Всего на нем не перетаскаешь. Отца ношу на себе. Так и аргишу. Куда его девать? Не олень — не заколешь на мясо. Из-за отца остался без покрути и без белки. Обезножел сам от этакой жизни. Иду к богачу Гольтоулю просить оленей.

Сауд терпеливо выслушал до конца томительную речь Орбочи. Ему было тяжело и неприятно, словно в знойный день он пил тошнотворно теплую, мутную воду. Однако Сауд выдержал и ни разу не перебил несвязных слов Орбочи, но зато многое узнал о его горемычной жизни. Больше того, — Сауд узнал, что сидит на земле богатого Гольтоуля и что он не только крупный оленевод, но и большой князь, который в любом горе может помочь каждому человеку и наказать даже. Сауд, не колеблясь, тут же решил идти вместе с Орбочей в стойбище могучего человека. Ему хотелось встретиться с Гольтоулем, посмотреть на живого князя, рассказать о своих несчастьях, посоветоваться о смерти Пэтэмы и послушать его, что он скажет.

Сауду вдруг стало весело и легко. Он выбрал себе место вблизи стойбища богатого князя, и получилось не плохо. Ведь это поможет ему больше не встречаться с русскими купцами, с тем же Калмаковым, и избавит его навсегда от новых несчастий. Сауд хорошенько попросит Гольтоуля, тот все поймет и непременно согласится покручать Сауда всякими товарами. Как хорошо, что Гольтоуль богатый и не русский, а свой.

— Орбоча, солнце скоро упадет за горы. Едем.

Сауд сел на оленя; Орбоча же своего повел на поводу. Он помнил об обратном пути и боялся замучить последнего оленя. Сауд тут же спрыгнул с седла.

— Орбоча, я много ехал, ты много шел, — сказал он. — Садись-ка на мое седло. Я маленько разомну ноги. Давай привяжем твоего оленя к моему в повод.

Орбоча был рад случаю немного отдохнуть в седле. От далекой пешей ходьбы ноги его ныли. Поехали шагом.

На осеннем небе высыпали звезды, когда им попала кучка отметных оленей. Стало ясно, что что Гольтоуля не далеко. Орбоча остановил верхового быка и прокричал сохатым. Прислушались, поймали ответный крик, похожий на тихое эхо. Они не ошиблись: это был ответ живых людей. Вышли на отклик. Оказались пастухи Гольтоуля. Остановились у них ночевать. До чума Гольтоуля еще далеко. Лучше здесь подождать утра, чтобы не беспокоить ночным появлением сна богатого человека. Бедному человеку прийти днем — легче надеяться на добрую встречу в богатом жилище. К тому же утром с пастбища выедет к хозяину в чум старший пастух за получением лепешек и по пути доведет.

Пастухи сидели у огня и жарили мясо. Они, как только Орбоча попал в свет, узнали его.

— Ты куда это? Не сохатого ли гоняешь? — было их первым вопросом.

— Иду к Гольтоулю.

— Гостить?

— По делу.

— По большому?

— Просить оленей.

— Оба за этим идете?

— Нет, один. Товарищ, — Орбоча кивнул головой в сторону Сауда, — смотрит землю.

— Напрасно мучаете себя и оленей, — глухо ответил горбатый пастух Лилиуль с широким, как бубен, липом. — Оленей у Гольтоуля много, сам увидишь, да от этого не прибудет их в твоем стаде. Парень смотрит землю тоже напрасно. Гольтоуль не пустит, соседей он не любит. Кто поселится рядом, тот и плакать станет.

— Отчего плакать? Как не пустит на землю?

Горбун засмеялся. Сауд вспыхнул. Гольтоуля он поглядит, послушает завтра сам. Своих ушей и глаз не подменишь.

Орбоча вздохнул. На искорку его надежды пастух пролил воду. Но что его так напугало? Ведь он не думает у Гольтоуля клянчить даром оленей.

— Попрошу, — сказал он, не торопясь. — Заплачу соболями, может даст.

— Так-то может отомнешь его жесткое сердце, — поправился горбун. — Дать соболей — не плохо ты придумал. Ешьте лучше олененка. Это такой… несчитанный.

Он, смеясь, захватил кусок горячего полусырого мяса. Сауд громко расхохотался. Ему понравилась смелость большелицего горбуна Лилиуля, но тут же стало за него почему-то стыдно. Лилиуль, умяв большой кусок, сказал:

— Пойдете обратно, заходите к нам. На дорогу найдем пожирнее теленка.

У Сауда пропал аппетит. Краденый кусок сухо шел в горло. Нож опустился на колено. Да и Орбоча невесело управлялся с жирной едой. Это заметил Лилиуль.

— Ешьте досыта. Мяса не хватит — подрежем. Гольтоуль пятнал телят, да плохо. Мы допятнываем. Попадет на ремень пятнаний — тоже ладно. У пятнаных мясо не горше.

Сауд не мог понять, отчего так свободно сверкают отточенные ножи пастухов. Так можно есть только свое.

Орбоче хотелось спать. Он устал. Но он не удержался и до сна рассказывал пастухам о своем оленьем несчастье.

— Ээ! Волк с баем заодно, — толковал Лилнуль о горе Орбочи. — Нет? Зачем тогда волки зорят стада бедняков и не трогают больших стад? У нашего Гольтоуля оленей — не у всякого ума хватит пересчитать, а волки их не дерут.

Орбоча посмотрел от костра в сторону леса, скрытого мраком осенней ночи. Лилиуль, чавкая, расспрашивал Орбочу про его отца:

— Баяты такой же верткий горностай? Давно я его не видел.

— Что теперь отец! — кашлянул Орбоча.

— Умер?

— Не мертвый и не живой.

На Орбоче остановились пастушьи глаза. Они знали Баяты как хорошего лыжника. И вдруг слышат: обезножел Баяты и кочует на спине Орбочи.

У Лилиуля выпятился сильнее горб, ниже села на плечи большая голова. Глаза прищурились. Сауд зорким дятлом поглядывал за Лилиулем. Мудреный какой-то он человек. Вначале показался Сауду вором. Говорит и смеется не по-человечьи.

Орбоча прилег на землю. Он не сделал и трех затяжек из трубки Сауда, как она ему стала больше не нужна, сонные курить не умеют.

— Паренек, — сказал Лилиуль, подняв голову, — поймай-ка сходи теленка. Ночь долга. Без мяса сидеть — мука.

Молодой пастух собрал в колечко длинный ремень и ушел в лес.

«Неужели он только вор?» — снова подумал о Лилиуле Сауд, стараясь уснуть.

К чуму Гольтоуля, окруженному чумами пастухов, приехали к полудню. Из-под лосинового покрова большого жилища на лай собак вышел сухощавый, морщинистый человек. Глаза его скользнули мимо людей и остановились на олене Орбочи.

— Не бережешь, голыш, оленя. — Тонкие, в рубчик губы презрительно вытянулись вперед.

Сауду стало неловко за скуластого Орбочу, который чуть не плакал от обиды. Сауд поравнялся с ним и ответил, волнуясь:

— У бедного человека не хватает ума, как из одного оленя сделать табун. Вот и заездил.

Гольтоуля позабавила храбрость мальчишки. Он прищурил насмешливо глаз и лениво сказал:

— Пешком ходить больше надо. Тогда станешь хозяином. У меня оленей не меньше, чем у сотни таких, как вы, а я и то хожу много пешком.

Лилиуль усмехнулся. Он знал, что Гольтоуль ходит пешком лишь до ветру, а чуть дальше — велит пастухам седлать оленя. Орбоча промигивал слезы. Обида ночью застлала свет. Ему казалось, что вся тайга знает, сколько он ходит пешком, да еще с такой ношей, как безногий отец. Стало быть, Гольтоуль этого не слыхал.

— Я хожу много, — сказал Орбоча.

— Откуда приехал ко мне?

— С Верхней Мадры.

— С Ма-адры! Вот и загнал оленя. Не по табуну делать такие переходы.

— Нужда погнала. Волки передавили оленей. — О худой болезни Орбоча умолчал.

— Жаловаться пришел. Я что тебе — бог?

— Купить пришел.

— Куп-ить?.. — У Гольтоуля скривился рот, в прищуренном глазу мелькнуло пренебрежение и самодовольство.

Вошли в чум с зеленым суконным низом, по которому свешивались веточками спелой брусники нашитые красные кисточки. В таком, жилище Сауд с Орбочей были впервые. Сауду оно показалось зеленым летом, которое не знает зимы.

Кругом очага поверх хвои сплошь настланы свежие оленьи шкуры. По сторонам у шестов стояли расшитые бисером турсучки, блестящие шкатулочки. На женщинах были серебряные пояса. «Такой пояс надет был Калмаковым на Пэтэму, — вспомнил Сауд. Стало неприятно и он отвел грустные глаза в сторону, где теплился медью новый самовар. В берестяных коробицах лежало много вареного мяса и жира. На пухлых пальцах хозяйки горящими угольками поблескивало несколько золотых перстней-печаток. Поджарые икры Гольтоуля облегали расшитые бисером обутки.

Богатство Гольтоуля подавило Сауда. Он не смелее Орбочи присел к столику. Его ловкие и проворные руки в гостях были точно связаны. Орбоча неуверенно тащил в рот мясо.

Пастух Лилиуль сидел ближе к дверям. Это его не смущало. Он не первый год живет в работниках у Гольтоуля. Привык к обращению, к месту. Что ему хозяин? Горбуну нужно мяса — достанет. Оленьего языка, положенного на столик перед хозяином, Лилиуль не возьмет. Блестящий самовар, украшающий. чум бая, пастуха тоже не удивляет. Он видел его много раз. Чай из него не пьют, чего же в нем интересного? Суконный покров жилища Гольтоуля так не давит горбуна, как непривыкшего к богатству Сауда. Лилиуль знает, что зеленое сукно Гольтоуля взято у Калмакова. Сукно на чум раскраивала ножом и шила суровыми нитками жена Лилиуля с женами пастухов. Белку, которую Гольтоуль платил за товар Калмакову, добывали хозяину пастухи. Потом Гольтоуль брал белку с бедняков за проданных им оленей из своего большого стада. Все это отлично знает Лилиуль и не боится сидеть за хозяйским столиком. Пришел к чуму не глазеть, а по делу: нужен на пастбище хлеб. Получит, уедет назад к табуну. Что говорят в чуме, нельзя не послушать.

— Ты говоришь, пришел ко мне просить оленей? — начал Гольтоуль снова расспросы, разжевывая кусок оленьего языка.

— Да, — ответил Орбоча и перестал есть, тогда как Гольтоуль вминал в рот кусок за куском.

— Много надо?

— Где много! Важенку да быка. Больше купить сила не дюжит.

— Платить будешь?

— Платить… Платить…

— Сразу?

У Орбочи задрожала толстая губа. Бугроватое лицо налилось кровью.

— Осенью добуду соболей… Сразу платить нечем. — Орбоча опустил мясистые веки.

Сауду стало жалко Орбочу. Он вспомнил про соболя, добытого в выкуп за Пэтэму, и решил отдать его Гольтоулю за горемыку.

— Я платить стану за него соболями.

— Платить? Знаешь ли ты след соболиный?

Сауд вспылил. Он так бы и швырнул Гольтоулю спрятанных матерью соболей, если бы они были с ним. Сейчас же он голорукий, как и Орбоча.

Гольтоуль вытер ладонью костистый, с кустиком волос, подбородок й лег на мягкую оленину.

— Накройте меня паркой, — сказал он женахМ и лениво зажмурился.

На него упал легкий пыжик[96]. Сауд вышел из богатого чума. Орбоча с трудом проглотил на ходу глоток крепкого чая.

Лилиуль перекинул через седло турсучки с лепешками и размашистой рысью поехал в табун. Пусть видят хозяева, что он торопится стеречь стадо.

Орбоча понуро выехал за ним. Он ехал тихонько. Ему приходилось беречь последнего оленя, спина которого нужна будет в хозяйстве. Гольтоуль помочь ему отказался. Сауд был доволен, что видел богатого человека, и рад, что ничего ему не рассказал ни о себе, ни о Пэтэме. Покачиваясь в мягком седле, он много раз вспомнил слова Лилиуля, что «у волка с богатым — вера одна».

Пастух отъехал Подальше, остановился и дождался, своих спутников.

— Что потерял? — спросил его, подъезжая, Орбоча.

— Брошенное не ищу, найденное не поднимаю, сделанное берегу! — отозвался шутливо Лилиуль. — Оставлять товарищей не люблю. Ждал вас. Давай перекинем лепешки на твоего оленя, а ты поедешь на этом.

Переменились оленями и поехали дальше по моховой тропинке. Весело похрустывают копыта, будто под ними крошатся сухие веточки.

— Орбоча, я говорил тебе вчера, напрасно маешь оленя, — сказал Лилиуль.

— Кто знал, что так выйдет.

— Все так думают, у кого нужда. Только иначе думает Гольтоуль. — Лилиуль соскочил с оленя. Ему хотелось сказать все, что он надумал. Говорить, не видя лиц собеседников, он не мог. Все трое стали в кружок.

— Я знаю Гольтоуля!.. Много приходило к нему бедняков — бедняками и уходили. Всем он говорил, как тебе. Ты хоть не клянчил, не молил. Сказал и будет. Из камня не напьешься!.. Я думал, соболя-то у тебя за пазухой.

На скуле Лилиуля блеснула загорелая кожа. Длинные глаза смотрели насмешливо.

— Ты думал, Гольтоуль сам тебе наловит оленей? Как ты много думал!.. Нет, я не жду, когда он скажет: «Пастухи, ешьте мясо». Ловлю телят, режу и ем. Парням ножи велел подточить. Сначала голодали, а Гольтоуль этого не видел.

Лилиуль поглядел кругом, взял Орбочу и Сауда за полы кожанов и сквозь стиснутые зубы сказал:

— Я горбун. Отец Гольтоуля меня выбросил из своей лодки на берег. Я ударился о камни и огорбател. Чужие вынянчили меня, я вырос уродом в пастухи Гольтоулю. У бабы моей сломанная нога. Я взял ее кривоногую, — за бедного горбуна никто не отдавал другой девки. Шулингой[97] мне не быть. Вот и живем мы, две коряжки, как заклятые.

Лилиуль курил, поводя глазами. Он будто жалел о сказанном. Орбоча наматывал на палец вязочку кожана. Сауд следил за пастухом, который надумал сказать им больше, чем сказано было Гольтоулем. Пастух откинул на горб жесткие космы и спросил Орбочу:

— Тебе сильно нужны олени?

— Как глухарю крылья.

— Ну что ж, ночью поймаем трех важенок, веди их. Хочешь?

Орбоча испугался слов Лилиуля. Сауд стал краснее лиственничной губки. Неловко стало и пастуху. Он сел на оленя и поехал в табун.

Лилиуль не говорил больше о помощи.

Орбоча не понимает, что Гольтоулю потеря трех оленей так же не заметна, как охотнику потеря трех дробин из натруски. Как ему это растолковать? Лилиуль, досадуя на Орбочу, молчал. Когда же Орбоча засобирался в дорогу, Лилиуль поднял большую голову, уставил на него добрые глаза и, не торопясь, предупредил:

— Не носи Гольтоулю соболей. Что он тебе даст за них? Потерпи, когда добудешь, сходи лучше к Арбунче. У него оленей меньше, чем у Гольтоуля, но он не откажет. А если знаешь, где кочует Богыдя, иди к нему. Этот даст даром. Богыдя — как таежное голомо[98] — тебя, беднягу, приветит. Я не знаю, где он теперь.

Лилиуль задумался.

— Богыдя живет у меня в чуме, — ответил торопливо Сауд. — Теперь он один и слепой. Знал ли ты это, Лилиуль?

— Как один? У него была семья. Он меткий стрелок. Вся тайга ему была своей ладонью. Сказывать о чем начнет — маленький поймет. «Эко, мужичок», — прибавляет. О том ли ты старике говоришь? В тайге не одна кличка «богыди». Мало ли без отцов девки рожали богыдь. Но такой богыдя один.

— О том, о том, — подтвердил Орбоча. — И оленя, на котором я еду, он мне дал на вершине Комо.

У Лилиуля зазвенело в ушах.

— Если бы вы мне сломали ногу, мне было бы не больнее. Богыдя — слепой. Богыдя — один. — Вздох. — Сауд, увези ему от меня хоть трубку. Скажи: горбун послал. Нужда будет, приведи его ко мне, докормлю.

Все замолчали. Каждый думал только о своем.