Большой аргиш

4

В зыбке обмарался ребенок. Пухлощекая Этэя держала его вниз животом, поперек вытянутых ног. Она пригорошнями выкинула грязные гнилушки, подкрошила свежего лиственничного гнилья, растерла мелко его в руках, перемешала со старым. Этэя готовила сыну мягкую и теплую постельку. Сутулый, низкий, толстоногий Рауль смотрел на вытертые стружками пунцовые холки сына Кордона и любовно пощелкивал языком:

— Кордо-он, Кордоканча! Пойдем собирать оленей! Пойдем!

Тот кряхтел, болтал ногами, таращил узкие глаза, пускал слюну.

— У-у, бел-локожий люча[35].

— Не болтай! — возмутилась Этэя. — Смотри глаза-то чьи?

— Его-о! — засмеялся Рауль.

— Его, да на твои похожи. А мясо мое. — Этэя похлопала голенького крепыша и положила на гнилье в зыбку.

— У-у, ты-ы, храбрый Куркогир[36]! Лежи. Пригоню оленей, пойдем к Камню соболей добывать. У, Кургогир!

Рауль долго искал молодого быка, который отбился от табуна. Он ходил по тайге, обзывал его «шайтаном» и грозил на него навьючить побольше ношу, чтобы в следующий раз не шатался так далеко.

На глаза попал след сохатого, и Рауль забыл про беглеца. По спокойному ходу он видел, что зверь непуганый. След свеж, не оторвешь глаз, хочется настичь. Убьешь — гора мяса, сочные губы, сладкий большой язык, костяной мозг и в полчума шкура.

«Дорога оленей — к чуму, дорога сохатого — из гари в гарь», — подумал Рауль и вернулся за винтовкой.

— Сегодня аргишить не будем, — сказал он, запалясь, жене. — Где натруска? Дай хлеба.

Этэя знала, что Рауль торопится неспроста. Незачем ему мешать расспросами.

— Лепешки такой хватит?

Рауль мотнул головой, закинул на спину шомпольную винтовку, как понягу на лямки, и скрылся в тайге.

Бежит в просветы деревьев, ныряет под ветки, обивает с них пальмой кое-где пухлую кухту. От разгоряченного лица, как от красной булыжины, отскакивает мороз и оседает куржаком на жестких черных волосах, перетянутых поперек лба ситцевым платком, заменяющим шапку.

Отсырел замшевый ошкур. Распущены на груди вязки. Хорошо охлаждается высокая грудь… Вот сохатый царапал рогами сосну, накрошил на снег бурой коры, скусил несколько ольховых побегов, дальше грыз кору молодой осины… Хорошие приметы: зверь промялся и где-нибудь тут недалеко остановится жировать.

Рауль пробежал поросль, едва протащил боком по ней лыжи. След тянется дальше, в хребты, к мелкоснежью. На хребте зверь останавливался, топтался, петлил и свернул в низкую падь: заманил корм.

Скользнули с крутика лыжи Рауля, откинулась хвостом коса от быстрого бега, моталась на поворотах. Свернул пятки внутрь, наребрил лыжи, врезался в снег, затормозил. Оборвался вольный разбег, упал на сутулину толстый жгут волос. Рауль огляделся: всюду свежие скусы прутника.

«Славно находил сохатый!» — подумалось охотнику.

Он достал винтовку из-за плеча, дожал пистон. Облегчил шаг. Так быстро и ловко распределена тяжесть тела, что не успевает погрузать в снег тонкая лыжа.

Сверкает по мелкой чаще глаз и ищет, где залег на отдых сохатый. Мешают сумерки зоркому Раулю. Что-то темнеет… Палец на двухвзводном курке. Всмотрелся и… вздох утомления. Лежбище оказалось пустое. Опускается в — руках настороженная винтовка. Размашистый, вдвое увеличенный шаг зверя рассказал Раулю: сохатого кто-то спугнул. Но кто? Росомаха? Так где же ее полумедвежий след?

В раздумье Рауль пересек падь и поднялся в гору, куда шли темно-синие прожимы широких копыт. На горе закурил, раскинул умом, где может снова остановиться сохатый на отдых.

«Пока не упал за тайгу месяц, надо следить», — решил про себя Рауль и налег на послушные ногам лыжи.

Он шел редким, с подкатом, шагом, чтобы на продолжительный ход сохранить силы. Поберечь их в погоне за зверем нелишне. Сотня толчков, и каткая лыжа будто уткнулась.

— Откуда люди? Куда идут?

Рауль ясно видел, что прошли двое. Наклонился, пощупал рукой лыжню. Прошли сегодня. Задумался:

«Не чужого ли гоняю зверя?»

Однако сомнение рассеялось, как только Рауль увидел, что лыжня была растоптана зверем. Стало быть, люди прошли раньше, да и шаг их до забавного вял.

— О, этим впору будет не зверь, а звериная падаль! — засмеялся Рауль и тут же подумал: — Почему ребенок идет впереди?

След детских лыж пробудил в Рауле любопытство. Теперь он не знал, кого следить, людей или зверя? Постоял и покатился по чьей-то лыжне. Частые остановки, ненужные повороты волновали и влекли его не меньше, чем проступь сохатого. Рауль перевалил через холмик и совсем перестал понимать людей. Он видел, что с самого начала горы тянулась одна детская лыжня, по которой следом шагал мужчина. Там, где нужно катиться и отдыхать, он почему-то идет пешком?

У Рауля растянулась юкса. Остановился поправить. Тихо. Месяц лег на хвойные вершины новым бубном.

— Это что? Филин шаманит?

Затаил дыхание и поймал ухом:

— Гавы-у-у!..

«Вой, беспутная, — подумал Рауль, надев лыжу. — Пропадешь, худую не жалко».

Судя по вою собаки, люди были неблизко. Рауль оставил их лыжню и по подгорью пошел в сторону звериного следа.

Подозрительный хруст. Глухой топот. Совсем близко вязкий, тяжелый бег. Рауль выдернул винтовку, прижался к дереву. Напряг узкий глаз. В сторону месяца посыпалась кухга, и из-за снежной осыпи показался сохатый: большой, высокий, темноспинный и светлобрюхий, как вянущая трава.

Рауль приложил к щеке узкую прямую ложу. Отдало в плечо. Рассыпался гул. Упал к комлям леса на ребро бубен-месяц, и затаилась ночная мгла.

Рауль больше не торопился. Не подкрадывался. Он шел спокойно к месту, где подломил размашистые ноги зверя свинцовый кусок. Сохатый лежал неподвижно. Он сунулся на нос. Широкой ладонью с пальцами враскид торчал над снегом огромный рог. Для верности, в помощь пуле Рауль просадил узким ножом шерстистую шею и перемахнул горло. Захлюпала кровь. Смок снег. Рауль почувствовал усталость и холод.

В костре баловал огонь. Прыгало в темноту пламя. Рауль, отдохнув, освежевал добычу. Он разобрал ножом на части мясо и вывалил его из шкуры на снег. Пока подмерзали парные куски, Рауль зажарил на вертеле жирную мякоть, сделал лабаз.

Он сбросал на лабаз мясо и сел на мягкую шкуру перед огнем. На ней он сегодня ночует тепло.

Рауль съел теплую сырую почку, схлебнул с вертела горячий жир и вспомнил о брошенной им чьей-то лыжне:

«Кто в такой мороз мает ноги? Диво, диво!..»

От костра на Рауля бросило дым. Он отвернул сморщенное лицо и от неожиданности вздрогнул. Из темноты, погрузая в снег, к нему лезла собака. Подманил, всмотрелся, узнал.

— Поводливый? Откуда?!

Рауль знал, что Поводливый — неплохой кобель, чтобы мог заблудиться и выть глупым щенком. Ощупал живот, живот пуст. Осмотрел ноги, шерсть содрана до кожи.

— Далеко брел! Но зачем? — говорил он с собакой. — Путь Бодоя на Туктынчакит. Э, не отдал ли кому он тебя?

От запаха жареного мяса у Поводливого на черном вывороте нижней губы копилась тягучая слюна. Рауль отрубил пальмой мерзлых уже кишок, покормил собаку. Он хотел идти по путаному следу к людям на ночевку, но раздумал. Если собака пришла на выстрел, стало быть, сшевелились люди. Выстрелил два раза и стал ждать их прихода. Прилег. Пригрело огнем бок, уснул, как растаял.

На гулиуне обычно спят чутко и люди и собаки. Тело спит, а ум, уши — настороже. От костра отскочил уголь, упал на шкуру сохатого. Запахло паленым. Рауль проснулся от смрада. Темно. Посмотрел на звезды и увидел, что недалеко до рассвета. Сказочный богатырь Мани[37] давно перехватил своею стрелой путь Хоглена и отобрал от Хоглена похищенный день. Потускнел млечный след его огромных лыж в небе.

«Где же Поводливый? — Рауль поманил собаку. — Ушел к своим».

Рауль закинул шкуру сохатого на лабаз поверх мяса и вышел лыжней к ночевке неизвестных людей.

Тянул утренник. Сухим вереском вкалывались в лицо жгучие занозки. За ночь от мороза так затвердела вчерашняя лыжня, что легко сдержит оленя.

Дорогой Рауль выпугнул из снега пятерку глухарей. Птицы расселись по высоким вершинам. Потратил заряд, снял одного. Бросил, затоптал в снег: возьмет на обратном пути. Кое-где видна собачья проступь, провалы.

Сукровицей разлилась утренняя заря и напитала на ветвях кухту. Вот и гулиун.

— Эй, люди! Вставайте! — крикнул Рауль, подходя к ночевке. — Что долго спите? Эй!

В ответ повилял хвостом Поводливый, лежавший у прогоревшего костра.

— Хитер! Знаешь, где тепло!..

Рауль был сыт и весел. Он говорил громко. Но почему ему не отвечают? Лежат, как колоды! Подошел к огнищу, пнул пальмой головни — ни искры. Что такое? Сбросил с ног лыжи, пощупал пепел — холодный. Поспешил к спящим. Скорчась, под паркой лежал мужчина в обнимку с подростком. Ноги мужчины зарыты в снег, ноги же подростка лежали между его колен. Приподнял парку.

— Э-э! Дедушка Бали!.. Ты куда поднял лыжи? Бали!..

Молчание. Рауля охватила тревога. Поднял понягу — легка, заглянул в сумку — пусто. Потряс того, другого — не добудился. Замерзла, ошершавела от жути по всему телу кожа. Растерялся, не знает, что делать. Сунул за пазуху руку к Бали — нащупал живое сердце, бьется оно и у Пэтэмы. Обрадовался. Прилила кровь к щекам, отогрелась спина, успокоился вскруженный ум.

Вскоре по обеим сторонам спящих горело два ярких костра. От жара Поводливый отполз в сторону.

— Тайте, — вздохнул Рауль и навстречу морозному краешку солнца побежал напрямик к чуму. Горячо в груди, не слыхать на ногах лыж.

Над тайгой, каркая, летел к вываленным кишкам ворон. Сойка долбила подохшего зайца.

В то время, когда белки, набегавшись за день в поисках пищи, шли назад к теплым обжитым гнездам, чум Рауля окружил берестяным покровом старика с внучкой. Узкий дымоход едва поглощал дым. Этэя нарочно оставила его небольшим, чтобы лучше нагревалось жилище. Весь низ чума она заботливо огребла снегом, сделала выше, чем нужно, порог. Нигде не поддувало и с непривычки в нем было всем жарко. Маленький Кордон сидел на шкуре оленя, плакал, звал мать и смешно взмахивал кулачками. Этэе было не до него. Она возилась с Пэтэмой, Рауль же оттирал снегом костлявые ноги Бали.

— Я… Где? — очнулся, наконец, старик.

— В чуме.

— Со мной что?

— Замерз маленько, теперь все ладно: оттаял.

— Это… ты… Рауль?

— Я, дедушка, я!..

Бали передохнул. Теперь он почувствовал всего себя, вспомнил о внучке и тихо, со жгучей боязнью прошептал:

— A-а… Пэтэму… не видел?

— Пэтэму? — повторил Рауль, оглядываясь на Этэю, чтобы узнать, что с девочкой.

Бали наморщился, будто ожидая удара по лицу.

— Она, дедушка, спит, — отозвалась из-за очага Этэя.

— Эко, ма-аленькая!..

У Бали смокли скулы. Размякло окаменелое сердце. В нем завозились беспокойно и радость, и горе. Запах пригоревшей лепешки почему-то отзывал запахом сараны. Токали и ожогом болели ознобленные места. Ступни раздулись, наливались кое-где водянистые пузыри.

— Этэя, где мне лечь? Я бы тоже маленько уснул.

Этэя отдала Бали полношерстное одеяло. Рауль ушел за спрятанным в лесу глухарем. В чуме наступила тишина.