Чёрный полдень (СИ)

xxxix

Весна била по ушам капелью, оглушала и путала, лилась по асфальту грязными ручьями, протянула между фонарями праздничные гирлянды. Даже трамвай звенел как-то по-новому, веселее и ярче, а солнце казалось диском из раскалённого металла, скользящим по глянцевой эмали неба.

Я взяла с собой мерную ленту, несколько тесёмок, несессер с портновскими принадлежностями и два отреза ткани: тяжёлый габардин с узором филь-а-филь и нежно-розовый газ, а ещё зачем-то моточек накрахмаленного кружева, россыпь разномастных пуговиц и вшивную молнию.

И голову, конечно. Куда же без головы. Касаться её каждый раз было неловко, неудобно, как будто я делала что-то ужасно неприличное, вроде того, чтобы снять одежду со спящего без какой-то уважительной причины; я надеялась только, что Дезире воспримет это как-нибудь… иначе.

Он ведь поймёт, конечно. Он всё поймёт и не станет ругаться. Когда он вернётся, он…

Я одёрнула себя и подтащила сумку к трамвайным дверям.

Остановка называлась «Птичья сопка», и по адресу я представила что-то зелёное и жизнерадостное, и что в голых пока сиреневых кустах здесь уже запели соловьи. Сопка оказалась практически горой, с крутым, недружелюбным каменистым склоном, укреплённым бетонными блоками и металлической сеткой, а над яркими крышами одиноким росчерком кружило что-то крупное, хищное, вроде сокола. Сам район был типовой застройки, и одинаковые двухэтажные дома взбирались на сопку вереницей, различаясь только тем, в какие цвета выкрасили балконы.

Пахло водой и городом: мусорным баком, затопленным подвалом и гретым асфальтом. Ветер нёс откуда-то яркий хлебный дух, в заведении на углу разливали из крана плохонькое пиво, а грузовая машина осторожно ползла наверх по серпантину, выдыхая тёплый серый дым.

Внутри здания гуляло гулкое эхо, а на двери висел тетрадный лист:

Оракул принимает строго по записи.

Я огляделась, но нигде рядом не было часов. Помялась немного на пороге, занесла руку — и всё-таки постучала.

Дверь открылась без скрипа.

— Обожди, — велела мне ведьма. — Вон на стуле сядь и помолчи.

Она была страшна, как сама старуха-смерть с костяной иглой, и логово её было ничем не лучше. Здесь было когда-то швейное производство, но от него остались только пара разболтанных манекенов и худые рулоны плащевых тканей, составленные в углу неаккуратным шалашом; вдоль стены — продавленные стулья, все из разных наборов, на полу — вытертый ковёр, а широкий подоконник был весь заставлен свечами, ни одна из которых не горела.

Оракул была маленькая и сгорбленная, пахла намертво въевшимся в неё чужим страхом, а серые космы топорщились над сухой головой вороньим гнездом. Поверх чёрной хламиды — богатое ожерелье с перьями и камнями, блестящее фальшивым золотом, руки расписаны какими-то знаками, а на лбу вытатуирован синий контур глаза.

Пришла ли я раньше времени — или она просто не сочла нужным поторопиться, — но оракул священнодействовала: на полу перед ней были расставлены какие-то стаканы, банки и чашки, в которых она замешивала маслянисто блестящие жидкости. Вот одна из колб негромко пыхнула, рассыпав вокруг зеленоватые блёстки, и ведьма переложила из чайного блюдца в банку что-то тёмное и склизкое, а потом залила это что-то тремя разными растворами и навинтила крышку.

— Подарок, — хрипло усмехнулась оракул, остро глянув на меня. Серые патлы падали ей на лицо. — Не тебе, глупая. Это особый подарок, только для той, что сможет его оценить.

И она рассмеялась — хрипло и влажно. А затем снова забренчала склянками.

Я так и сидела на стуле, вцепившись ладонями в сидение, пока оракул убирала посуду: в колбы она налила воды из бутылки, взболтала и вылила в горшок полумёртвого чахлого цветка, а блюдце — разбила и ссыпала осколки в ступку. Её работа кисловато пахла чем-то химическим, едким и неприятным, но совсем не пахла магией.

Зато ей пахли свечи, и, когда она зажгла их и расставила по ковру, мне сложно было подойти ближе и не запнуться.

— Ну что же. Ты хотела о чём-то спросить меня, женщина без будущего?

— Без… будущего?

— Это будет твой вопрос?

Мой вопрос. Я пришла сюда, потому что у меня был вопрос, потому что…

— Я ищу друга, — сказала я, неловко облизнув губы. — Я принесла его голову… то есть, не его, в смысле, его, но мраморную… он лунный, понимаете? Мы с ним друзья. Он не умел смотреть никакими другими глазами, мы приехали в Огиц, а потом он пропал, и я переживаю, что он мог заблудиться, что он потерялся где-нибудь, и ему там плохо, в этих других глазах, и, может быть…

— Дай мне руку.

У неё были сухие жёсткие руки. Вся кожа исписана знаками, и даже на длинных жёлтых ногтях — символы. Оракул перевернула мою ладонь, провела ногтём мизинца по линиям, начертила в центре спираль.

Потом она выдохнула — и глаз на её лбу открылся.

— Я вижу его, — сказала оракул, искривив губы. — Его лёгко видеть, белый рыцарь с горящим мечом, проклятый своею судьбой. Я вижу, зачем он проснулся. И я вспомнила… о, теперь я помню тебя, девочка без будущего. Я помню твоё предсказание.

Я тряхнула головой, и серебряные блики от лунного украшения рассыпались по ковру.

— Мой друг. Где он?

— Он просыпается. Ты бы не спрашивала, если бы понимала, что он такое.

— Где он? Это вы видите?

Синий глаз в её лбу был открыт в саму Бездну. Из него на меня смотрел чистый космос, полный слепящих звёзд. Из него смотрело будущее, которого у меня якобы нет, и воля Полуночи, и что-то ещё — великое и непознанное.

— Я вижу его в склепе. Склепе-улитке, скрученном, как побег папоротника, и в нём лампады, свежие цветы и големы. Он лежит в саркофаге из бронзы и золота. Его глаза закрыты. Он ещё не проснулся.

— Это его тело, — торопливо сказала я. — Он не помнит, где его тело, и это… оно в склепе, хорошо, хорошо! А он сам? Где… он сам?

— Он ещё не проснулся, — повторила оракул. Руки, которыми она держала мою ладонь, казались ледяными.

— Но он… проснётся?

Она усмехнулась и сказала только:

— Я вижу, как он открывает глаза.

Долгое мгновение я думала, что могла бы спросить что-то ещё. Бездна в глубине нарисованного глаза приковывала к себе и манила ответами на тысячи незаданных вопросов, и все они были — на кончиках пальцев, в одном ударе сердца.

Почему это я — без будущего? За что судьбе понадобилось бы проклинать дитя Луны? Что такого он должен сделать? И при чём здесь моё предсказание?

Оракул улыбалась страшной, звериной улыбкой. Она знала ответы; и она видела, кажется, все эти вопросы на дне моего зрачка. Моя ладонь приклеилась к её цепким пальцам, вросла в них, а сама я — окаменела.

И всё равно я сделала шаг назад. И ещё один, и ещё. И моя рука упала вниз, ледяная, онемевшая — и освобождённая.

Оракул пожала плечами. И, будто вовсе забыв о незаданных вопросах, сказала важно:

— А теперь — о цене.

Она широко раскинула руки и покрутилась вокруг себя, будто призывая оценить фигуру, — хотя за чёрным полотнищем её хламиды ничего нельзя было разглядеть.

— Да, — я засуетилась, вынула из сумки несессер, нашарила в кармане мерную ленту. — Что бы вы хотели, чтобы я для вас сшила?

Старуха хрипло рассмеялась и улыбнулась широко:

— Саван.

— Са… саван?..

— Саван, — кивнула она и причмокнула. — По обычаю Леса.

— Но разве их… шьют? Может быть, это по-разному в провинциях… у нас покойника раздевают и заворачивают в полотно, это ведь только края подметать и шнурок… шнурок сплести можно и выварить в травах…

Оракул пожала плечами:

— Ну, пусть.

— Ещё иногда карман делают, — вспомнила я. — На груди, и в него кладут что-то личное. И можно вышивку… если вы хотите. А какого размера?..

Старуха снова раскинула руки. Перья в её ожерелье легонько шелестели.

— Этот саван… его шить… на вас?

— Ну, а на кого же ещё!

Я сглотнула и кивнула. Расправила мерную ленту, подошла ближе и, пересилив себя, замерила ширину плеч, обхват груди и рост. Что ещё из мерок нужно? Там и строить-то нечего, саван — это же… прямоугольник.

— Я сделаю карман, — решила я, — для перьев. Возьму небелёный лён и поставлю печати красным и чёрным, как на ваших плакатах. И кручёный шнур. Вам сюда принести? И… когда?

— Никуда не неси, — безразлично сказала оракул. — Главное, сшей до первой весенней грозы.

— А… когда она будет? Уже ведь… весна.

Она знала все ответы, — так было сказано на плакатах, и так говорили в Кланах, переходя на неловкий шёпот. Оракул знает всё и обо всех, и никогда не ошибается. Что стоит всемогущей предсказательнице, глаза которой открыты в самую Бездну, сказать, когда будет гроза?

Но оракул пожала плечами. Глаз на её лбу снова был закрыт, а лицо, изрезанное глубокими тёмными морщинами, было лицом старой, смертельно уставшей женщины. Золото в ожерелье казалось поблекшим, а птичьи перья — выгоревшими на солнце.

— До первой весенней грозы, — повторила оракул. — До первой грозы.

Я проглотила свой вопрос и кивнула. А она вдруг засмеялась кашляющим, болезненным смехом, и смеялась, смеялась, смеялась, пока не поперхнулась и не выплюнула на ковёр чёрный сгусток металлически блестящей тьмы.