Большой аргиш

25

Бали на ощупь отрезал вкось кусок дудки и сделал манок. Закрыл ладонью нижний конец, подул через кромку верхнего среза. Добился звука и передал манок Сауду.

— Так ночью дуди: медведя найдешь скоро. Только гут не пробуй. Услышит, полезет.

Сауд с винтовкой уехал на берестянке вверх по Янгото. Он плыл осторожно, время от времени дудел, прислушивался к тишине ночи, ждал зверя, но из густой таежной зелени на зов его никто не откликался. Сауд стал сомневаться, — возможна ли охота на медведя с пустой дудкой? И только вера в Бали заставляла его плыть, дудеть, прислушиваться. Ведь дедушка делал манок ему не для забавы.

На пятую ночь Сауд отправился по течению назад к стойбищу. Мимо проплывали тальники, ольховники, рябина. Плыло небо, и он плыл рядом со своим тусклым близнецом-отражением. С плеча Сауда свалился бисерный ремень натруски — подарок Этэи. Он поправил его, вспомнил о ней, вспомнил о Пэтэме. Вздохнул и снова приложил губы к срезу манка:

Урр! — пропела дудка нежно.

— Уыр! — грубее отозвалось из тайги.

Перекликались, сманивались. Сошлись близко. Медведь лез по кустарнику к реке. Последнее ласковое, призывное «уырр», и кривые лапы с горбатым загривком продрались сквозь зеленый прибрежный заслон прутьев.

Только глупый охотник стреляет в голову. Удар под лопатку надежнее. Раздался выстрел. Потемки опалил огонь. Покатились по тайге отголоски. Медведь припал к земле, то ли затаился — хитрит, то ли зажимает лапами сквозную рану.

Над убитым медведем Сауд не стал совершать кочевого обряда. Он не кричал над ним вороном и не обманывал живую душу, что тело ее добыли птицы; не распирал до отказа пасть особой палочкой с приговором: «Дедушка амикан, ты зевай, зевай!» — а вышел из берестянки и сразу же начал свежевать зверя, как полагалось, с передней лапы. Делая первый надрез шкуры вокруг корковидной ступни и выше когтей, Сауд не задабривал медведя: «Ты будешь ходить по горелым местам, я тебе оставлю подошвы». Перемахнув ножом сухожилие в кистьевом сгибе лапы, Сауд не присказывал, что медведь отлежал ее и по лапе не боль пореза, а «муравьи покусывают, бегут». Не вырезывал пахового жира и не расставлял его на палочках с боков против ободранных лап, а просто распорол брюхо и вывалил потроха. В это время сам хитрый амикан спрашивал Сауда, «какие люди обснимывают его». Но и на эту хитрость Сауд хитростью не ответил. Он не клеветал в этот раз ни на остяков, ни на русских, что они сдирают шкуру с медведя, а не он — эвенк, хотя такой самозащитной лжи требовал обряд. Ведь после, когда душа амикана сделаемся новым медведем, она станет разыскивать убийцу, чтобы мстить всему его народу.

Э, да мало ли каких почестей и хитростей требовала от Сауда добыча мудреного зверя, как оборотня злого шамана! Не упомнишь всех.

К тому же Сауд не боялся его. Старый Бали говорил: «Опасна добыча седьмого медведя, еще опаснее девятого». Он же добывает только второго.

Сауд быстро разнял по частям могутную тушу, погрузил лучшее мясо в берестянку, накрыл его полуголой шкурой от солнца, забросал прутьями кишки и отчалил к чуму. Он радовался, что медведь попал не старый и жирный.

Сколько веселья и людям и собакам на стойбище привез Сауд! Поджидая Сауда, Этэя забыла подумать о муже. Когда Сауд вернулся с добычей, Этэя не скрывала от него своей радости. На стойбище о нем все наскучались.

Раскинутую на вешале медвежину обклевывали кукши. Они не боялись близости людей, которые сидели возле чумов у костра, обгладывали жирные ребра и с криком «ребро, ребро — стань колодой!» — бросали их через себя. Кости на лету подбирали собаки.

Бали долго обкусывал хрящики вкусной грудинки, остатки же не выбросил, а передал Дулькумо и велел ей привязать в чуме к таганному шесту.

Этэя над жаром топила кусок хребтового жира. Когда им наполнится берестяная коробочка, она подаст его выпить Сауду. Для ловца это сделать ей не тяжело.

В котле варилась большая зубастая голова. Пусть она упревает. Остекленевшие глаза зверя вынуты из глазниц, завернуты в траву и похоронены с почестями.

В полдень Дулькумо вынула из котла голову. Принялись за нее. Сытый Бали весело наговаривал медведю:

— Амака, голову твою просит наш маленький сын.

Сауд взял череп, обмотал его б прутья и подозвал к себе сына Этэи.

— Кордон, бери-ка, да поборись хорошенько с амиканом.

Кордон поднял череп, хотел его повалить, но прутья уперлись в землю, и Кордон повалился сам.

— Соскакивай скорей. Борись, не пугайся, — смеялся Сауд.

Кордон заторопился, запутался и снова упал. Все захохотали.

— Ловко поборол! Теперь амикан тебя будет бояться. Ты сильнее его, — похвалил Сауд.

Кордон, готовый плакать от ушиба, сопел.

Сауду нужно было самому отнести череп в лес и так запрятать, чтобы его никто не нашел. Какой охотник согласится терять свое промысловое счастье?

— Дедушка, милый, мы тебя на кедровый пенек снесем, — сказал он костям и понес их в тайгу.

Бали напомнил вслед:

— «Дедушка, голове твоей я нашел чум. Я голову твою повесил на кедровый пенек». — Так скажи, сынок, не забудь.

Этэя проводила его до оленьих дымокуров.

— Сауд, скоро придут с Байкита. Возьми меня с собой.

Прямой, продолжительный взгляд Сауда удержал Этэю у дымокура.

В нетронутых пожаром лесах не трудно найти густые заросли — надежные тайники для своего счастья. Сауд облюбовал молодой кедр, ссек его пальмой на высоте своего роста и закрепил на пеньке череп. Вышел погребальный лабазок, напоминающий воздушную могилу ребенка.

Свистом гоголиных крыльев отдавался в тайге хохот Этэи над Дулькумо, которую свалил на траву хокиль[104]. Дулькумо тяжело дышала. Зато поднялся на ноги Бали и вызвал Этэю плясать с ним. Вот что наделала жирная медвежатина!

— Давай, давай, дедушка, — согласилась Этэя, но увидела возвратившегося Сауда и изменила желание. — Нет, дедушка, я попляшу с Саудом, потом с тобой. Сауд, ты будешь?

Сауд воткнул в землю пальму, стал на шаг против Этэи, заломил руки за спину Оба в-пились друг в друга глазами и легко закружились на одном месте. Они враз отталкивались от земли и в воздухе легко ударялись ступнями то правой, то левой ноги.

— Дедушка, вставай со мной на хокиль, — не вытерпела Дулькумо.

— Эко, хокиль! Любил когда-то его. Буду ли дюжить теперь? Не знаю, — Бали примерился к ноге Дулькумо.

Взмахивала ручонками Либгорик; прыгал, разиня рот, Кордон. Мотались полы расшитой замши у взрослых. Казалось, и лес, и чумы, и огонь, и все вблизи подпрыгивало, плавно кружилось.

С неба совиным глазом косился на стойбище молодой месяц.

Как случилось, что Сауд встречал утро в чуме рядом с Этэей? Она его не звала. Уходя от костра, Этэя только посмотрела на Сауда. Он пришел к ней в жилище, как олень к соли. Видимо, искра ее глаз упала на горячий уголь, а тихий ветерок полуночи раздул огонек.

Они не говорили друг с другом. Им не нужны были слова. Сауд гладил руку Этэи, та гладила руку его. Им было хорошо. Звонкий стук весла на реке испугал их.

— Плывут!..

Берестянка причалила к берегу. Из нее выскочил бойкий парень, за ним следом, морщась и держа руки на груди, осторожно ступил на траву Рауль.

— Сауд, вытащи из лодки турсучки, — сказал он. — В вашем турсуке табак Бали и тебе провиант.

— А где отец? Он век позади всех?

Мороненок стал, потупясь. Сауд ждал. Что он молчит? Мороненок развязал гарусный поясок, вздернул кверху рубаху и повернулся к Сауду спиной.

— Видишь — синяк?

— Где упал?

— Игнашка гирей ударил, Раулю попал по руке, расколол кость. Мы пришли, а твой отец остался на Байките. Лодка ему не нужна больше.

— Как?

— Его… убили Филька с Игнашкои.

Мороненок опустил рубашку. Ему хотелось спать. Но спать никому не пришлось. Этэя с плачем пробежала в чум Дулькумо, разбудила ее и прибавила слез.

Бали вышел из чума.

— Эй, мужики! Вы где? Сауд, правда ли, Топко не… не приехал…

— Правда, дедушка. Отцу не нужна больше лодка.

Вытянутая рука Бали застыла в воздухе. Трепещущие листья клали тени на морщины его лица. Седые косицы волос казались налепленным снегом.

— Сынок, я теперь не знаю, куда мне слепому идти? — На приподнятый подбородок слепца, ищущего путь к Сауду, натекли две светленькие капли.

Сауд уверенным шагом подошел к нему.

— Дедушка, я вижу, ты плачешь? Не надо… Пусть плачут женщины. Сядем-ка.

Подвернули привычные ноги.

— Не плачь.

— Я это так плакал… За тебя, за Пэтэму, за Топко, за всех, — оправдывался Бали и ладонью растер по лицу слезы.

— Вот я и не плачу, — тяжелая улыбка перекосила лицо старика. — А вернулся бы ко мне свет, из ненужной берестянки Топко я сделал бы добрую растопку, сынок!.

Бали как будто испугался своих слов, замолчал; зато в глазах Сауда мелькнули зарницы и на щеках вздулись крепкие желваки.

В чуме Рауля проснулась Либгорик. Она кричала. Мороненку вспомнился такой же звонкоголосый сын Шильгича, у которого почему-то были разные глаза, черный и серо-собачий, да желтый пучок волос на черном затылке. Кто испортил его?

Вдруг Мороненка сжались губы. Горящие глаза погасли. Теперь, казалось, он догадался, почему его кроткая, плосконосая Шаргок плакала на Байките прошлую осень. От дурных мыслей Мороненок заскрипел зубами.

— Сауд, — сказал он. — У меня болит бок. Я поеду сейчас на Хаигли, а оттуда, однако, поплыву на Байкит за нашатырем к Гришке. Ты не пойдешь со мной за лодкой отца?

Сауд не колебался, идти ли на Байкит. Бали подсказал ему, что делать с лодкой отца. Мороненок — попутчик.

— Пойдем. Не пропадать же доброй берестянке.

У Рауля нудно болела рука. Он плохо спал. С ним вместе мучилась Этэя, которую он часто будил. На третью ночь, когда Раулю стало совсем невмоготу, Бали посоветовал напарить бопкоуна и напоить больного.

— Хорошая трава, — говорил Бали. — В старину, когда были войны, люди, напоенные бопкоуном, не слышали, как зубами вытаскивали из них застрявшие стрелы.

Послушались, нарвали травы, напоили Рауля наваром. Рауль потерял память. Он не слышал боли, спал долго, как мертвый. Он просил еще чудесного настоя, но Бали не велел больше давать. Долгий сон Рауля напугал его. Сам этой травы он не пивал. Пусть лучше Рауль потерпит. Стон больного не страшнее молчания мертвеца.

В чуме Сауда было не лучше. В ожидании отвального дня на Байкит он спал плохо. Дедушка Бали тоже крутился в постели, будто на муравьище.

Сауд, несмотря на сильный ливень, стал собираться в дорогу.

— На Хаигли я пробуду долго, так вы с дедушкой смотрите без меня заездок. Пошли дожди, вода в Янгото прибывает, понесет хлам, будет залеплять берда. Чистите чаще их, а то заездок сорвет. Голодать будем. Дедушка, женщины не знают наших дел, ты сказывай им.

— Ладно, мужичок, ладно. За всем доглядим. Только ты догляди в пути за собой. Ты не пойдешь дальше Хаигли?

Сауду показалось, что Бали догадывается, зачем он едет вниз, и ничего старику не ответил. Он поспешил поскорее отчалить лодку.

— Когда ждать? — спросила растерянная Дулькумо.

— Скоро, мама.

Пока лодочка не скрылась за мысом; Дулькумо стояла на берегу под дождем. Дулькумо вернулась в чум. К ним пришла Этэя. Надо узнать, куда Сауд поднял весло. Спросила у Дулькумо, отвечал Бали:

— У лодки путей много, кто знает, куда поведет ее Сауд. Ум держит на Хаигли, к Мороненку.

— А дождь-то какой! — вздохнула Дулькумо.

— Эко, дождь. Дождь — не пули, тело — не вязкая глина. Молодому что непогодь? Легче медведю летом ле-жать в берлоге, чем молодому сидеть на месте. Вот и поехал. — Бали помолчал и добавил: —Я сам таким был. Бегу, самого зло берет, что тайга широкая, не по шагу, а глазам все увидеть охота. На сердце худо, так в чуме не силенка. Век бы шел от него. До Мороненка далеко ли? Третья речка от нас. Стоянка у них веселая. У Арбунчи два парня, три девки. Ехорье[105] играть можно.

Этэю позвал Рауль. Она ушла недовольная. После нее в чуме долго еще продолжался разговор между Бали и Дулькумо. С уходом Сауда слова да трубки были утехой в их одиночестве… Скука. Когда Рауль перестанет стонать? Скорее бы вернулся Сауд.

Одежда Сауда промокла насквозь. Это не печалило его. Решительность в нем не отмякнет. Берестянке не страшен ливень, как утке вода. За драгоценное сокровище — спички — можно не беспокоиться. Они лежат в сумочке из гагарьей шкурки. Шкурка снята мешком, брось ее в воду, — и тогда плотное перо не пропустит в сумку воды!

Дождевые тучи быстро исчезли. Оставшиеся лохмотья их ветер смел за горы. Над Чуней заголубело небо. Под ветром тайга, точно зверь, стрясла с себя дождевую влагу.

В пазухе устья Хаигли, где было стойбище Мороненка, Сауд увидел дымок. Задумался.

Не забыл ли он о своей обиде? Может, отдумал плыть на Байкит?

Сауд пристал к берегу. Хотел идти к чуму, но вдруг над высокой травой поднялась косматая голова Мороненка.

— Что, лодку лечишь?

— Хо! Ты как тихо подкрался? — обрадовался Мороненок Сауду. — Я только что глазами искал тебя. На реке не было никого. Где ты плыл?

— У бережка утенком тянулся. Лучше — не выглядит тетеревятник.

— Хитро!

Оба засмеялись. Мороненок присел в траву, чтобы снова искать ртом дыру на берестянке. К нему подошел Сауд.

— Отдохни, товарищ, — сказал он. — Зачем тебе нужна на ночь лодка?

— Дождь был. Вода прибывать станет, рыба на берег полезет. Хочу заметать сети. На Байкит в дырявой лодке тоже не поплывешь. Будешь холки мочить только.

— На Байки-ит? — Сауд удивленно посмотрел на Мороненка. — Я вижу, у тебя не прошла охота у Игнашки просить нашатырь?

— А ты что?., отдумал идти за лодкой отца?

От мокрого кожанчика холодило. Начала мерзнуть спина. Сауду хотелось взяться за весло и гнать по воде на Байкит берестянку быстрее раненого крохаля. С лица сошла насмешка. Он не хотел больше испытывать Мороненка. Посоветовал бросить починку лодки и ехать с ним в одной.

— В два весла будет легче возвращаться по Чуне с Байкита. Если там найдем лодку отца, приедем в двух. Поклажи у меня никакой.

Мороненок отбросил в сторону из руки потухшую головешку, которой хотел, придувая, растопить на швах лодки еловую серу. Зачем Сауд говорит ему о нашатыре? Он идет на Байкит вовсе не за лекарством. Бок у него зажил, и теперь он на другое способен. Он долго на солнце квасил олений жир и им отравил пули. Об этом не знает Сауд. Он думает только о никому не нужной берестянке. Мороненок сказал прямо.

— Сауд! На Байките я стану промышлять Шагданчу. Будешь ли ты помогать мне караулить этого «лючу-таргачину»?

Сауд не квасил на солнце оленьего жира, у него нет в гагарьей сумочке яда, но на Байкит он едет тоже не за лодкой отца. Мороненок ему попутчик не плохой.

— Давай, собирайся. Поедем!

— Хэй!.. Дядя Арбунча! — крикнул Мороненок, бросая в берестянку сеть. — Я поехал.

Сауд положил позади себя в корму коротенькую винтовку Мороненка. Руки крепко зажали весла. Зажурчала вода.

Кривоногий Арбунча не скоро вышел на опушку леса. Он посмотрел в обе стороны на тугую, как кожа на бубне, воду Чуни, махнул досадливо рукой и вернулся к чумам.

Далекий плавеж вниз по Чуне сблизил Сауда с Мороненком. Сауд рассказал ему про покруту на Туруке, про удар в голову, про Пэтэму. Мороненок повторил рассказ о том, как покручались они на Байките, — и добавил:

— Сын мой — не мой. Я был пьяный, мою Шоргок плешивый Игнашка поймал у бани. Она кричала, а я… — Мороненок пригоршнями стал жадно пить чунскую воду.

В далеком распаде речки Доран лежал хребет Уро, который со всех сторон, как рыжую мать щенята, сосут одиннадцать речек. Вскоре за ним показалось устье Бергимы.

— Отсюда пойдем напрямки. Тут пеший ход. Приворачивай.

— Кто не знает этого? — ответил Сауд. — Только нам тихонько лучше подойти к Байки ту рекой. Западем в лес, все выглядим ночью. Кто есть на фактории за по-крутой, подождем, когда уйдут.

— Рекой скорее встретим людей, — нетерпеливо говорил Мороненок. — Через Бергиму пройдем незаметно лесом. От Бергимы до самого жилья лес. Скрадывать хорошо.

— А собаки? Они близко не пустят. Людей на реке увидим далеко. Встретится кто, язык слова найдет. Худо будет, пойдем покручаться. Со мной соболь.

В устье Бергимы остались за крутым поворотом мысов. Показалась Катанга. Пошли тихо, под бережком. Молчали. Всюду, бултыхаясь, плавилась рыба. На воду падала пеплом поденка.

До Байкита оставался последний прилук. Больших сумерек на реке еще нет, берестянка пристала к тальникам. Сквозь них видна крыша Игнашкиной лавки-избы.

Мороненок выделил ее глазом. Он нетерпеливо ждал, когда Сауд снова оттолкнет берестянку.

Но что это? К Катанге сбежались русские. Принесли что-то большое на палке. Бросили на доски, отдалось за рекой. Говорят, бормочут, потом все стихло. Закричали по-птичьи на уключинах весла.

— Пи-ик! Пи-ик!..

— Плывут… к нам. Ты видишь? — шепнул Мороненок. — Что будем делать?

Когда дощатая лодка обогнула галечную косу при устье Байкита, Сауд сосчитал находящихся в ней людей.

— Ты помнишь, сколько живет здесь русских?

— Семь: две бабы, пять мужиков.

Сауда бросило в дрожь. Ему не верилось, что в избах никого не осталось. Собаки и те бегут берегом. Как это случилось?

— Давай назад. Тихо…

Запрятали берестянку в густой, темный ельник. Там — ночь. Трещат крыльями мыши-летяги.

Лодка дошла до покинутого мыска. Пристала. Высадились четверо, остальные отчалили за реку. На веслах Филька. Игнашка выметывает из лодки невод. Гришка орудует с кормы. Мороненку хочется обежать по лесу, выделить Игнатку и пустить в него отравленную пулю.

— Идем! — шепчет Сауд.

У обоих опять дрожь в теле. Они быстро уходят от берега в лес. Идут осторожно. Не щелкнет под ногой сучок, не качнется веточка. Вдали чуть слышен скрип весел. Бегут по подгорью. Вжимается влажный мох. Шипит, чумкает под ними вода. Шуршат на груди у Сауда в коробке списки. Впереди, за болотистым чахлым лесом, — черная кайма высокого ельника. Он завернул от Катанги на полночь, идет в распад речки Байкита и заслоняет постройки.

— Тут озерко, — шепчет в спину Сауда Мороненок. — Иди левее, к реке.

Вот и черный высокий ельник; вот и ямы — провалища от древних остяцких землянок, вон и обе лавки на расчищенном немного бугре за узеньким Байкитиком. Широкая Катанга… Утесы…

Прислушались. Никого. Надсадный скрип весел вдали. Перебежали вброд Байкитик. Вышли по тальникам к постройкам.

Сауд вспомнил речку Туруку, Калмакова, Пэтэму, винчестер, Итнашку, отца…

— Которая изба Шагданчи? — спросил он, дрожа, Мороненка. — Я ее подожгу.

— Вон та, эта Гришкина.

— Будем палить обе. Скорее!..

…Раскрыты двери. Пылают костры среди изб. Запахло крепким дымком. И заскакали по избам огневки-лисицы, красные колонки, белки-горявки.

Игнашка заметывал четвертую тоню. Григорий держал руль за реку. На этот раз они хотели как можно больше захватить неводом реки и вышли на весь неводной кляч. Харлашенок повернул лодку по течению и увидел свое торговое заведение. Его удивила заревая краснота окон. «Откуда ночью заря?» Привстал на корме и не обманулся. Дразнясь, через паз выскочил узкий язык огня, заломился кверху, лизнул бревна, крышу.

— Ой, край нам! — крикнул Харлашенок. — Горим!.. Кто оставил в избе непогашенный дымокур? Кто? Батюшка, Филя, греби сильней!..

Брошен невод. Крик. Пронзительный, частый писк на уключинах.

Напуганно, встревоженно отзывалось людям таежное эхо.

Показалась пристань с протоптанной змейкой-тропинкой в траве, по которой десять дней тому назад выходил Арбунча.

Завидя свое стойбище, Мороненок положил поперек берестянки двустороннее весло.

— Вот когда у меня перестало жечь гут! — он прижал руки к груди. — Ты сильно бежал от Байкита.

— Не по твоим ногам, что ли? — голос Сауда схрип от долгого молчания.

— Да-а! Маленько не по моим! — согласился Мороненок и тут же, погрузив в воду свое бесшумное веслышко, передал голосом скрип русских весел.

— Пи-ик! Пи-ик!

На крик из леса выбежали на Чуню Шаргок, Арбунча, девки, парни.

— Что долго? — Арбунча присел на корточки.

— Ты бы не скорее нас сходил на Самашик, — ответил бойко Мороненок. — Рыбы там!.. Болтают, белка идет на полночь. Напрасно мы здесь чумищем стоим.

Сауд застыдился слов Мороненка. Опустил голову. Ночевать здесь он не будет, пойдет в свой чум. Там он расскажет тихонько Бали о пожарище на Байките, поднимет седла и откочует в сторону от него. Уход поголу — незаметней проследье.

— Друг, — сказал Мороненку, прощаясь: —В красный лист ты можешь встретить меня за гольцами на речке Иной. Зимовать буду у гор Ромо. Найдешь ли ты дорогу ко мне?

— Хэгэ! — мотнул головой с берега Мороненок. — Отсюда на Иную попадать мне будет прямо через годен Урами. С гольцов-то я издалека увижу зарево твоих костров.

Сауд оттолкнул хрупкую берестянку веслом. Он торопился к утру успеть на Янгото, чтобы поднять на оленей седла и отвалить в большой аргиш.