Большой аргиш

2

— Атэк, где будет чум? — спросил Бали невестку. — Подведите меня, я помогу хоть отоптать снег.

Бали подвели к маленькому огоньку. Водой рубил пальмой молодые елочки, Пэтэма подтаскивала их к дедушке.

Чтобы ускорить работу, Атэк заранее определяла места людям и в нужном порядке размещала по кругу будущего чума постели, спальные мешки, сумочки, тур-сучки.

Водой кончил рубку шестов.

— У, как жарко! Отдохну, потом свяжу треногу. А, может, ты, Атэк, сделаешь основу чуму? — пытался шутить он, распахнув парку.

— Ладно. Ты руби дрова.

Водой посмотрел на яркие звезды и нехотя взялся за топор. Но почему так тяжело подниматься? Он ударил по сухому пню и почувствовал, что руки не его. Все больно. Отстает на спине кожа’ Должно быть, разбила с непривычки дорога. Ведь она была нелегкой. Ничего, усталость пройдет.

Атэк ножом очищала елки. Она готовила для чума шесты. Пэтэма подбирала ветки и ровным слоем растрясала их вокруг огня. Поверх снега это будет хороший настил. Вскоре у Атэк с Пэтэмой был готов шестовой остов жилища. Сегодня мать с дочерью не поленились. Для большего тепла они затянули низ чума новой лосиной, поверх которой накинули берестяной покров, а все основание чума огребли снегом.

Инеки просила есть. На такие случаи у Атэк хранится всегда в турсуке запас мелко-нарезанных кусочков сушеного мяса. Пусть ест дочь и все, кто хочет. Она же устала, ей не до еды.

Бодой внес в чум большую охапку тонко наколотых дров. Эти не будут дымить даже в самый сильный мороз. Ему посчастливилось найти сухую несмолистую лиственницу, и дым ее будет не горький.

— Ешь да будем ложиться, — сказала ему жена.

— Ты ела?

— Нет. Я сильно устала и хочу только спать.

Бодой съел полгорсти сушеного мяса. Сегодня оно ему не понравилось. Он попил бы медвежьего жира. Но где его взять? Атэк уже наладила постель, лучше под одеялом спокойно подумать о вкусном.

Бали улегся последним. Он недолго ворочался в постели, уснул. Ведь утром нужно будет аргишить дальше. До кочевий Рауля не близко. Сейчас он должен стоять в долине Чондоломо, если не ушел на Эрыун.

Бали по-стариковски выспался быстро. Хотел еще уснуть, но ничего не вышло, пришлось из теплого мешка вылезть на мороз: поневолило. И чаю не пил, а… вот она, старость какая! В молодости то ли терпелось. Тут еще слепота эта: не знаешь, скоро ли утро.

— Э-э! Слепому — все ночь. — Бали громко чихнул. В нос попала шерстинка от одеяла и щекотала.

— Отец, ты не спишь? — услышал он голос Бодоя.

— Выспался. Хотел вставать, да рано однако. Вот и лежу. Взгляни-ка ты через дымоход: может попадет на глаза «Хоглен»[20].

— Какой «Хоглен»? Я под одеялом замерз. Голову жмет плашкой[21]. Накинь-ка сверху на меня парку, я, может, скорее согреюсь.

Бали отдал одеяло сыну, потом добыл огонь и, лежа перед ним, слушал, как в тайге лопаются от стужи деревья.

«Не потому ли мерзнется Водою?»

Из снега вылетела на кормежку копалуха[22]. Похлопала крыльями, села на кедр, заговорила с кем-то:

— Кок-кок!

Она рассказала слепому Бали, что недалеко рассвет. На нее громко залаял Поводливый. Неужели Водой не слышит? Стало быть, он не любит теплой птичьей печенки. Нет, Бали в молодости был не таким. Он не просыпал ни одного морозного утра, зато и кормил досыта всех глухарями. В мороз глухари помногу едят хвои и на деревьях сидят крепко. Можно ли забыть это!

Проснулась Атэк. К готовому огню в жилище легче вставать.

— Ты давно встал? — спросила она, зевая.

— Не знаю. Посмотри, большие ли в очаге головешки. Они тебе скажут не хуже меня, когда я поднялся с постели.

Атэк, не умываясь, занялась стряпней. Она натаяла снежной воды, намяла туго тесто и напекла в золе пресных лепешек.

Бали хотел есть и не дожидался, когда проснутся все в чуме. С ними он может еще раз поесть.

Поднялись дети. Зашевелился Водой., Атэк помяла засохшие подошвы хамчур[23], растеребила мягко травяные стельки и подала мужу.

Но тот и не думал вставать.

— Ты что лежишь? Видишь, как хорошо я подсушила тебе лепешку.

Водой скосил глаза, проглотил слюну.

— Вставай!

— Нет, полежу лучше. Боюсь шевелить голову.

Бали наморщил переносье. Скучный разговор возвратил его на брошенное чумище. Вспомнился умерший Шодоуль. Захотелось сильно курить.

— Сын, ты вчера хотел аргишить к Раулю. Не плохо было бы сегодня сделать хоть маленький переход. Или ты передумал?

— Нет, не передумал. Пойдем завтра. Топите лучше чум, мне опять холодно.

Бали попросил Атэк разжечь трубку.

Вдалеке в звонкую сушину ударил носом дятел. Ожил лес.

— Дедюська, это кто так кричит — тыр-р-ртыррр?.. Ты знаешь? — спросила Курумбук.

— Знаю, знаю, маленькая, — повеселел Бали. — Это дятел так носом гремит. Еду ищет. Старая росомаха в подарок ему расшила красивую шапочку, а старик ее выточил дятлу крепкий нос и цепкие коготки. О, да я тебе, однако, рассказывал про дятла.

— Это ты мне, дедушка, говорил, — глядя в рот Бали, сказала Инеки.

— Тебе говорил, и Курумбук слышала. Ты ведь слышала сказку?

— Да! Про лисицу, про волка. Мно-ого!

— А я про медведя знаю, — не уступала ей Инеки.

— А я знаю про… — Курумбук не могла вспомнить, про кого она знает.

В котле упревала рыба. От вкусного запаха хотелось всем есть, но Атэк есть никому не давала. Она ждала, когда проснется Водой.

Атэк подбирала мохнатые щеточные подошвы. Она торопилась обуть Бали в новые теплые чекульмы. Пошевелился Водой, и остановилась в руке ее игла-мастерица. Она отложила в сторону подошву, взяла низенький походный столик, вытерла наскоро рукой и вывалила на него из котла распаренную рыбу.

— Водой, вставай. Мы ждем тебя. Рыба готова давно.

— Рыба! — обрадовался он.

— Да. Полный котел и еще на котел осталось.

Водой пристально посмотрел на белое дымящееся мясо и, в угоду заботливой Атэк, ответил:

— Глазами бы все съел, а сердце не хочет! Лихо!

— Эко, не хочет! — вмешался Бали. — Сердцу худо, языку будет ладно и брюху — тоже.

Старик немного подбодрил сына. Тот подумал и попросил Атэк налить ему на пробу коробицу навару.

— Вот, вот! — повеселел Бали. — Сначала похлебай навару, язык помочишь и за рыбу возьмешься.

Принялись за еду. Больше всех нравилась рыба старику с Пэтэмой да Поводливому, который ловил на лету мелкие, отплеванные кости. Атэк хвалила рыбу, но ела плохо. Мясо ей казалось чересчур сухим и худо глоталось. Она им как бы давилась.

Бодой мяса не пробовал вовсе и даже не допил налитой жижи.

— Не хочу больше, — сказал он и вяло отодвинулся от столика к постели. Широкое лицо его было желтовато-бледным, смешливые глаза задумчиво сужены, влажная губа чуточку опущена вниз, как у дремлющего оленя.

— У тебя что болит?

— Не знаю. Напрасно ел, замерз только.

Атэк потупилась. Бали вытер об одежду руки, задумался. Бодой ненадолго оставлял чум и снова завернулся в одеяло.

— Напрасно, сын, ты вздумал лежать. Лучше бы помаленьку подвигаться к Раулю, — пробормотал обеспокоенный Бали.

Бодой ничего не ответил. Он крепко сжимал зубы, чтобы они не стучали. Ему хотелось только скорее согреться. На ум не шла ни дорога, ни трубка.

Бали ссутулился. Распялив глазные ямы, он думал страшное о сыне. Ушедший в большую дорогу Шодоуль, казалось, не покинул еще их жилища. Как плохо вышло, что Бодой не аргишил сегодня к долине Чондоломо. Оставалось старику тешить себя новым утром. Что скажет утро, вечер никогда не знает. С такими же думами уснула Атэк возле горячего мужа.

Ночью шел снег. Спалось тепло. Утром белка спустилась с деревьев на землю. Выползли из-под снега наверх мыши и строчили следками пухлую перенову[24]. Ожил колонок. Выгнулся горбом и размашистыми прыжками гнал добычу. Белой молнией сверкал тонкий горностай. Целые дорожки набродили тяжелые глухари, рассыпали белые звезды рябчики. Нароняла в линию серебряные рубли своими равномерными шагами лисица. Пробрел в гари на молодую поросль сохатый. Все двигалось в это теплое утро, жило и задорило глаза даже самого плохого ловца.

О, как обрадуются русские купцы полным турсукам со зрелой пушниной! Каким добрым и ласковым сделается на ту пору самый сердитый торговец! Глаза засверкают, расширятся, рты раздуются от слов, лак у бурундуков от зерен. Вино!.. Веселье!..

Вся тайга оплеталась следами лыж. Торопливо опромышлялись кочевые угодья. Перетаскивались чумы на свежие места. Бег. Щелканье винтовок, гуканье дробовиков. Хруст просушенной глянцевитой мездры складываемой в переметные сумы пушнины.

Все это знал Бали и поторапливал сына аргишить, а Бодой не мог никуда шагнуть с этого случайного места. Простояли два дня, стало еще хуже. Атэк пожаловалась, что у ней заболели руки, и она не знает, как будет рубить дрова.

Бодой преодолел в себе немочь, встал и застучал топором. Рубить было тяжело. Куда девалась сила? Каждый удар отдавался в голове: прыгала, темнилась в глазах забеленная снегом тайга. Однако Бодой одолел трудность. Рубил лес без разбора, даже ссек трескучую пихту.

Бали дивился, куда столько понадобилось сушняку? Неужели Бодой здесь хочет начать промысел?

Бодой воткнул топор в кряж и совершенно расслабленный пролез в низкую дверь. Работа не разрумянила его. Он, не раздеваясь, прилег на хвою.

— Сын! — рассмеялся Бали. — Кому понадобилось столько дров? Лепешки Атэк может испечь в золе Рауля. До него же можно дойти на сушеном мясе.

— Чум без огня, ты же говоришь, — сирота, — ответил Бодой. — Топи его. Огнивом[25] воды не сваришь. Топор у дров. Понадобится, ребятишки покажут…

У старика задергались края безглазых ям.

— Эко неладно ты говоришь!

В голове Бодоя стоял шум: тенькало, гудело в ушах, кружилось вместе с ним, как на воде паут, все жилище.

Привязанные вечером к шесту обутки Атэк висели нетронутыми. Пэтэма неуверенно расхлопывала на коленке лепешки. Поводливый косил на тесто острую морду и, в ожидании еды, махал опаленным хвостом. Бали держал на коленях плачущую Инеки.

Заготовленные Водоем дрова оказались как нельзя кстати. Немало их шло в эти дни. Очаг, не угасая, горел. От постоянного дыма до блеска закоптели шесты в вершине чума. Наконец, запас кряжей истощился, а Водой и не думал браться за топор. Не порывалась заменить его и Атэк. Они оба лежали лежмя, просили пить, стонали.

Бали спал мало и только днями, но и тогда его часто будила Пэтэма. Ей было невмоготу сидеть одной среди больных. Она видела, как по лицам их ползали вши. Вшей накопилось слишком много. Но кто осмелится выбивать их? Старик не видит, а у Пэтэмы не хватает храбрости ни до кого дотронуться.

Тихо шумела тайга. Небольшой полуденный ветер отрясал с ветвей кухту. Где-то скрипело дерево. Бали сидел возле спящей Пэтэмы и нянчил меньшуху Курумбук. Она была горяча, как уголь, и дышала загнанной кабарожком[26].

— Спи. Завтра будешь играть. Спи, моя маленькая. Боо-ба! Боо-ба, — баюкал Бали вйучку, положив ее под одеяло к больной Инеки.

Курумбук спала. Бали переполз к семейной постели Бодоя и… ухо его не обмануло: двухспальный мешок был тих. Старое сердце будто прокусил острый зуб горное стая.

— Сссььын!.. Ээк-ко… ты…

Перекосился безбородый рот. Перехватило горло. Оглохли уши. В глазных дуплах скопилась мокрота. Проснулась Пэтэма и застала Бали на коленях возле постели.

— Дедушка, — окликнула она, — ты что там глядишь?

— Я… — запнулся старик. — Я слушал, спит ли отец…

— А мама?

— Оба… спят… — отглатывал слезы Бали, чтобы не показать их Пэтэме.

Пэтэма спросонья не заметила, что у дедушки рвался голос. Она слышала: «спят оба», и к ней вернулся прерванный сон.

Бали согнулся под тяжестью дум. У него горел мозг, терялся рассудок. Он не знал теперь, как встретить утро. Огонь доел последние головешки дров, а он все еще ничего не придумал. Идти к Раулю. А внучки?.. Он не забыл, как горяча Курумбук и как уже ослабла Инеки.

— Харги, лучше бы ты съел мою душу! Мне не белковать, — терзался Бали.

Рассветало. Проснулась Пэтэма. Ей нужно было за-менять мать, и она встала.

— Дедушка! У тебя огонь-то погас. Ты забыл подкладывать дров?

— Забыл, Пэтэмока!.. Забыл.

— И дров у тебя нет.

— Эко! — удивился Бали, чтобы не мешать хозяйничать внучке.

Пэтэма вышла из чума, но и там не нашла дров. Бали это знал. Он поторопился выйти за ней.

— Ты где? — спросил он тихонько. — Ушла?

Прислушался, хрустнула ветка. С дерева упал комок снега.

— Пэтэма, не ломай сучья. Сучья — порох: пыхнут и нет их. Иди ко мне да пойдем рубить вместе.

Пэтэма вернулась, вложила деду в руку топор и повела в лес за сушником. Скрылся чум. Остановились.

— Дедушка, это большая лиственница, — сказала Пэтэма. — Смотри! Много дров будет.

Бали ощупал ствол, и ему стало смешно. Дерево оказалось настолько толсто, что его можно было обхватить только вдвоем.

— Пойдем, Пэтэма, искать другое деревце потоньше. Это нам с тобой не унести. В нем сильно много дров.

— На нем человек, дедушка, вырублен.

— Человек? Эко! — задумался Вали над сказанным внучкой. — А вершина какая? Не чина[27]?

— Чина! Чина! — подтвердила Пэтэма.

Бали будто прозрел. По этой случайной примете он узнал, что чум их стоит недалеко от Туколомны и в полдневном переходе ниже устья речки Огне.

Старик ясно представлял себе по памяти место. Здесь он когда-то давно убил сохатого и у этой лиственницы лабазил мясо.

— Пэтэма, ты найдешь потом эту писаную лиственницу? Не забудешь?

— Нет, не забуду. Ее вершину от чума видать. Она зачем тебе? На дрова?

— Может, и на дрова, может и… Давай-ка скорей искать полегче пенек.

Брели снегом, искали сухой пенек. Мимо пролетела нарядная кукша[28]. Пэтэма проводила ее глазами и наткнулась на высохшую на корню вполобхвата сосенку, издолбленную дятлами. Бали стуком обуха определил ее годность.

— Сосенка попала сухая. Будем рубить ее на дрова. Отойди-ка в сторону, — предупредил он внучку, примерился и замахал маленьким топором на длинном топорище. Дерево слетело с пня и рассыпало по лесу звонкие изломы сучьев.

«Перегрыз», — подумал Бали, потом отмерил шагами длину и отрубил комлевой кряж.

За свой век он много перетаскал кряжей к чуму, применился к их весу. На этот же раз ошибся — не рассчитал того, что годы обобрали его, как линька птицу, и оставили сил на меньшую ношу. Однако он взвалил кряж на плечо и с трудом поплелся за Пэтэмой.

— Дедушка! — вдруг крикнула она: — Курумбук!.. Курумбук бежит!..

— Куда?

— В лес… дедушка!.. В лес…

Бали уронил дерево. От крика он растерялся.

— Догоняй ее, Пэтэмока! Догоняй! Эко, эко!..

Пэтэма бросилась наперерез. Бали, не двигаясь с места, звал к себе Курумбук: «Мы тут!» Но призыва она не слышала. Головолосая, в одном платьице, босая Ку-румбук куда-то убегала. Потом потеряла под ногами землю и упала в снег.

— Дяденька, не режь ножки! Мама-а!

Пэтэма вернулась к старику.

— Дедушка, пойдем! Она… там… — у Пэтэмы от быстрого бега зажгло в горле и оборвался голос.

Ноги Бали дрожали в коленях. Он торопился и, как замученный олень, на каждом шагу оступался. Подошли. Бали, поднимая девочку, боялся ее напугать. Он тихонько нашептывал:

— Эко-ты, маленькая! Это я — дедушка. В чум пойдем… в чум.

Руки его коснулись босых ног внучки. Он сбросил с себя парку, завернул в нее Курумбук. Он крепко прижимал к себе маленькое, дрожащее тельце и с приподнятой высоко головой шагал за Пэтэмой, которая заменяла ему глаза.

Пэтэма легла поздно. Весь долгий вечер она стряпала лепешки и чинила обутки. Все это ей велел делать Бали. Она спрашивала дедушку, зачем ему понадобилось так много лепешек? Он отвечал ей: «Пеки, Пэтэмока, пеки!» Когда же хлеб был готов, велел положить его в сумку. Потом попросил найти понягу[29], долго ощупывал на ней прихватные ремни и тянул лямки.

«Зачем понадобилась слепому понята? Что он шепчет сам себе?»

Пэтэма вспоминала об этом в мешке, хотела спросить Бали, но теплый мех расслабил и обленил язык.

Бали едва-едва дождался утра, когда проснулась Пэтэма на смену.

Чай был давно готов и наполовину выпрел.

— Дедушка, ты кого кормил ночью? — Глаза ее остановились на постели матери.

Старик смутился, закашлял. Пэтэме показалось, что плотно подвернутое под головы одеяло не раскрывалось. Она, не отрывая глаз, ждала: пошевелится ли хоть где-нибудь над спящими мех, и не дождалась. Ей стало страшно. Она прижалась к слепому и пугливым голосом спросила его:

— Дедушка! ты… смотрел маму?

Бали, скрепя сердце, ответил:

— Не надо, Пэтэма, на них смотреть больше. Теперь они в другом чуме… Не с нами. Одеяло их пошевелится только от ветра.

Пэтэма уцепилась за руку Бали и спрятала лицо свое в его парке.

— Не плачь! Не плачь, маленькая… Ты… со мной.

У Бали кольнуло в висок. Шепот его затих.

Зародился новый месяц. Он, как наточенная до блеска пальма, пропорол синеватую замшу неба и светил низко над лесом. Трещали от мороза деревья. Дымоход не пожирал дыма. Бали обливался слезами, откашливался, отсмаркивался, но не гасил огня. Опустив голову, он настороженно следил за дыханием Курумбук, которая лежала в мешке уже одна. На заре минувшей ночи он перенес трупик Инеки под одно с матерью одеяло.

Что такое? Неужели он оглох от бессонных ночей? Или?.. Бали ощупал Курумбук, потряс и вытянул назад отяжелевшую руку.

— Нет, не раздуть потухшего угля! — едва передохнул он и заклокотал отогнанной от цыплят копалухой.

Странные, похожие на удушливый кашель, звуки разбудили Пэтэму.

Она видела, как под голубым навесом дыма тряслись скрюченные плечи Бали.

— Дедушка, дедушка!..

Бали опомнился. Поднял мокрое лицо, протянул отяжелевшие руки к Пэтэме.

— Ты плакал?

— Плака-ал, Пэтэмока! Пла-акал!

Он не мог больше скрывать от нее горя.