Большой аргиш

17

Много новостей из тайги принес Сауд, отыскивая на деревьях нарост, чтобы выдолбить из него матери чашку. Попутно на берегу реки он нашел старую топанину[83] сохатых. Сюда они приходили от комаров из тайги и много ночей лакомились сочными водорослями. Сауд это видел по истоптанному дну и по большому месту съеденных водяных растений. Он пожалел, что вовремя не сходил в лодке вверх по реке и не попытал счастья в охоте плавежем. Потом он видел несколько гнезд белки с третьими детенышами. Спугнул выводок рябчиков: маленькие, а летают, как большие. Выкопал луковицу желтой сараны. Скоро лопнет завязь, и ветер начнет разносить по сторонам ее спелые семена. От Сауда убегал бурундук к дуплу с полными щеками разного корма. Бурундук готовился к зимовке. Сауд наелся досыта красной смородины, голубицы и не поленился принести в бересте черной смородины в чум. Ел бруснику, но та еще жестка и отбивает зубы. Это поздняя и крепкая ягода. Бруснику можно поесть поздней осенью, когда на нее навалится глухарь. Сауд наткнулся на старое гнездо кедровки, Многие ли могут похвалиться этакой находкой? Счастье! Разве о нем умолчишь?

— Дедушка, это гнездо кедровки я нашел второе, — сказал с радостью Сауд, придя в чум.

— Счастливому и горе кажется счастьем, мужичок! — ответил Бали. — Кедровка мудрая птица. Сама кажется всем, а гнездо… Тебя ждет счастье! Так говорили в старину старики. Я не был таким счастливым. За всю жизнь я только раз нашел гнездо, да и то вдвоем. Может, потому и счастье мое раскололось. Теперь уже гнезд мне ничьих не видать. Пэтэма, может, найдет.

Сауд поднял счастливые глаза на Пэтэму. Почему она веселая? Он нашел гнездо, а она?.. Положим, ей тоже есть чему радоваться. Ведь Сауд сидит в чуме, сделанном ее руками. Свежие шесты, чистый новый покров, пахучий пихтовый настил по кругу жилищ и на нем в глубине чума сидит он, счастливый Сауд. О чем же печалиться Пэтэме? Когда он уйдет, тогда можно и не улыбаться.

«Нет, лучше бы он постоянно сидел там на месте хозяина чума».

— Сауд, ты говоришь, бурундука видел с семенами?

— Да, дедушка. Бежит, щеки надуты, не хватает губ стянуть полнешенький рот.

— Эко! Рано запасаться начал. Зиму холодную слышит. Бесхвостый сеноставец тоже насушил за лето немало травы. Сухая, а зеленая, как на корню. Мастер. Олень найдет его запасы, не отступится: разорит. Кабарженка тоже не пройдет мимо. А шишка родилась нынче? Смотрел?

Сауд рассказал, что кедровая шишка не густая, зато на листвягах ее красно, на ели пореже. Глядел семена — неплохие.

— А масленик как? Есть?

— Хо-о!.. маслеников полно. Только на сучья белка не садит, — ответил Сауд.

— Шишки много, не к чему маяться белке. Хорошая будет охота в листвягах. Чисто, издалека белку видать.

Неторопливо, как полет над чумом паутины, тянулся мирный разговор слепого Бали с Саудом. О чем только они не поговорили. Дедушка с ним был сегодня как-то особенно разговорчив и до того ласков, что Сауд, казалось, позабыл о своем чуме. Положим, такая дружба между ними давно. Чему же удивляться? Правда, когда уходила из чума Пэтэма, Сауд рассеянно слушал Бали, но тот по слепоте своей этого не замечал. О, если бы он хоть чуточку видел, он бы заметил, какими глазами встречает Сауд его внучку и как горят глаза у ней.

— Сот!.. Сот!.. — послышался низкий крик.

— Сот!.. — враз крикнули трое.

— Рауль с отцом едут с заездка. Гагару садят на воду. Пойдем, Пэтэма, посмотрим, кто с ними третий.

— Орбоча. Не узнал? Кто таким голосом больше кричит.

— Сохатый, — подсказал Сауд.

— Однако, гагара с испугу упала на воду, — добавила Пэтэма. — Посмотрим.

Оба засмеялись и выбежали на берег Туруки, в устье которой заплывало три берестянки.

Зачем пришел Орбоча? Хотя о чем думать? Орбоча приехал — сам расскажет. Не скажет — спросить можно. Только с уехавшими нельзя разговаривать.

Бали допил тепленький чай и вышел из чума. Он пялил на закат солнца красные гнезда потерянных глаз. С пристани лодок слышался разговор.

— На три чума одного маленького тайменя поймали? — шутил Рауль. — Одному Топко на раз мало будет.

— Мне ельца на день хватит. А при нужде гальяна не съесть. О, какой я! — Топко щелкнул языком.

Оказывается, с заездком произошла неудача, рыбачил медведь. Он выломал часть загородки и выпустил рыбу в речку. Сауд опять пожалел, что в пору звериной любви не поплавал по речке и не поохотился на медведя с манком. Жаль, что дедушка не рассказывал раньше, как это делать. На будущее лето такой поры Сауд не пропустит.

«Мала пуля, пальма побольше… Но отчего такой задумчивый Орбоча?»

— Бабы, у кого готова еда? — спросил Рауль, и на лице его натянулась кожа. Ни одной морщинки веселья.

— А что? — ответила Этэя.

— Орбоче домой идти надо. Кормите его.

— Куда так скоро? Ночует. Катанга за ночь не пересохнет. Эко, ехать? — Бали развел руками. — Иди ко мне. Я только что ел. Губы не обсохли.

Орбоча прошел в чум к Бали. Топко велел жене приготовить в дорогу Сауду лепешку, сам же снял с вешалов сеть и отнес в лодку. Рауль подпилком наточил пальму и острогу.

— Дедушка, я пришел за тобой, — вздохнул Орбоча.

— Зачем понадобился тебе слепой?

— Дугдаг послала.

— Эко! Стоишь-то где?

— На Комо.

— Стоишь далеконько. В четыре весла к утру дойдем. Пэгэма, собирайся.

К ночи две лодочки отчалили в путь. Гребцы веслами резали густую тень у тихих берегов, из которых тяжелым дымом выжимался туман. Бали еще не разучился работать. Веслить враз с Саудом нужны только руки. Управлять берестянкой хватит одних его глаз.

«Лодка обречена мокнуть, бабы же — мучиться», — думал про себя Бали о Дугдаг, поднимаясь за Саудом на высокий травянистый берег.

Стали подходить к чуму Орбочи. На них загремела собака. На лай вышел худенький Баяты, встретил людей.

— Что доброго на вашем стойбище? — спросил его Бали.

— Подождем, чего ты скажешь, — ответил Баяты. — Хвастать мне, друг, перед тобой нечем. Где Орбоча?

— Отстал. Он едет с Пэтэмой. Мы с дедушкой сильно торопились.

Невеселый Баяты взял руку Бали и повел его дальше.

Сауду нечего было делать в чуме, где мучается женщина. Он вернулся к лодке, чтобы осмотреть знакомое, по рассказам слепого Бали, устье Комо. В тихую воду он заметил сеть, сплавал до первого порожка, вернулся на устье. Сидя в лодочке, он любовался отражением бледнеющей зелени листвягов.

— Давно мучается Дугдаг? — вполголоса спросил Бали друга.

— Два дня. Тяжело идет ребенок, — вздохнул Баяты.

— Эко, тяжело. Крепче корень, крепче расти человек станет. Давай-ка воды, руки маленько мыть буду.

Бали вспомнилось, как мучилась стельная важенка: шел неладно теленок. Он направил рукой плод, и спас мать и теленка. Бали отождествил Дугдаг с важенкой и спокойно вместе с Баяты нырнул в родильный чум.

Он не мог видеть потемневшего лица Дугдаг, но руками установил, что она ослабела, лежит и корчится в потугах. Бали словно помолодел, стал решителен, верток.

— Тащи два чересседельных ремня. Торопись.

Баяты принес ремни.

— Вяжи их к шестам.

Вскоре Дугдаг висела на ремнях вниз животом. Она касалась коленями земли. Теперь Бали мог с нею поступать, как с важенкой.

Приплыли Орбоча с Пэтэмой. Их встретил на реке Сауд.

— Как там? Не знаешь?.. Был в чуме? — спросил угрюмо Орбоча.

— Нет.

Орбоча устало опустил бугроватое лицо и, заплетаясь, пошел в гору. От долгой езды в лодочке под ним качалась земля. Он шел в чум так, как будто не знал, куда и зачем идет.

Пэтэма осталась с Саудом на берегу. Они молча сели на переросшую траву, но и без слов им было хорошо, Пэтэмд сорвала желтеющий листик. Сауд строгал палочку. Над ними цумкал одинокий запоздалый комар.

В коленях Пэтэмы лежало много нащипанных листочков, у Сауда — стружек, когда они враз вскинули руки, потянулись дремотно и засмеялись.

— Будем жарить рыбу да спать. — Пэтэма стряхнула на Сауда листья. — Добывай огонь.

А в это время, как на доброе привидение, удивленная Дугдаг смотрела на слепенького Бали, который завертывал в берестичко послед.

— Дедушка… мне можно… спать? — спросила она тихо.

Эко, спать! — Бали спрятал за себя сверток. — Теперь все будем спать. Спи.

Подоткнутый под чумовый шест ненужный ремень болтался оборванной пуповиной.

Когда ребенок кричит, чтобы ему дали грудь, а мать может его накормить, — о них больше нечего думать. Ребенок у Дугдаг шел в жизнь плечом, он маленько помятый. Но это ничего! Дождь расправляет сильно смятую траву, молоко матери не хуже дождя. Мальчик родился тоненький с удлиненной головой. Чисто щученок. Потому дедушка Баяты и дал внуку имя Гутконча.

Сауд с Пэтэмой ходили с сетями вверх по Комо. Добыли рыбы и помогли этим Орбоче. Собрались плыть домой на Туруку, да пошел холодный с ветром дождь и пришлось заночевать пятую ночь. Уговорились отправиться утром. Старики, не смолкая, говорили о прошлом. Баяты кончит, Бали начинает, потом Орбоча что-нибудь напомнит. Пришлось к слову, вспомнили о богатырях, о войнах с остяками[84] и невольно набрели на остяцкий сказ «Об иголке». Бали, в похвалу своему народу, рассказывал его под раскурку неторопливо.

— Остячка, мать богатыря Пальны, знала, что наши бабы шьют воинам одежду стальной иголкой. Она наказала сыну, когда тот пошел скрадывать чум нашего богатыря Пачеки: «Пальна, убив Пачеки, ты не забудь захватить стальную иголку. Мне легко тогда будет шить тебе броневую одежду, чинить пимы». Смелый, сильный был Пальна, но простоват. И воевал он черемуховой дубинкой. Он, как лисица рябчика, неслышно скрал сонного Пачеки, да палкой убить его не успел. Пачеки выскочил из чума горностаем, ушел в тайгу. Остяк не погнался за ним. Он думал, что эвенк боится его силы и не вернется к жилищу. Пальна стал шариться в турсучках, в постелях. Крепко искал стальную иглу. Он не слышал, когда вернулся из леса Пачеки, подкрался к чуму и заколол Пальну в спину копьем. Потом собрал свое войско и прогнал навсегда остяков с матери Катанги к Енисею.

Погас огонек, перестал лить дождь. Сауд с Пэтэмой ничего не слыхали. Их разбудил выстрел.

— Диво, Сауд. Мы дедушку проспали! — смеясь сказала Пэтэма.

— Он скоро придет. На кого лает собака?

— Стой… Скрип какой-то… Дерево?

Послышался крик:

— Авонькоо[85]!.. Здорово!

— Ча! Лючаль[86] пришли! Пойдем смотреть.

По моховой дорожке мелькали резвые ноги, мотались косы. На самой опушке леса Сауд с Пэтэмой остановились. Они напрасно бежали. Народ шел к чуму. Первым был Баяты, следом шагал в черном кожане русский, за ним было еще четверо русских, дальше шли Бали, Орбо-ча и с ними толмач Шилькичин.

— Какая забавная на большом люче одежда! Шлепает по ногам. В такой ни зверя, ни птицы не скрасть. По шагу видать, что он на лыжах не ходит! Все красные, как колонки, — сказал Сауд Пэтэме.

— Глаза рысьи, — ответила она и отошла в сторону с дорожки.

Игнатий Федорович догнал и дернул за рукав Калмакова:

— Осип Васильевич, видал девчонку? Цыпка! Без сахару бы съелась, как хрящик!

— Мы-ых! — шлепнул языком Голенков Филипп. — Луток[87] на взлете. Славно бы, Игнатий Федорович!..

Все четверо, думая об одном, захохотали. Великан в черном сощурил по-волчьи глаза и цыкнул:

— Языки подберите!

Сауд не мог налюбоваться коротким двухствольным ружьем на его плече_; Таких ружей — ствол на стволе — он еще не видел. Сауд шел сторонкой и, не отрывая глаз, разглядывал черную коробку, скобу и маленький курочек.

Пэтэма дождалась Дугдаг и вместе с ней пошла к чуму. Она спросила ее, кто эти люча? Дугдаг рассказала в-се, что успела запомнить из слов Шилькичина. Теперь Пэтэма знала, что русский в долгом кожане — купец, второй за ним, маленький лысый — Шагданча, остальные — работники.

Шилькичин сказал, что в вершине Катанги, где он кочует, готова лавка, а против устья реки Тэтэрэ делают вторую лавку. Знает ли это Сауд?

Сели у чума. Баяты велел варить чай и жарить рыбу. Как досадно, что женщинам не придется слушать, о чем будут разговаривать мужчины!

Бали оказался толмачом не хуже Шилькичина и Баяты. Он понимал, чего ищет русский. Он рассказал ему, где больше кочует народу, какая река ниже. И когда возник вопрос, где строить лавку, — Баяты не дал ему подумать, опередил:

— Ниже устья Байкита. Там прямая дорога на Гаинду, на Чуну. Туда будут ходить за покрутой богатые Гаявлята, Соколко. У них много оленей, в лесу — белка, в камнях немало соболя, в гарях — сохатых.

Когда Шилькичин все это перевел Калмакову, ему незачем стало сплывать вниз по Катанге. Калмаков обратился к рабочим:

— Ваш фарт, что попались мне эти уроды. Варите чай, да — в лямку. Потянемся назад к «горницам». Игнатий Федорович, принеси-ка из лодки парочку бутылок старикам.

— Пошли, ребята! — вскочил расторопно Игнатий и закачался на коротких гагарьих ногах.

Калмаков положил через колени винчестер, похлопал по плечу Бали.

— Ты мне, старик, помогал говоркой, я тебя не забуду. Другом будешь моим. Ты тоже, — Калмаков перенес руку на спину Баяты. — Слыхали?

Баяты закачал головой. Бали старался понять разговор и не выражал радости.

— На другой год, весной, тут же вас искать стану. По весенней воде я притащу вам порох, всякий товар и всех покручать буду. Хорошо?

Шилькичин им уже говорил об этом. Не трудно было понять и Калмакова. Бали побаивался, что Баяты разболтался не в меру. Не вышло бы чего худого. Положим, лавка в своих кочевьях — не плохо. Но ведь люча-купцы — это мошка. Они лезут везде, и дымокуром их не испугаешь. Не пришлось бы от них, как от оспы, убегать потом куда попало.

Раздумье Бали прервал Игнатий Федорович, который пришел с водкой.

— О! Шагданча гостинца принес, — обрадовался Шилькичин.

За дорогу он насмотрелся на щедрость русских. На Тэтэрэ тот же лысый Игнашка принес из лодки много вина. Шилькичин это помнит. Но как попал в лодку — не знает. Проснулся в Чамбинском пороге, когда высокая волна сломила на него свой гребень и бросила деревянную лодку в зеленую яму. Тут он пришел в себя. И где ему было знать о том, что на Тэтэрэ Калмаков зала-базил пять тысяч белки, собранной с эвенков за угощение, и им же сдал ее на сохранение.

Шилькичин ждал веселья. Но зашелестел лес, и купец почему-то заторопился.

— Игнатий Федорович, подрепети[88] парусок. На счастье наше ветер низовой идет.

Игнатий ушел. Калмаков передам эвенкам спирт.

— Вот вам, старики, по гостинцу. Весной я пойду на Байкит, тогда много гостить у вас буду. Какой народ увидите, всем говорите: на Катанге пусть сидят, белку берегут, покруту ждут. Ладно ли говорю я?

— Ладно-о! — тянул угодливо Баяты. — Тот пора я берег сидит.

— Крепко ли будет это? Сидор Захарыч, проси-ка у них крепкое слово.

Шилькичину не пришлось толмачить. Баяты предупредил его. Он сам заверял Калмакова: говорил, качал головой, улыбался.

— Пушнины бо-ольше добывайте. На Ангару не ходите. Я вам друг. Калмаков я. Говорите-ка! Кал-ма-ков.

Пэтэма вынесла рыбу. Она воткнула в землю перед Калмаковым вертело, торопясь отойти. Сверкнув рыжинками глаз, он взял ее за руку.

— Стой, красавица!

Голос страшный, а лицо доброе. Не стала вырывать-ся. Покраснела. Глазам жарко. Баяты видел, как купец из кармана кожана достал светлое колечко и надел на смуглый палец Пэтэмы. Сауд отвернул с обидой лицо, откашлянул досаду. Видела ли это Пэтэма? Нет, кроме искорки, что горела в колечке, она видеть ничего не могла. Черный кожан заслонил день черной ночью.

— А это, старина, отдай той бабе.

Сауд видел, как на руку Баяты упало другое, такое же светлое кольцо.

— Э-э, Дугда-аг!.. Пэтэма, передай ей. Люча, слажи, подарок дал.

Пэтэма ушла в чум. Сауд проводил ее взглядом и успокоился.

«Зачем он так жал руку? У-у, русский!» — думала Пэтэма.

Об этом она после расскажет Сауду.

Ветер пробежал по вершинам леса. Калмаков посмотрел на темные облака, оглянулся кругом и встал.

— Ну, оставайтесь с богом, — сказал он. — Не забывайте, весной я пойду по всей Катанге. Ждите меня.

Черный винчестер повис с плеча стволами вниз. О, каким маленьким и аккуратным показался он Сауду. Хорошо бы купить такое ружье! Но как? Заказал через толмача Калмакову, тот обещал привезти.

Баяты велел Орбоче притащить из чума росомаху, чтобы отдарить за все нового русского друга.

Он пожалел, что на такой случай в чуме не нашлось лучшей пушнины, но ничего. Об этом он русскому как-. нибудь скажет.

— Этот расмакам маленько худой, — толкал Баяты Калмакову в руку шкуру. — Быват тайгам другой искает, да тот дарить можно.

Баяты скромничал. Лучшей росомахи, чем эта, в тайге не найти: огромная, вся черная и чуть-чуть заметны на боках желтенькие лямки.

Калмаков с подарком пошел в лодку. Его провожали веселые кочевники. Они вышли на берег и долго, пока чайкою не скрылся за мысом белый парус, не уходили к жилищу.

Ветер срывал с осин красные листья. Линялою шерстью колонка осыпалась с лиственниц увядшая хвоя.

— Кырей! Кырей! — слышался по ветру призыв кедровки, шнырявшей где-то в ветвях, в поисках шишек с орехами.