Большой аргиш

16

В черном до пят кожане с острым капюшоном Калмаков стоял под сильным ливнем на низменном берегу Катанги и остроглазым сычом оглядывал горную гриву в буйной заросли листвягов. С ним рядом стоял крошечный, промокший до костей Шилькичин в ожидании похвалы; Он ее заслужил. Он провел русского через тайгу к Катанге — матери эвенкийских кочевий. Егорка мастерил из хвойных лап односкатный шалаш для ночлега. Привязанные кони стояли понуро, дремотно.

«Что так долго рассматривает Люча? — думал Шилькичин. — Нужен короткий взгляд, чтобы запомнить место и никогда его не забывать. Зачем мокнуть? Нет, забавный народ Люча. Лучше идти под густое дерево, добыть огонь и отдыхать».

Косой с ветром дождь стал редеть. Калмаков стал ясно видеть ровный мягкий травянистый берег, который зеленой лентой тянулся и вниз и вверх за Идукон по при-луку. Места достаточно для постройки. Спросил эвенка:

— Друг, тут лавку делать ладно будет?

— Какой лавка этот земля? — удивился Шилькичин. — Весной вода пошел и лавка не дюжит. Вода все кончит. Смотри. — Он указал на лес с высоко ободранной корой и добавил. — Лед крошил, друг. Какой тут лавка будет стоять!

Так где же лучше место, Сидор Захарыч?

— Тот сторона. Сопка, низу земля лавка. Сопка вода не кодит. Земля кислой нету.

Предупреждение Шилькичина о буйном режиме вод узкогорлой Катанги убедило Калмакова в превосходстве правого берега с крепким грунтом и защищенным от натиска льдов огромным сосновым мысом.

— Верно, Сидор Захарыч. На ту сторону пойдем. Ты говорил хорошо.

— Утром кодим. Теперь сила кончал. Огонь палить надо.

— Ну-ну! Сушиться станем. — Шлепнули долгие полы непромокаемого кожана по высокому юфтевому голенищу.

У Егорки перед шалашом разгорался костер. На тагане закипел котел. В него бил дробью мелкий дождь. Калмаков о полено раскрошил сургучного орла. Шилькичин, не мигая, смотрел на стекло. Еюрку грело ожидание выпивки. Может, хозяин не обнесет в этот раз.

— Сугреву нет, Осип Васильевич! — вздрогнул Егор, бросив в котел заварку кирпичного чая. — Мокрынь! Гляди, как лопатину[78] мою дождем напоило. Чего доброго поденщину схватишь.

— Лихорадки боишься, Егорушка? Не бойся, сейчас всего согрею.

В грудь Шилькичина ударила выбитая Калмаковым пробка. Ловкость русского поразила его.

Выпили. Егорка согрелся. Потеплел дождь. Слипались глаза.

Сухой выстрел взбудоражил туманное утро. Переполошил на приколе коней и Калмакова с Егором.

— Ты в кого, это, Сидорка? — Калмакову было неприятно видеть в руках эвенка свой винчестер. — В кого стрелял?

— Тот сторона люди живет. Слыхал, — сюда кодит, — ответил Шилькичин.

Не напрасно испорчен патрон. Пока пили вчерашний подогретый чай, из соснового леса вышли два эвенка. Оки перекликнулись с Шилькичиным через реку и поспешно скрылись в том же бору.

— Тут дожидай, Эвенк лодкам придет.

Шилькичину было приятно, что он нашел переправу. Отпала нужда делать плотик. Калмаков поглядывал в сторону лесистого мыса, из-за которого струилась река, образуя крутую петлю. Он удивился, когда через полчаса эвенки показались на то-м же месте с берестяной лодочкой на плече.

— Катанга этта кри-ивой! Червяк мера. Туда далеко кодил-кодил, да тут себя опять нашел. Так будто, — Шилькичин согнул колесом руку и наглядно изобразил кольцевой овал мыса и направление русла Катанги.

Перевозчик был озадачен ростом Кал макова и, смеясь, вылез из лодки.

— Ты плавь, я тонуть не хочу, — сказал он по-своему Шилькичину.

Калмаков тоже боялся ехать в этом крошечном суденышке: «Муку бабам сеять впору. Куда же в ней плыть!»

Шилькичин обозвал владельца лодки Тагачу трусом, встал ближе к корме и предложил русским тихонько садиться.

— Что же, Егор Семенович, бери топор, да валяй через реку. Попробуй, что это за смерть, — засмеялся Калмаков над легкой, как ивовый листик, берестянкой.

Егору не хочется показывать хозяину трусость. Сел.

— Как студень, Осип Васильевич, дрожит, — уцепясь за низкие борта, Егор замер. — Гад, не посудина.

Шилькичин отчалил. У Егора по-мышиному округлились глаза. Переплыли благополучно.

— Но, как?!

— Сидеть смирно надо! — кричал Егорка с того берега. — А так лодка ничего!..

Шилькичин торопился назад.

«Вот тварина, — стоя едет!» — удивлялся Калмаков ловкости эвенка.

Купец недоверчиво сел и задавил своей тяжестью легкую берестянку.

— Лучше сохатого плавить, — отъезжая, сказал Шилькичин Тагаче.

Калмаков не шевелился, но по днищу передавалась эвенку его трусливая дрожь. Побледнело неподвижное лицо. Сузились до бисеринок зрачки.

Егорка заметил в хозяине перемену.

— Но, как? Хороша лодка, Осип Васильевич?

— Ложка с кривым черешком, — сухо ответил Калмаков, ступив на каменистый грунт. — Думал, перевернемся.

Калмаков осмотрел предгорье Каменного гребешка, сделал отводные знаки — затесы на листвягах под лавку — и за Шилькичином поднялся на вершину крутой сопки. На западе синела цепь гор, на северо-восток раскинулись вогнутая таежная равнина, горы и сопки. Вычертилась ясно речная излучина с чумами в узенькой перемычке. Ближе блестели озера. Шилькичин рассказывал о местах:

— Тот сопка имя Укун, этот — Авшат. Туда Катанга пошел. Тот сторона, — Шилькичин махнул рукой через вогнутую равнину, — дорога Ербогочен будет. Катанга — Дыу найдет. Тот река большой.

«Ербогочены, Преображенская волость, — улыбнулся про себя Калмаков. — Нет, пусть губернатору дорогу туда строят другие. Мне хватит этой». — И плутовской взгляд его упал на запад по распаду русла, в голубые просторы эвенкийских кочевий.

Тагача за переправу получил бутылку вина. Он нетерпеливо ждал, когда русские уедут на Ангару. Тагача торопился проводить их, чтобы вернуться за мыс, на стоянку со щедрым, нежданным подарком. Ему скорее хотелось угостить сородичей и рассказать им о слышанных от Шилькииина вестях. Тагаче поверит народ. Человек он не бедный. Он сам видел тес русской дороги и метки на деревьях под сопкой, где скоро будет выстроена лавка. По зимнему первопутку на конях Калмаков притащит много-много товаров и будет ими покручать своих друзей. Надо заказать об этом на Уаян, Аяву, на Оран и дальше, дальше. Пусть знают о лавке все кочевья и топчут к ней свои тропы.

— В красный лист бог поможет тут встретиться, — сказал Шилькичин на прощанье Тагаче и тронулся в путь.

Тагача весело вскочил в лодку «умчался к узкому перешейку на мыс. В чумах ему будет о чем потолковать. Выпить и опять потолковать, веселиться всю ночь. И раньше, чем Калмаков доедет на лошади до своего села, вся ближняя тайга будет знать о его приезде на Идукон, о лавке — заботе об эвенках.

…Калмаков торопился домой. До осени ему нужно было отправить в город пушнину, успеть по воде доставить все товары в Панчину, подрядить ямщиков и до снега перебросить все необходимое на факторию, чтобы задержать покрутой выход эвенков на Ангару/Затем сколотить артель плотников, отправить на Катангу, сделать лодку и с этой артелью спуститься по Катанге до устья реки Тэтэрэ. На Тэтэрэ заложить с тыла заслоном вторую факторию и ударить по рукам купцов из села Кежма.

Пеший Шилькичин не успевал убирать своих ног. Его топтали кони. Калмаков согнал с седла Егорку, и побежали они с эвенком поочередно.

На реке Чадобце переночевали. Шилькичин хотел свернуть в чум, но Калмаков уговорил проводить их до встречи с артелью рубщиков дороги.

«Кого же взять приказчиком? — думал Калмаков. — Ефимку Панова или Ваньку Привалихина? Ефимка, Ефимка… Нет, у стриженой девки косы не заплесть! Лучше взять Ваньку. Ефимка сильный, Ванька — верткий; Ефимка — честный, Ванька? О-о-о!.. Пока Ефимка будет придумывать, как обмануть, Ванька успеет обработать троих».

И выбор Калмакова пал на Привалихина: «Толковый плут хозяину не убыток! Убытить начнет, долго ли выдернуть ноги?»

В вечернем воздухе напахнуло гарью.

— Ага, близко мои грызуны. Но почему тихо?

Калмаков подстегнул лошадь. Вскоре за зеленым обметом ветвей дешевеньким соболем прыгнул огонь. Мертвецкий сон артели возмутил Калмакова. Он завязал крутой матерный узелок.

— Рановато зашабашили что-то! Эй, ты-ы! Игнатий Федэрыч!

Недоуменно смотрели на Калмакова сонные глаза рабочих, ныли их спины, граблями засохли усталые пальцы.

— За долги я сном не беру!

Только легли, Осип Васильич, — оправдывался Пушкиных. — С зари-то намахались. Кусок в рот не полез, голодом свалились. Да еще комар задавил. Духота в сетках. Обезглазили от пота… А ты нам: «Долги засыпаем!»

— Языковат ты, Митька! Зубы часто показываешь. На руки, однако, больше плюешь, чем топором машешь.

Пушкиных готов был за всех отлаять Калмакова. Но тот вовремя заметил, что сонные глаза Митьки начали зло просыпаться, и поспешил замаслить артель:

— Там дальше, ребятушки, пойдете борами, — сказал он. — Лес редкий без валежнику, земля чистая, сухая. Будет не работа, а отдых. Только через ручьи просеку и придется вести. Ручьи не топки. К самой Катанге от Индуконского бора хватите немного впросырь[79] местечка.

— И много болота?

— Пустяк: верст семь. Но так и быть: за болота после кончин дороги ставлю по бутылке на рыло.

— Нет, Осип Васильевич, пару ведерок.

— Не поскупись.

— Не порти гулянки.

— Чего, мужики, галдите? — вклинился Пушкиных. — Увидит, какое мы ему зимовейко на Абгане доспели, о такой злыдне и думать не станет. На Катанге тоже срубим не лавку, а настоящую горницу.

— Ха-ха! Но за горницу прибавить придется.

Калмаков тронул лошадь просекой новой дороги.

— Торопитесь! Недельки через три приеду на «горницу» сам!

— Приезжай, приезжай, Осип Васильич! — Но когда отъехал, кинул кто-то вслед тихо: — А бы ты сдохла, скотина!

…И повалилась артель на землю в волосяных сетках, как в намордниках, досыпать короткую ночь. Свернулся комочком Шилькичин. Утром он вернется в чум и станет кочевать помаленьку с семьей в сторону Катанги к будущей лавке. Над скошенным усталостью людским лежбищем выли надоедливым гудом комары.

Егорка вслед Калмакову скулил проголосную песнь: Кырша по воду поехал, Кырша за угол задел.

Хлестала низовка[80]. Трепался по берегам гибкий тальник. Завернулись наизнанку белесые листья, стоном стонала тайга. На прямых плесах задралась поперечная водяная стружка, и по всей Ангаре рассыпался вал-беляк.

Низовка началась на свету легким ветром-зорянкой. Захлюпал в порубни илимок мелкий валок и разбудил лоцмана Пронячьих Василия. Василий взбудоражил команду тягольщиков. Повскакали все на ноги и, не евши, оттолкнули шестами носы илимок. Налились вздернутые паруса, и гусем одна за другой потянулись до отказа груженые лодки. С разбойным посвистом, гиком встречала команда ветер-зоряну:

— Ээ, матушка, растянись!

— Помоги горемыкам маленько!

— Дыхни!

— Фьють! Фьють!

Просьбы и свист не помогли. Зорянка запала. Ослабли паруса. Илимки потащило течением назад. Долго не теряли веры, что матушка-низовка выручит их. Наконец, выругались, растянули ходовые бечевки, влезли в берестяные лямки и живым частоколом зашагали по берегу вверх от Качановской шиверы к Богучанской заимке. До чая для размина отекших ног каждое утро они делали порцию по три версты. В илимках, побитых о подводные камни, копилась вода. Водоливы плоскими осиновыми плицами отчерпывали воду. Лоцмана из-за отлогих крыш следили за стрежью вод. Скрипели на деревянных шпилях ходовые рули.

Передовой тягольщик — «шишка» — поглядывал на берег с глубоким пристоем, чтобы сделать привал на еду. Вдруг заюлили на мачтах флюгарки, и снова по берегам забелели взлохмаченные ветром гибкие тальники.

— Никак низова дышит! — Пронячьих оглядел горизонт, воду.

Тугой глянец затемнил вихорек. Из-за таежных гор вдогонку илимок по небу бежал обрывок тучки.

— Балует! Эк ведь морока-то[81] в небе как заиграла? Бегут!..

Пронячьих обходил илимкой каменный мысок. Илим-ка легла в стрежь. Надулась потуже бечева, покрепче обняли грудь и руки тяголыциков широкие лямки. Флюгарка повернулась по пути ветра. Ряби по реке стало больше.

— Отдай бечеву! Живо на лодку. Матушка-низова идет!

Отстегнуты лямки, заработали на кормах вьюшки, бежали на них через блок свободные бечевы. Голодные люди забыли про утренний чай. Бег, шлепотня торопливой посадки.

Надулась плотная даба парусов синими пузырями. Зажурчали рули. Излукие носы илимок мяли под себя воду, тупые кормы тащили ее за собой.

— Не лезь в парус! Не загораживай ветер. Вались речнее! — кричал Василий задним илимкам.

Построилась лестница синих заслонов. Разгулялись, ожили сонные лица тягольщиков. Все они на крышах молят низовку:

— Эй, матушка-а! Ты хоть нас выручай стать к сроку в Панчину.

Ермил — хозяйский сынок — потягивается под ушканьим одеялом и засыпает снова в корме на топчане.

— Дюзгай, дура! Ну, крепче!..

Далекая чернева настигла илимки, попробовала добротность дабовых полотнищ. По кормовой стенке перебежал с треском канат. На правеже у руля стало мало двоих человек. Замелькал на берегах лес. Выровнялась с кормами волна.

Промелькнул заимский остров, бежала навстречу сопка Копна.

— Вот это, паря, ветер! Вот это поддает! А взади-то! Хуу! Какая жабина прется!

Пронячьих коротко оглянулся и крикнул:

— На полпаруса!.. На палубы с носу нашивай плахи! Зальет!..

Молчание. Ни гика, ни просительного выкрика к «матушке-низовке». Она и так остервенела. Вал выше бортов. Нос разваливает его на стороны, а за кормой он взбуривает горой. Лопни парус — и не подняться илимке из ямы. Волны накроют.

— Вода через уключины!

— Черпай!.. Шей плахи!.. Парус на четверть!..

— Не глазопучь!..

У задней илимки опасный крен. Что такое? Гольтявская сопка заслонила и паруса, и дали, и бурю. Передышка всему. Мельче, гуще и без бели волна. Выше поднялся над водой борт илимки, ровнее стало движение. Идут на полный парус. Потянуло к еде. Жуют хлеб в припивку с ангарской водой. Выше деревни Гольтявиной на илимках снижают паруса и постепенно входят в бойкое подпорожье. Частые подводные камни, быстрина и вал затруднили ход лодок. На глаз видно, что посудины лезут на водяной свал. Левый берег оборвался утесом с гранитной осыпью темно-серых глыб до самой реки.

Вот каменная глыба «Седелке», вот и ледяной натек купоросного цвета в высоту бортового обрыва, вот и знакомое ущелье реки Муры, что врезалось устьем в самый Мурский порог, вот и камень при устье ее с похабной надписью про народные обычаи бузыканцев отдавить гостю на ночь жену или взрослую дочь в знак особого гостеприимства. Вот и легендарная тропинка по каменному гребешку к вершинам гранитных зубцов, к сказочным кладам разбойника Орлова, вот и Еланцы — притон богоявленной иконы…

Ширится ущелье, и на отстой в тихую Муру из-под порожья вбегают друг за другом илимки. Падают заплатами с мачт паруса. Причал. Порог месит, зыбает воду, ревет ревом всех таежных зверей. Он дик, силен, вечно хмельной богатырь-гулеван!..

Кашевары варили чай на обед. Остальная команда переплавляла через Муру подъемную снасть и в помощь к ней полуснасть — межеумок. Отцовским глазом с руками в карманах в гимназической форме за всем следил жидкоспинный Ермил Калмаков.

— Как думаешь, Ермил Осич, порог ладный? Не погнием? — шутит лоцман Пронячьих.

Ермил смотрит в седую пучину с заботой об отцовском добре. Он не знает, что ответить.

«Хорошо ли решил Василий подниматься по дальним воротам? Не лучше ли идти бережными?»

— Я подхожу к твоему, Вася, мнению, — соображал по своему сухопарый Сизых Филипп. — Речной ход ва-лист, но он прямой и глубокий. Только хватит ли нашей силы тянуть? Там ведь злев с огня! А злев всему порогу голова.

Все бросили глаза на бугристый, крутой перегиб Ангары.

— Войдет илимка в злев и присохнет. Что тогда? Глаза вылупай!..

— Хэ! С песней выдернут. Двадцать шесть мужиков и все — от тюрьмы угол. Жилы порвут, а не сдадут… Рыскнем! Быват, не изубытим хозяина.

Голубые глаза Пронячьих блеснули внутренним жаром, отвагой. Сизых поправил подсчет сил.

— В лямках, Вася, у нас пойдет двадцать четыре мужика.

— Да два на придачу. Ермишеньку и лоцмана ты забыл? Они что, не люди?

— А под «бухту»[82] посадишь кого? Полной снастью без «бухты» речным ходом не пройдешь. Провисать снасти будут. Щечить илимку начнешь: сила и вовсе не возьмет. Вразрез быстрей дашь — канаты потонут, прудить начнут. А не ровен час за камень зацепят, ну и… пропало тоГда все.

Василий рискнул остаться на илимке вдвоем, чтобы обеспечить силой и лямку, и лодочку-бухту под середину каната.

Кончен чай-кишкомой. Тягольшики готовы к работе.

— Ну, ребята, — говорил им Пронячьих, — выбирайте под «бухту» от себя двух орлов, не тюлелюев.

— Сами, Вася, знаем, что под бухту уродину не посадишь. По-нашему, туда опричь Акентия с Лизаром никого не найти. Валите, ребята!

Сутулый, грудастый крепыш Елизар с верткими движениями и сероглазый Иннокентий молча принимают решение мира. Их мысли уже на водной пучине. Они распределяют между собой работу.

— Я немного посильнее тебя, Акеша, стало быть я сяду в нос держать снасти, а ты лезь на корму, в правеж.

Тягольщики переправились через Муру, прикрепили к канатам поводки и друг за другом, все двадцать пять человек с Ермилом вместе, влезли в берестяные лямки. Елизар поднял из воды прогрузшую часть каната, заложил ее за уключины, сжал цепкие руки и распер ногами упруг тесовой лодчонки.

— Смотри, Акентий, не давай зевка, когда войдем в бойцы.

Пожилой опытный лямщик, пока есть время, торопится предупредить молодого хозяина об опасности.

— Вода жалости, Ермилушка, не знает. Ежели илим-ка чересчур защечит да бросится в отдер за реку и попрет нас с берега в воду, а нашей силы не будет хватать ее удерживать, — ты сбрасывай с себя лямку. Твое ведь дело с нашим разно. Нам смерть не страшнее жизни.

— Сдава-ай! — не команда звонкогорлого Василия Пронячьих, а комариный писк донесся с кормы. — Филипп, откалывай тихонько шестом нос.

— Сда-ай бечевы-ы!

Тяголыцики помаленьку пятятся. Они следят, когда илимка из устья Муры сплывет вниз кормой и исподволь врежется носом в кипун-порог. Подхватило, бросило.

— Крепись!!

Живой частокол клонится вперед. Лямка стискивает привычные плечи, врезается в напряженные мышцы. Илимка валится от берега. Канат натягивается струной. Черненьким поплавком мчится под ним лодочка-бухта в пенные волны. Елизар впился в канат клещом. Его не видать из-за толкунцов в пене. Иннокентий трусит, плохо орудует веслом с кормы.

— Правь ловче! — бодрит его Елизар, окаченный мокрой пылью. — Задавит лодчонку!..

— Пошел!.. Во-одом!..

И потянулась посудина вперед по вершку. Канат выкручивается из рук Елизара, тянет его с места вон.

— Утопишь, змей!.. Гляди в валы… давай вразрез!.. — кряхтит Елизар, багровый от напряжения.

Илимку мгновенно отбросило от берега саженей на сорок. Она и «бухта» — в самом валу.

— Нажимай!..

Голос Василия из-за рева порога слышен на берегу худо. Но береговая команда слышит по лямке, что порог просит у них силы. Лямщики врастяг, еле ползут. Бешеная вода ломит руль, который наперекор стихии направляет илимку в дальние речные ворота. Илимка вошла в водный слив и как присохла. Знает это Василий по клубку воды за кормой и видит, что лямщики полегли на берегу, как в ветер трава, уцепились руками кто за что мог, чтобы не сдать судно порогу. Ныряет в голкунцах лодочка-бухта. Немеют сильные руки Елизара. Мокрая снасть выкручивается, обжигает на ладонях толстую кожу. Пальцы оторваться готовы. Кипень волн бросает Елизару в колени косматые кудлы. Иннокентий оцепенел с веслом на корме.

Темнеет в глазах лямщиков, стучит в висках. Будто на головах косари отбивают литовки. Душит лямка удавкой. Заложило уши. Глуше шум порога. Но знают все, как один, что нельзя никому сдать ни шагу назад. Берут порог дружным навалом, тяглою дюжбой.

«Не одолеть!» — сомневается Пронячьих.

— По-ше-ел!

— По-шше-ел!! — Подхватывает в один голос с Василием команда Филиппа.

И рванул из последних сил берег. Сыграла с оключин снасть кверху. Не выдержала, захлебнулась бухта-лодчонка, и повис лоскутом Елизар на канате.

— Держись, Елизарка!

Ермила Осиповича в лямке била дрожь За сохранность родительской благодати. Он из последних сил тянул илимку, тянул за доброго мужика и задушенно хрипел лямщикам вслед:

— Тяните, миленькие… тяни-ии…

Далеко в подпорожье полощется голое дно захлебнувшейся лодочки-бухты. Илимка подается вершками вперед. На тугом канате привидением висит Елизар…