Большой аргиш

21

В ожидании купцов дней восемь никто не видел оленей и не слышал брякотни осиновых ботал. Все забыли. Не выезжали даже на рыбалку. Топко до приезда купцов никуда не хотел отлучаться от чума. Его сосало желание выпить, Рауля — тоже. Бали забыл про вино, как беззубый про кости. Его беспокоили больше покруты олени. Не вытерпел, позвал Сауда. Велел ему вместе с Пэтэмой сходить в тайгу и разыскать оленей, пока не растерялся табун.

— Купцы где-то веселят, а может и не будет их. Олени же убегают, — закончил Бали разговор. — Успеете сходить и поторговаться. Русские от пушнины скоро не уйдут. Колонки не убегают от мяса.

Сауд с Пэтэмой надели на спины по легкому седлу для обратного пути и с досадой ушли разыскивать оленей.

Под вечер Дулькумо вышла на Катангу, чтобы поддержать на берегу сигнальный огонь и по пути выполоскать грязную обувь Топко. За ночь обдует ветром, потом она ее вымнет руками, подкоптит дымом и снова сделает мягкой. Не бережливый Топко! Что стоило сразу, придя в чум, выскрести ножом сырость? Нет, взял бросил обутки, засушил.

Дулькумо подошла к реке и только хотела помакнуть в воду обутки, как услышала по заре звонкий скрип. Пригляделась и впереди на мысу завидела черневу. Вскоре на светло-розовой воде она разглядела большую с мачтой купеческую лодку.

— Эх, досада! Где они долго ходят? — подумала она о сыне с Пэтэмой. — Успеют ли вернуться к торговле?

Дулькумо охватила рукой живот и с криком побежала к чумам.

— Купцы плывут! Идите встречать! Как бы они не прошли мимо.

Этэя оторвала от груди Либгорик, зашумела турсуком и поверх заношенного платья надела другое. Перевила косу. Взволнованная Дулькумо надела на себя только новые бисерные обутки и зипунчик желтого сукна с зеленой отделкой. Этэя вспомнила про большой якутский крест, принесенный из Илимпейской тундры матерью Рауля, и нацепила его на шею. Зато она забыла достать Раулю и обутки и бисерные подвязки.

Нарядные женщины встретились у наружного костра, который, как бы сговорясь, хотели сделать большим. К ним вышел Бали. Топко с Раулем поджидали илимку на берегу.

Напрасно Дулькумо беспокоилась, что русские пройдут мимо. Они усиленно работали большими веслами и резали воду на сгонек. Скрип, стук, говор.

— Держи-ка, друг!

Топко поймал причал, уперся, и корму лодки забросило течением вниз. Выброшена плаха-сходня. По ней сошел на берег в черной шляпе высокий человек. Топко по сравнению с ним показался Раулю недоростком По рассказам Бали и Сауда оба они в нем узнали купца Калмакова. Вслед за Калмаковым один за другим вышли из лодки еще пять человек, самый последний был желтоволос, курчав и чуточку пониже Калмакова.

Все здоровались, совали руки. Топко, когда ему протянули враз три руки, растерялся и никому своей руки не подал. Зато Рауль поздоровался со всеми дважды.

Женщины подбрасывали в костер сухих дров.

Бали, поджав руки, прислушивался к русским словам. Он много их понимал, но кое-что путал. Это ничего. Русские немножко, слыхать по разговору, сами научились талалакать на его языке. Говорят плоховато, по понимать кое-что можно.

— Это речка Соленая? — спросил Калмаков.

— Вот-вот, устье Туруки, — ответили враз Рауль с Топко и тут же польстили Калмакову, что он хорошо говорит по-ихнему.

— Слепой старик тут стоит?

— Бали?.. Тут. Тебе кто говорил?

— Бая… Баяты, — припоминал Калмаков.

— Хо-о! Баяты старик. Друг, ты все знаешь.

Калмаков переговорил с лысеньким человеком. Он приказал ему на илимке варить еду, а сам пошел ненадолго, к чумам.

— Идут! — переглянулись женщины и стали молчаливы.

Калмаков подошел к костру.

— Весело живете! — засмеялся он и, не глядя на женщин, совал сильную руку в их робкие вялые пальцы. — Дедушка, здорово! Я сказывал лони[94], что по воде искать тебя буду. Вот и нашел. Как Бали не найти?

Калмаков долго перечислял, где ему народ говорил о слепом старике:

— На Таимбе, на Тайгикуне и на Комо о тебе я слышал.

Калмаков умел льстить. Бали от его слов отмяк, как тугой лук от росы. Бали слышал от Шилькичина о добрых намерениях Калмакова. И нет ничего удивительного в том, что купец, разыскивая слепого старика, расспрашивал о нем народ. Имя Бали тайга знает.

Топко и Рауль не обижались на то, что на их стоянке Калмаков говорит не о них. Они только гордились своим слепеньким стариком, у которого русский купен спрашивает, как кочевали, много ли маялись, здоровы ли олени, была ли в тайге белка, соболь, сколько добыли.

— Маленько маялись, — отвечал, не торопясь, Бали. — Пушнину добывали Не знаем, хватит ли ее на покруту. Как станешь хвастать. Посмотришь утром сам.

— Правда, дедушка, утром. Ночью веселиться надо. Потом спать. Не так ли? — спросил уже всех Калмаков.

— Так, так! — ответил Топко, переминаясь. Женщин нам это понравилось.

Калмаков у костра досидел до утренней зари. У него нашлось много слов. Он беседовал, разузнавал о тайге. Затем рассказывал про свои товары в лодке, которые завтра покажет. Повеселил маленько, разжег веру в себя и нетерпение к покруте.

— Все-таки бог дал видеться. Хорошо-о, — позевывал Калмаков, будто сильно захотел спать. — Я думал уж и не найду вас. Но, слава богу, нашел. Теперь гостить маленько можно. Это дедушке, это всем.

На землю поставлены две полные бутылки. У всех, как от яркого солнца, сощурились глаза, оскалились зубы. Калмаков ушел в илимку.

— Не к буре ли тихо, — подумал Бали о купце, пробуя на язык спирт. — Где же Пэтэма с Саудом?

Бесшумной совой пролетела над Катангой короткая белая ночь.

Калмаков, в сопровождении Игнатия, шел от илимки к чумам. Эвенки сегодня не спали. Возбужденные жгучим подарком купца, они не думали ложиться. Поддерживать костер женщины позабыли. Он дымил.

Топко хватил без причины за волосы Дулькумо. Рауль хотел было ее отнять, но получил удар в ухо головешкой. Топко был пьян, и удар оказался не сильным. Он посадил Раулю узкий синяк да вымазал лицо сажей. Такой пустяк не мог их рассорить. Звон в голове Рауля стих. Сажа сотрется, синяк отлиняет. Потом когда-нибудь Рауль будет пробовать, крепки ли у Топко волосы. Стойло ли на это сердиться? Изгорелым полешком голову Рауля не разбить. Ведь он знаменит тем, что об голову ломал один за другим по три кирпича чаю. Сегодня он попробовал бы сломать сразу два, но не было чая.

Бали маленькими глоточками пил водку, пьянел, пролил остаток и теперь пел песню:

С пня кричала звонкая вертишейка.

— Допаивать пьяных легче, — сказал Калмаков. — Ты, Игнатий Федорович, веди с ними гулянку, ты — мастер. К вечеру всю канитель надо кончить.

Игнатий принял наказ. Он вскинул над головой руки с бутылками и, пошатываясь, затянул по-тунгусски песню о майгу:

— Шагданча, — назвал он себя эвенкийской кличкой, — веселится! Гуляй…

Смех. Шум. Шагданча — свой человек. Он упал ловко на землю, уронил мягко бутылку, полез целоваться. Не успела отвернуться от него Дулькумо; брякнул о пуговицы якутский крест на шее Этэи. Она оттолкнула Игнатку. С головы у него слетел картуз, и обнажилась широкая, блестящая, как кость, лысина.

— Дыле-чомо[95]! — захлебывалась Дулькумо смехом.

— Чомо, чомо! — повторил эхом выкрик Игнатий, не понимая значения слов.

Калмаков смеялся в рыжие усы. Он был доволен, что в Игнашке нашел замечательного человека. Для большей веры в него он сказал эвенкам:

— Шагданча — мой приказчик, пособка мой.

Но никто не слушал Калмакова. Шагданча сказал о себе сам, кто он. Он, заткнув горлышко бутылки языком, перевернул ее кверху. Светлым пузырем всплыл ко дну воздух. Все видели, что Игнатий пил. Кто мог подумать о хитроумной пробке-языке? И пошла от Игнашки бутылка по кругу.

Топко заикал, Рауль видел перед собой вместо редкого бора густую чащу. В глаза Дулькумо полз огромный котел. Отмахнулась… Но куда пошли русские? На лодку? Не уплыли бы с товарами? Закричала:

— Друг, забыл пуснину. Покруту делать надо!

— Вот, вот! — Друг оказался на месте. — Торопиться надо. Низовые люди тоже ждут товар. Таскать будем пушнину. Где она?

— Весь белкам чум место, — подсказал Топко. — Вино пить давай.

Топко не солгал. Пушнина оказалась вся в чумах, кроме маленьких запасов, оставленных на лабазе.

Не напрасно ожидали эвенки Калмакова. Белка вся связана десятками и хорошо просушена. Каждая женщина знает, на какой сотне прервался промысел белки. Пусть берут. Это всегда так. Возьмут, потом легче покручаться, чего хочешь, то и возьмешь.

На кругу опять много вина. Топко запивает икоту. Рауль радуется, что в его чуме русские увидят много белки. Этэя дошаталась до чума и видела, как мимо нее сам Калмаков пронес полный куль белки.

Бали хотел растолковать Шагданче, что он слепой, что белку добывала его внучка, которая скоро вернется из леса и будет сама у них покручаться. Как было об этом не предупредить купцов, когда она с таким нетерпением поджидала их всю весну! Пьяный язык Бали заплетался и ворочался, как налим в теплой воде.

— Я слепой!.. Она стреляла. Пэтэма… пять сот…

— Но, но!., слепой. Ладно… Покручаться будешь, — отвечал ему Игнатий, сминая в мешок настрелянную Пэтэмой белку.

На него ворчал остроухий Поводливый.

У берега рабочие доконопачивали на илимке щель, полученную от камней Паноликского порога. В устье Туруки поднялся маленький ветер и купал в ряби отражение солнца.

— Чик, чик!

— Сауд, диво! На Туруку пришел сеноставец… Слышишь?

— Не глухой. Сеноставца не выживешь из камней на мягкую землю. Это железо гремит.

— Железо? Кто кует? — Пэтэма повернулась к Сауду.

— На нашем стойбище нет кузнецов. Торопись!

Оба ткнули пятками в передние лопатки оленей и на зыбких седлах бесшумно подъехали к стоянке. Над берегом стояла высокая мачта. Она бросилась Сауду в глаза прежде, чем люди.

«Откуда народ?» — подумал Игнатий, увидев Сауда с Пэтэмой, не зная, что делать со взятой пушниной.

Он дал оплошность, что заболтался со стариком. Хотя, чего особенного, если он вынесет белку? Взята с согласия старших.

— Ну, дедушка, я потащу белку в лодку да начнем покручаться.

— Ладно, ладно. Хоросо! — бормотал Бали.

Расседланные олени пошли к табуну. Пэтэме с Саудом трудно было не узнать в дверях чума Бали и Шагданчу. Что такое? Дедушка еле вылез за русским.

— Покрута давно началась? — спросил его Сауд.

— О-о!.. Пришли, — вздрогнул от неожиданности Бали.

Пэтэма проскочила в чум, чтобы поскорее переодеться. Она видела нарядную Этэю, возле которой ползала маленькая Либгорик. Но почему Этэя лежит лицом на земле?

— Где Топко? — Бали протянул руки. Шагданча повел его к мужчинам пить водку. Это удобный случай, чтобы незаметно снести пушнину от трезвых парня и девки.

Сауд зашел в свой чум. Он увидел пустые турсуки и мать, обнявшую их.

«Спит или плачет?»

Пэтэма в расшитом замшевом пальто, в новеньких обутках со стянутыми в косу гладкими волосами вышла за порог. Но на нее некому, было смотреть.

Шагданча взбежал по трапу в носовую часть илимки, что была плавучей лавкой и жильем Калмакова, бросил мягкий куль на пол и торопливо доложил хозяину о приходе Сауда с Пэтэмой. Он рассказывал об этом тихо, будто хотел предупредить Калмакова о ненужных свидетелях их покруты. И громче:

— Ты их знаешь, Осип Васильевич. Помнишь, в прошлом году на Комо была девчонка? Колечко ты ей на палец надевал. Теперь она подросла.

— A-а! Так, так, так! Вот она где? Зови их в лодку. Те пусть там пьют. — Калмаков заел выпитый лафитник отваренной олениной. — Парню скажи: ружье, мол, привез. Рабочим вели выбросить на берег десяток кулей муки. Провиант готов, товаренко — тоже. Не хватит — придут осенью на Байкит. Надо кончать покруту.

Дулькумо сидела в кругу совершенно пьяных мужчин. Она пела о рябчике: и пестренький-то он, и брови у него краснее зорь, и мясо слаще оленьего языка. Откуда взялся голос, слова? Этэя позавидовала бы ей, если бы могла слушать. Но Этэе было не до того. Она лежала за чумом и впервые познавала сладость опьянения. Так сильно ее не тошнило даже от щучины.

Игнашке посчастливило. Пэтэма с Саудом шли к илимке, чтобы поглядеть и лодку, и товары, и людей. Обрадовались, что встретился знакомый человек. Поравнялись. Игнашка Сауду до уха.

«Рослый, гадина, какой», — позавидовал Шагданча и рассыпал перед Саудом много слов о ружье, о покруте, о гостинцах.

Вошли в лодку. В ней темнее, чем в ельнике. Так показалось со света. Остановились у двери. По крыше, над самой головой, Голенков протащил на берег куль муки.

— Эй, гости! Лезьте сюда, — поманил их Калмаков. — и Ты, красавица, проходи!

Загорелое лицо Пэтэмы Калмаков нашел хорошеньким и еще раз поманил гостей. Они о чем-то между со-бой переговорили, и первым вошел Сауд.

— Садись тут, — Калмаков похлопал рукой по кипе с мануфактурой. А для Пэтэмы растянул перед окошечком кашемировый платок с шелковыми васильками по кайме.

Не идет. Подошел сам, накинул на голову платок и вернулся к товарам. Сауду он подал оловянную трубочку с табаком.

Помаленьку огляделись, прислушались к топоту по крыше, привыкли к Калмакову. На берегу лежали, как белые олени, мучные кули. Должно быть, это и есть покрута.

Калмаков на пальце потряхивал связку золотистых, под янтарь, стеклянных бус и протягивал их Пэтэме. Она подошла и взяла бусы. Сауду он подал под табак жестяную баночку. Пэтэма стала разглядывать крытую лодку. На поперечной стенке, что отделяла нос от кормы и помещение рабочих, были полки, и на них лежал всякий товар.

Калмаков достал- из коробочки и сам надел гостям на пальцы по тоненькому золотому колечку. Потом он снова подошел к Пэтэме.

— О, что я тебе подарю-ю! Эх!.. — Калмаков перепустил на пальцах металлический пояс, расцепил пряжку и мигом охватил блестящей побрякушкой упругое тело девушки. Рука купца сползла по овалу бедра. Пэтэма смутилась, попятилась. Но тогда в ход пошла чудесная, как свежая кровь, жидкость в бутылке. Пэтэма с Саудом немало дичились жгучей сладости, отведав этой крови из маленькой, как дробовая мерка, рюмочки.

— Нет, это не вино. Вино белое, — сказал Пэтэме Сауд.

Та облизала губы и не знала, что подумать. Калмаков налил еще. Сауд не раздумывал, тогда как Пэтэма отказалась пить. Ей с первого глоточка стало жарко и липко во рту.

Началась снова неторопливая, спокойная покрута. Калмаков показывал гостям бронзовые пуговицы россыпью и на бумажках, наперстки пустые и со стеклянными цветными донышками. Тесемки, иглы-трехгранки, нашатырь от всех болезней, анисовые капли, жестянки для спичек, ладан для лечения зубов, гребни, ушеколки. Пэтэма просила у Калмакова гребень и ножницы. Он не понял и подвел ее к полкам. Она отложила просимое и долго вертела в руках шпильки, не зная их назначения. Сауду нравилось, что Пэтэме позволили трогать товары. Могут ли этим похвастаться Этэя с матерью? Он спросит их после, да не забудет спросить всех, пили ли они кровянистое вино, которое ему снова подает Калмаков. В этот раз и Пэтэма приняла угощение.

В илимку заглянул Игнатий.

— Осип Васильевич, муку всю выгрузили, сколько велел. Ребята все ушли к чуму.

— Ага!.. Федорыч, ты позови-ка от меня этого хлюста, да показывай ему винчестер, чтобы он не мешал. — Калмаков выбросил патроны.

— Пойдем глядеть… А ты управляйся, Осип Васильевич. Девчонка ладная попала. Ржаная, да шанежка. Ничего, что тунгуска. На чужой стороне и жучок мясо.

Сауд, шатаясь, будто после долгого плавания, вышел на нос. Здесь ему лучше. Жарко, в кишках пощипывает, не хочется двигаться. Игнатий быстро передергивает скобу, опускает курок, ловко показывает, ужимает пальцем в летке пружину и толмачит, что туда наталкивается десять пуль сразу. Опять работает скобой, курэчком, целится. Сауд держится за конец ствола. Он пытается внутри его разглядеть нарезы, но устало жмурятся глаза. Ему грустно, хочется спать. Они долго искали с Пэтэмой оленей. Сегодня он сказал ей про выкуп, то же самое скажет матери после покруты. Клонится голова.

— Са-ауд! Са-а-уд!..

Он ясно слышал голос Пэтэмы. Зачем закрыта дверь в лодку? Зачем дверь спиною прижимает Шагданча?

— Са-а!..

— Не пускай…

— Он пьяный! Не торопись! — Игнатий хохочет…

Сауд снова бросился к дверям, но Игнашка схватил его за грудь и оттолкнул. Удар отрезвил его. Сауд рванул скобу, у Игнашки соскользнула нога, и тесовая дверь распахнулась.

— Пэтэма, иду!

— Не пускай…

Костистый кулак Игнашки отразил наступление. У Сауда пошла носом кровь. В груди вспыхнула злоба. В руке его сверкнул наточенный нож. Стиснув зубы, Игнатий ударил Сауда винчестером по голове и вышиб память. Сауд упал. Свет заволокло дымом, в ушах шумело. Сауд лежал смирно и больше не слышал ни плача, ни призыва Пэтэмы.

Игнатий трусливо глядел на оглушенного парня.

— Убил, нет?.. Как это случилось?.. Гадина!.. Еще вздумал замахиваться на крещеного человека ножом, — бормотал про себя Игнашка. — Осип Васильевич, беда, паря, случилась. Иди сюда!

— Что там?

— Бросился, тварина, с ножом на меня. Я испугался и не помню себя, как его очекушил ружьем. Из-за тебя маленький грех доспел. Гляди, однако, умрет. Что теперь?

Калмакова бросило в жар, но он быстро овладел собой. Нужно было скорее запутать следы преступлений.

— Трусы в стукалку не играют. Игнаха, ты убил тунгусенка, ты и оттащи его от илимки подальше в траву.

Пэтэма видела, как перегнулись через борт ноги Сауда. Она бросилась было к нему. Калмаков захлопнул дверь и загородил выход. Раздался дикий рев.

Озадаченный Калмаков стоял, скрючась, под низенькой крышей илимки и не знал, как быть с девчонкой.

Пэтэме казалось, что он высматривает ее в полумраке, как коршун добычу. Ей стало невыносимо страшно. Она с отчаянием бросилась к маленькому оконцу, высадила головой стекло, засела в пролете и в исступлении закричала:

— Дедушка-а!..

Калмакова охватила дрожь. Он не допустит, чтобы какая-то вшивая инородка разглашала по тайге то, что должно остаться тайной. Погубить начатого дела на Катанге он никому не даст!.. Калмаков отбросил Пэтэму от окна и потной рукой перехватил ей горло.

— Что это? Шумит тайга. Когда начался вечер? Пасмурно. Вчера это или сегодня? Почему я спала не в чуме? — Этэя приподняла тяжелую голову. — Где остальные?.. A-а!.. Спят.

Этэя выплюнула перегарную слюну и с болью во всем теле пошла в чум. Она не ошиблась: в чуме все спали. Топко лежал, сунув ноги в пепел костра. Рауль придавил рукой маленькую Либгорик. Убрала руку. Либгорик. плакала. На лице ее размытая слезами грязь. Кордон посапывает. Где же еще трое?

Как хочется пить! Какая противная, застойная в котле вода. Едва проглотила.

Хотелось холодной, свежей воды. Этэя взяла котел и пошла на Катангу. Чтобы не встретиться с русскими, она свернула с тропинки на стрелку к устью Туруки.

«Но что это там, на берегу? A-а!.. Товары. Мука. И как всего много! Где же русские со своей большой избой-лодкой? Неужели они совсем ушли?..»

Сбежала под берег, досадуя, что проспала покруту. Ведь она так сильно, ждала купцов, чтобы самой поторговать.

Ее сильнее стала донимать жажда. Какая прохлада на реке! Какой славный ветер! Она ступила на мокрую землю, поскользнулась и тут только заметила, что убыло много воды. Третьего дня чуть-чуть виднелся из-под воды реденький тальничок. Сегодня он будто вырос и стало его много. Этэя плеснула на лицо пригоршнями воду. Зыбкая волна промочила ей обутки. Это хорошо. Все холодное было только приятным. Ноги у ней теперь все равно мокры, она может забрести подальше от берега, зачерпнуть почище воды и унести в чум. Товары посмотрит потом.

Волны гнали на берег сполосканный с тальников мутный ил, Этэя приготовилась зачерпнуть воду, но, бледная, отскочила на берег, выпустила из рук котел…

Дулькумо проснулась в своем чуме. Но отчего у ней порван нательный поясной ремешок? Вспомнила и стыдливо старалась все снова забыть. Она шла от чума и думала о покруте, но ее напугал крик Этэи:

— Обо-ой!.. Ладно ли мои глаза смотрят! Обой!.. Может, вода пугала меня. Идите, там…

Дулькумо принялась уговаривать Этэю лечь спать.

— Давай будить народ. Все ли у нас живы? — не унималась Этэя.

У Дулькумо защемило сердце. Тревога Этэи обеспокоила ее, как ветер тихую тайгу.

Разбудили всех. Во рту у каждого было сухо, хотелось пить. Но где же Пэтэма с Саудом? Они были вчера тут, на чумище… Это помнит Дулькумо.

Топко не хотелось идти на берег, да и Рауль неохотно шел туда. Но что будешь делать с дурной бабой?

— Пэтэма-а!.. — кричала Этэя.

— Сау-у-у-уд! — не отставала от нее Дулькумо. — Сауд!

— Прямо кукши, — бурчал, зевая, Топко. — Разбуди-ли. Вода напугала.

Сауд на зов поднялся из травы. Берег, вода и лес ему казались желтыми. Перед глазами расползались цветные круги. К нему подбежала Этэя, схватила за рукав.

— Пэтэма-а! Где Пэтэма?!.

Звонкий призывный крик Дулькумо напомнил Сауду вчерашнее.

— Сауд! — крикнул Рауль. — Моя баба кружает после вина и никому не дает спать. Пойдем в чум!

Рауль сел возле Топко и стал глядеть на зыбкое плесо. Вдруг Сауд крикнул не своим голосом:

— В воду гляди!

Рауль пригляделся. Не страшно. Но вдруг баловница-волна всплеснула бисерную кайму… сажа.

Сауд еще раз вскрикнул, бросился в воду и из обсыхающих тальников вынес синелицую Пэтэму.

Пэтэмы не стало, но не умерла ее душа. Она только откочевала в другой мир. На могильный лабаз ей положится все, что нужно в большую дорогу. Когда она закончит этот аргиш, она родится «там» вновь, будет расти, кочевать, жить. С земли Пэтэма ушла не навсегда: Когда тело ее снова умрет, оно останется в том мире, вечная же душа опять возвратится на землю новым человеком.

Бали верит, но не знает — когда это будет? Недаром же он замолчал и свернулся, как береста от жара: Его томит эта разлука. У него не стало кормилицы. Кому он нужен, старый, слепой? Он хотел плакать — высохли слезы, хотел кричать — перехватило горло, онемел язык.

Тупая боль из разбитой головы Сауда спустилась в сердце. С потерей Пэтэмы зачем ему скопленный выкуп — темные соболя? Чтобы не плакать, Сауд стаскивал зубы до боли в желваках.

Женщины торопились вьючить оленей, чтобы идти от, покойника в сторону утренних зорь, где громыхала гроза и по народным поверьям предвещала новое несчастье. Мужчины затягивали берестой воздушную могилу.