Большой аргиш

23

Сауд на перевале простился с Орбочей. Они уговорились встретиться по первому снегу. Сауд хотел помочь Орбоче в перекочевках. Но чем? Распоряжаться оленями доброго Бали он не мог. Он только думал, что старик аргишных оленей не пожалеет. Сам же он подставит спину под безногого Баяты и этим поможет безоленному Орбоче.

Его молодую голову занимала другая тяжелая дума. Он видел русских купцов, видел кочевого бая и не знал — кто кого лучше? Сердце не лежало к ним. Ему не хотелось больше их видеть. А как это сделать, он не знал. Мешала покрута.

Сауд запутался маленькой мошкой в крепкой паутине раздумий и одиноко бился в ней.

Олень задел рогом ветку. Ветка горячо стегнула по лицу.

В тайге сучьев много. Глаза же у него только два. Приходится внимательно смотреть вперед. Сауду вспомнился слепой Бали.

«Спалить пастбище Гольтоуля не надо глаз, а как без них мстить Калмакову? Ух!..»

Сауд вынул мамонтовую трубочку — подарок старику, вспомнил горбуна.

— Нет, Лилиуль не вор! — сказал Сауд вслух.

Перебрался через речку. Она холодная. Еще десяток дней; и на тихих плесах появится ледяной «жир». Захотелось поесть. Жалко, что взял мало мяса у пастухов. Но ничего: близко чум. Идя к жилью, нетрудно потерпеть голод.

На стойбище никто еще не спал, хотя звездный сохатый перевалил за полночь. Все толковали о вестях, принесенных с Таимбы, где русские, проплывая, упустили огонь в тайгу и выжгли много леса. Погорели птица, белка, ягодники, мхи. Разбежались олени, погибли могилы, вещевые лабазы. Как об этом было не говорить допоздна?

— Кто не клюнет зайца, кто не обидит мирного? Чего не сделает русский с нашим народом? Мы теперь — в речке рыба, перегороженная заездком. Сам царь городить велел. Большой он. Куда теперь пойдешь? — Бали опустил в колени покорно руки.

— Дедушка, я в корыто к ним не пойду, — Сауд вспыхнул, как под пожарищем хвойная поросль.

— А что же будешь делать?

— Ломать буду. Корыто, городьбу. Все искрошу.

— Потом чего?

— Уйду в тайгу.

Бали знал, что молодой олень брыкается на поводу, но быстро привыкает и перестает мучить себя. Таков ли Сауд? Как скажешь вперед? Однако нелишне немножко попридержать его. Старик спокойно стал говорить:

— Мужичок, послушай-ка, ладно ли я сказывать сказку буду: «Был давно один богатырь. Ходил он везде и на всем пробовал свою силу. Сила в нем больша-ая была. За что ни возьмется, то и поломает, искрошит.

Богатырь хвастался силой, пугал людей, и все его боялись. Потом нашелся один смельчак, говорит ему:

— Ты хоть сильный, а рыбьего клея не одолеешь.

— Я ничего не знаю, что было бы сильнее меня, — ответил он. — Что — клей!

— Хочешь попытать?

Богатырь согласился. Он лег на облитую клеем каменную плиту и долго на ней лежал. Когда высох клей, человек сказал богатырю:

— Ну-ка, пробуй. Вставай помаленьку.

Богатырь пошевелил спиной, но не мог приподняться. Рассердился. Изо всей силы ударил ногой в камень и разорвал сам себя пополам.

С тех пор не стало богатыря».

— Силой, мужичок, нам теперь ничего не сделать. Ты будешь ломать и я помогу, все помогут. Маленько сломаем. А потом куда?

— Уйдем в тайгу. Все аргишим.

Тайга Сауду представлялась надежной защитой, где ни один русский не сыщет его. Сам он к русскому никогда не пойдет. Ему казалось все просто и ясно. Он забыл о князьях, баях, которые через своих людей будут знать, где его выследить. Сауду захотелось курить.

— Табак бы только… А так мне не нужен купец.

Он ткнул в боковой карман руку и вытащил трубку.

— О, забыл! Дедушка, бери-ка подарок. Лилиуль послал.

— Лили-и-уль? — пропел Бали. — Давно не видел маленького горбунка. Где ты его нашел?

Сауд рассказал про встречу, про несчастье Орбочи, про богатый чум оленевода Гольтоуля.

— Да, Гольтоуль стоит на Некараке, — повторил Бали. — Лилиуль у него пастухом. Не забыл меня Лил нуль.

Бали закурил трубочку и любовно погладил дожелта прокуренную кость.

— Имя отца Гольтоуля было «Джероко-Чембиле»[99]. За то его назвали так, что он ловил чужих оленей и пят» нал их под свою метку. Это увеличивало приплод и без того большого табуна, который достался по наследству Гольтоулю. Гольтоуль был тоже мастер потихоньку резать уши чужим оленям. Но что было делать с ним, когда его русские начальники сделали кочевым князем? Спину Лилиуля сломал Джероко-Чембиле. Я проходил тогда мимо стойбища и взял его больного к себе. Чирокчана водилась с ним долго, и выходила. Он вырос, горб — тоже. Ловить уж оленей хорошо научился, когда отец его взял к себе в пособники пастушить. Я дал Лилиулю два десятка оленей, как сыну, чтобы он мог жить своим хозяйством. Но как случилось, что Лилиуль остался без них и сделался пастухом Гольтоуля? Народ болтал, что Гольтоуль отбил старику головней грудь, и тот, как подсеченное дерево, скоро засох. Эко, Лилиуль? С Гольтоулем мне не хотелось бы встречаться.

— Почему, дедушка? — спросил Сауд.

— Встретясь с ним, я должен буду вцепиться ему в волосы! А для драки, сыночек, я стар. Путать тебя в это дело не хорошо. Гольтоуль отобрал у пастуха Лопчокона себе третью жену, а его выгнал. За Лапчокона вступился отец Лилиуля, за это и погиб. — Бали опустил утомленную голову и грустно докончил: — Время, мужичок, людей старит, горе ему помогает. Уйти надо отсюда, пока нож Гольтоуля не перепятнал наших оленей. Что сделаешь с баем? Правду он топчет богатством своих табунов.

Рассветало, когда стихли разговоры в чуме. Сауду, взволнованному рассказами старика, снилось, что Гольтоуль поймал его верхового оленя и перепятнывает под свою метку. Сауд хватает пальму, но рукоятка у пальмы обламывается. Тянет с бедра нож, но острый клинок остается в ножнах; бросается к ружью, но уже поздно. На шее у него затягивается, как на олене накинутый Голь-тоулем, ремень. Сауд кричит. На помощь к нему бегут Бали с горбуном Лилиулем. Лилиуля догоняют многоголовый Калмаков и Шагданча…

Вдруг петля разорвалась, и Сауд услышал в голых деревьях шум ветра. Он встал потный от страшного сна.

Притоки несли лед в русло Катанги. Над ней, как над тлеющей колодиной, поднимался густой пар ледостава.

И только чуть стихло шипенье шуги, слипся торосеватый лед, ветер сдул пар, — Сауд поспешил избавиться от соседства Гольтоуля. Он перешел на правую сторону Катанги и откочевал по Такуре к реке Тычаны. Он обошел болото Хивабу и вышел на озеро, где была древняя могила Момоля — родоначальника его орды.

Сауд был р. ад, >что ушел далеко от берегов Катанги, и ни о чем, кроме промысла пищи, больше не думал. Он несколько раз видел лисиц, но пропустил их мимо, чтобы сберечь пулю на глухаря, даже на рябчика. Белка Сауда только забавляла. На перевале из Шошука в Хушмуку он наткнулся на след старой выдры и свернул в сторону. Зачем ему пушнина, когда он вовсе не хочет выходить на фактории за покрутой? Он услышал от встречных людей, что русский купец Феклишенок топчет дорогу из Яркиной на Чавиду. И Сауд нарочито пошел вниз по Тыча-нам, чтобы с Хушмуки свернуть на Майгучану и аргишить с нее прямо в хребты Тактыканы.

Сауд не трогал мучной пищи, ел только мясо. Когда из золы пахло свежей лепешкой, он уходил из чума или брал жирный кусок мяса, чтобы заглушить в себе желание поесть хлеба. Запасы мяса на стоянке Сауда не выводились. На добычу его он не жалел ни пуль, ни ног. К лету он думал остановиться на одном из рыбных притоков Чуни[100] и до осени кормить стариков рыбой. Муки не будет. Дулькумо догадается скоблить с древесины загустевший сок и заготовить побольше сараны.

На хребтах Тыптурго много сохатых. Там же много оленьих мхов. Бали манил туда Сауда своими рассказами о чудесных местах. И Сауд шел к ним путями прошлых кочевий Бали. Бали казалось, что их он узнает по запаху лесов.

Дулькумо первую половину зимы молча встречала Сауда, возвращающегося с охоты, и каждый раз вздыхала, не видя в его поняге пушнины.

Она не переставала завидовать Раулю, который никогда не приходил пустой. Добыча Топко была до забавного скудна.

— Сын, не думаешь ли ты промышлять белку летом? — не вытерпела Дулькумо. — Рауль добывает. С чем-то мы пойдем на Байкит за покрутой?

Сауд засмеялся.

— Мама, ты плохо стала видеть. Дорога моих аргишей идет в сторону от Байкита. Зачем мне белка? Я ем теперь только мясо и забыл вкус хлеба. Отец тоже напрасно тратит провиант на пушнину.

— Хо-хо! — ответил насмешливо Топко. — Посмотрим, чей-то ты табак курить будешь? Мой? Я не дам.

Сауд выбросил из кармана в огонь трубку. Дулькумо увидела, что сын не шутит. Она замолчала. Топко ушел к Раулю толковать о глупостях парня.

— Мама, лучше жить на одном мясе и рыбе, носить лосиновую одежду, стрелять луком, украшать одежду оленьей шерстью, забыть бисер, парить вместо чая траву, березовый нарост, чем встречаться с русскими и клянчить у них товар. Нет, голова моя зажила, и больше я не хочу, чтобы она болела. Я знаю, отец захочет идти с Раулем. Пускай идет. Ты не ходи. Ты не знаешь, что Пэтэму утопил Калмаков.

— Как?! — испугался Бали. — Так она не сама утонула?

— Не сама, дедушка, не сама.

— Эко, Пэтэма…

— Я не сказывал никому об этом. И… моя клятва — не топтать больше троп в сторону русских.

Придавленный новым горем, Бали сквозь слезы прошептал:

— Не топчи, сынок. Не топчи!..

На лбу Дулькумо печаль прочеркнула глубже морщинку. Она только теперь поняла сына.

Навьюченные олени стояли в ожидании отвала. Никто в стойбище, кроме Бали, не знал, куда Сауд поведет аргиш. После ссоры, которая произошла на днях, казалось, оба чума должны идти по разным дорогам. Топко было трудно аргишить без сына на факторию. Дулькумо решила кочевать с Саудом, куда бы он ни пошел. Топко по злобе хотел искрошить ее лыжи, но Сауд поймал его за грудь и вмял в снег.

Аргиш стоял. Сауд нарочно возился с юксой. Он пережидал, когда Рауль с семьей отвалит на Байкит. Но тот не шевелился с места. Не брался за повод и Топко.

— Зачем вы мучаете вьюками оленей? Кого ждете? Что не идете на факторию? Или забыли, что у меня нет пушнины и на Байкит я вам не попутчик? Дорогу на Янгото мы как-нибудь с дедушкой найдем. Что стоите?

Сауд быстро надел лыжи и пошел к оленям. Рауль пинком поднял на ноги важенку и направился за ним. На Байкит он думал попасть, позже, по летней воде. Мять дорогу по весеннему снегу — маята. На береегянке съездить в лавку куда будет проще. Положим, если дорогой на Чуню встретится попутчик на Байкит, Раулю не стыдно будет оставить упрямого Сауда. А пока с ним не стоит больше ругаться. Топко оставалось только идти за сыном.

Бали, приближаясь к многоводной, порожистой Чуне, несмотря на усталость, становился все веселее. Когда Сауд сказал ему, что видел синеву отвесных камней, он запел:

На стоянке Сауд выслушал долгий рассказ Бали о реке. У Чуни оказалось так много притоков, что Сауд не смог их запомнить все по порядку. Перед сном пришлось просить дедушку повторить рассказ.

— Откуда начнем? — согласился Бали. — Снизу вверх или сверху вниз? Мне все равно, мужичок. С тобой кочевать я всяко люблю.

— Начнем с головы, дедушка. Ты знаешь у Чуни вершину?

— Как не знать? Я ведь седой маленько. Посмотри-ка! — Бали захватил горсть спутанных густых волос.

Сауд засмеялся.

— Закуржевел ты, дедушка, немножко.

— Эко! Какая была этот год холодная зима! Hу, ладно. Глухарь затоковал. Тепло сгонит снежную кухту. Волосы мои почернеют.

Бали заправил за уши жесткие пряди и не торопясь, начал рассказывать:

— Три оленя будто сошлись головами к одному дымокуру: один будет хребет Кумкульды, другой тоже Кумкульды, а третий, на полночь который будет, Хованы. Из Хованы родилась река Татэ и на полночь пошла. Из Кумкульды с полночной же стороны начались две речки Еромо: против них и началась Чуня. Она загородила вечерний Кумкульды и пошла к нам. Второй-то Кумкульды пустой — как титька старушья. Из него не бежит речек. Отсюда, — Бали махнул левой рукой, — пришла из болот Чачо. По Чачо пойдешь — найдешь голову речки Укикит, а по Укикиту попадешь в полуденную Чуню. Чуня-то раскололась.

Бали мысленно плыл с Саудом по течению северной Чуни и против каждого называемого им устья притока махал то правой, то левой рукой. Он не забыл предупреждать Сауда об опасных местах: «тут порог, тут шивера».

— Дедушка, что если мы с тобой дойдем до устья и там заночуем? Ты не устал? Додюжишь?

— Языком шевелить — не веслом веслить. Пороги в чуме нашу лодку не затопят. Плыви да плыви. Мне только так и осталось, поплавать с тобой.

Когда Бали через Бергиму напрямик вывел Сауда к Байкиту, Дулькумо уже выспалась и, гцурясь на свет, засмеялась.

— Ложитесь спать, кукушки!..

Крепкий наст в чуйской тайге эту весну держался долго не напрасно. Каждому в чуме Топко пришлось обсосать вкусный жир с сохатиных глаз, съесть по большому мясистому языку. Этэе не нужно было завидовать Сауду, когда он схлебывал межколенный суставной жир и хрумкал на сильных зубах неокостеневшие хрящи. На ее подбородке блестел размазанный жир, а на вешалах — изрезанное в тонкие ремни вялилось мясо двух зверей. Этэю радовало обилие мяса. Теперь она не жалела, что после ссоры Рауль не послушал ее и с Тычан не свернул на Байкит с проследья Сауда. Этэя старалась заговаривать с Саудом. Она удивилась, почему до сих пор не замечала на стойбище такого парня! Стоило Сауду прийти в чум Рауля, как у Этэи расширялись ноздри, приподнимались повыше брови.

Вчера Сауд принес с тока полную полягу глухарей и дал из них два глухаря Этэе.

— Я давно замечаю, — сказала она, — твои глухари слаще глухарей Рауля. Где ты их находишь?.. Ты не видал моего мужика? Где он? Я одна.

Сауду стало стыдно Этэи. Он постарался скорее уйти, чтобы не видеть ее липких, как смола, глаз.

Сауд не знал, что для него в тот же вечер Этэя выкроила лосиный ремень, высыпала из сумочки бисер и долго подбирала цвета и узор.

На шиверке вода прогрызла лед. Получилась быстрая полынья. Сауд знал, что только теперь, пока еще не вскрылась река и рыба голодная, можно легко добыть на уду жадных тайменей, майгу.

— Мама, сегодня я иду на полынью рыбачить.

— Не провались. Палку сделай к уде подольше. Полезешь на лед, подолби его пальмой. Весной лед дырявый, как свищеватая шкура, — сказал Бали.

— Ладно, дедушка, подолблю. Ты не бойся. Жди свежины.

— Потерплю. Поглотаю слюну до тебя, — пошутил Бали.

С кромки льда в полынью Сауд долго забрасывал на палке уду-обманку. Ее подхватывало быстрым течением, сносило вниз. Привязанный к лесе клочок оленьей шкуры скользил по поверхности воды. Он походил на плывущего маленького зверька. Его яростно хватала жадная рыба.

Это был веселый промысел. Сауд проверил крепость льда и смело ходил вдоль синей полыньи. Он забрасывал обманку в разные места, всячески хитрил и выдергивал на лед тайменей.

Рауль еще не вернулся с Янгото от прорубок, когда Саун с уловом притащился к чумам. Этэя, чуть приподняв дверную пластину, окликнула его:

— Са-у-уд! Один таймень мой. Дашь? Ха-ха!..

Липкие глаза, не мигая, ждали ответа. Стыдно глядеть в них, стыднее пройти не взглянув. Сауд смущенно подал Этэе лучшего майгу.

— Даешь майгу. Тайменя жалко?

Сверкнул вторично нож, и к ногам Этэи упал таймень. Прикрылась дверь, спрятались насмешливые глаза.

«Зачем она так глядит?..»

Сквозь леса, покачиваясь, по тропинке шел Рауль. Сауд, не дожидаясь его, пролез в свой чум. После разговора с Этэей ему не хотелось почему-то встречаться с Раулем.

Без времени не упадет с веточки лист. Когда же при-дет время — не устоит утес.

На реке появились полыньи. На них прилетели отчаянные рыбаки — гоголи. Это были первые утки. Пришлось класть уду-обманку в турсук, браться за ружье и лазить вдоль заберег, по болотцам. Ниже по Чуне кто-то уже начал утиную охоту. Стрелял, что горы колол.

Ружейный гул по реке слышали все. Но никто не знал, кто по соседству веснует. Спросили Бали, он развел руками:

— Люди. Люди, как звезды на небе, рассыпались по тайге! А кто? Пройдет Чуня — узнаем.

И Чуня не заставила долго ждать. Еще не кончился совсем отел важенок и не успели у них отпасть прошлогодние рога, как тронулась Чуня. Лопнул лед, зашумел, как тайга в бурю. Подавилось русло льдом, захлебнулось, вода хлынула из берегов. Самый маленький безымянный ручеек, который летом чуть-чуть слезится, сейчас дурит речкой, ревет, скачет, пенится, все ломает, рвет!..

Поперек Янгото упала подмытая ель и, как лучина, лопнула под напором воды. Всюду треск, воркотня, водополье.

— Хе-е, — оживился Бали. — Посмотрели ли бы сейчас, что делается в порогах. Страшно глазам. Больно ушам от грома. Кружится голова от волн. Брызги. Волны скачут, как табуны диких оленей. Земля дрожит.

— Дедушка, Катанга теперь уж прошла? — спросил Топко.

— Сам должен знать, что ее ломает дней на пять раньше Чуни, — ответил Бали. — Полночные притоки Чуни идут на три дня позже самой Чуни. Мне случалось переходить через Самашик по льду, тогда как на Чуне не было льдин.

Уши скоро настолько привыкли к дикому шуму, а глаза — к многоводью, что в стойбище никто и не говорил об этом. Зато поговаривали каждое утро о том, как быстро убывает вода и вот-вот станет на меру.

Чем больше обсыхали затопленные половодьем берега, тем сильнее Рауля подмывало желание выехать на Байкит за покрутой. Топко сверх обыкновения стал мало спать. Он несколько раз пробовал с берез обдирать кору, чтобы для поездки на факторию поскорее смастерить берестянку. Но было еще рановато: кора от древесины еще не отопрела.

— С мерзлого налима хорошо сдирать чуть отогретую кожу, береза же не налим, — вышучивал Бали нетерпение Топко. — Ты подожди, не мучайся. Когда я услышу, что пикнул первый комар, я скажу тебе: Топко, дери скорее бересту на лодку! Кора на деревьях отстала.

— Я сдеру раньше, — отшучивался Топко. — Я наперед комаров увижу желтенькие цветы.

— Вот, вот! — смеялся Бали. — Желтенькие цветы появляются враз с комаром. Жди их.

Приходилось ждать и поневоле томиться на Янгото. Без лодки не — сунешься на дальний Байкит.

Сауд городил заездок, чтобы лето не сидеть без рыбы. Он с утра до ночи булькался в воде, ставил козлы-треноги, прикручивал к ним леторосником[101] поперечные слеги, укреплял берда[102] и перегораживал ими речку. В самом бойком месте устанавливал плетеное подвесное корыто, которое можно поднимать и опускать, если это потребует прибыль или убыль воды. Сауду помогал Бали.

Дней восемь прожили они вдвоем у открытого костра и забыли про чум. Им обоим хватало заботы.

— Теперь мы, дедушка, с рыбой, — сказал весело Сауд, отжимая в руках мокрые обутки. — Посмотрим, с чем-то вернутся с Байкита наши, купцы? Я принесу из корыта хариусов, ты их жарь, ешь, а я пойду на стойбище, соберу оленей и к утру перекочуем сюда. Дров тебе хватит. Поводливый останется с тобой. Когда вернусь, начнем делать берестянку.

— Иди, мужичок. Я отдохну маленько под елью. Лохматая ель — лучше плохонького чума. Ливнем ее не промочит, солнышком не прогреет. Хорошо. Табаку только нет. А одному курить больше охота. У Топко просил — не дает. Тут трубку на беспокойство подарил Лилиуль. — У Бали не вышла улыбка. — Э, ладно! Для веселья буду готовить тебе для лодки шпеньки, жемки-собачки. Ты дай мне топор.

Сауд подал старику топор, принес из ловушки свежую рыбу и ушел. Ему хотелось застать отца в чуме, чтобы послать с ним на факторию три шкуры сохатого дедушке на табак, матери на спички и себе на провиант. Без остального они обойдутся. В тайге — звери, в воде — рыба, в земле не хуже хлеба — сарана, под корой сосен и берез на древесине — густой, сладкий сок; мягкая замша не хуже мануфактуры. Зачем им лавки русских баев?

Из-под ног Сауда, хлопая крыльями, вылетела с насиженного гнезда вспугнутая рябушка.

— Славный выводок будет, — окинул он глазом полную кладку яиц и поспешил скрыться.